Die is cast

Ночь, насквозь пропитанная каким-то тоскливым очарованием, сейчас окутала холодом две ворвавшиеся в нее фигуры. Хотя здесь, решительно можно сказать, душе было куда теплее, чем в оставшемся за спиной великолепии Венской ночной жизни. Сальери быстрыми шагами пересчитывал ступени свисающей над городом лестницы, не задумываясь о том, какова в принципе вероятность упасть вниз. Ну упадет он, значит, так тому и быть. Даже теперь, когда ему, кажется, есть, за что держаться, смерть не кажется чем-то далеким, равно как и чем-то близким. Если он умрет, его уже не будет интересовать, как мир будет копошиться дальше без него, кто возвысится, кто упадет, кто умрет следом. Он будет наблюдать за всем сквозь облака, за проводами, а может просто навсегда погрузиться в мягкое забытье. Так или иначе, Антонио слишком устал, и жил скорее по какому-то старому импульсу, чем из собственного на то желания. Но вот его спутник явно не обладал таким безразличием, боязливо цепляясь за гладкие белые стены. Он реагировал слишком правильно, логично, предсказуемо и живо, как настоящий неискушенный человек. Искренне Сальери знал, что изменился, но не ощущал этого на себе. Теперь, когда рядом с ним был этот "обычный" человек, он буквально видел, насколько они разные. Для Антонио Сальери мир уже не будет прежним. - Пожалуйста, поторопитесь, - немного нервно попытался подогнать он мужчину, как-то уж очень неуверенного продвигающегося по намеченному пути. - Я спускаюсь по стеклянной лестнице в нескольких километрах над землей у голой стены, поверьте, я тороплюсь, - ответил тот, но все же, взяв себя в руки, ускорил шаг. Где-то на задворках сознания Антонио понимал, что Тиллини еще ведет себя довольно мужественно для сложившейся ситуации, но все равно не мог бороться с все больше охватывающим раздражением. - Если вы полагаете, что нас не хватятся за тот час отсутствия, что вы собираетесь спускаться, вы ошибаетесь. Комиссар остановился. Понял, но отнесся к дерзкому высказыванию без особой радости и энтузиазма. Конечно, благосклонность юноши ему импонировала больше, чем ранящая одной интонацией звенящая холодность. Это лишь маска, но какая же жуткая и болезненная. Тем временем самому Сальери становилось хуже. Сильно хуже. Его уже пошатывало от опьянения, и теперь перспектива упасть не казалась такой уж недостижимой. Наверное, рассуждал он, Тиллини сейчас занят только собственным страхом. Ведь Антонио страх его попутчика тоже волновал гораздо меньше собственных чувств. А чувствовал он себя препогано. Однажды добрая душа (Сальери его с тех пор не видел) пожертвовала ему бутылку какого-то масла - отвратительного по запаху, но по вкусу напоминающего оливковое, а по эффекту действовавшего как ледяной душ, только не после опьянения, а еще предупреждая его - которую он успел опустошить лишь наполовину, и без которой слабо представлял свое дальнейшее существование в этом месте. Но черт его побрал, не так сложно было проглотить ложку масла перед выходом, и этого он не сделал. Забыл. Глупо? Да. А теперь расплачивался. - Вам нехорошо? - наконец очнулся Комиссар. - Пожалуйста, просто шагайте быстрее. Нога чуть не соскользнула с лестницы. За спиной послышался испуганный вздох. - Ну же! - потеряв терпение, рыкнул Сальери. На этот раз дело, кажется, пошло успешнее. С великим облегчением оба наконец ступили на темную брусчатку. - Сколько же людей оттуда сорвалось? - будто бы риторически поинтересовался Тиллини, но Антонио угадал, что вопрос был ненавязчиво обращен к нему. - Не знаю. О ней известно немногим. Думаю, большинство, кто на ней оказывался. Я спускаюсь здесь почти каждый день, и попутчиков не встречал, но кто знает, - кажется, Комиссара этот ответ удовлетворил, хоть он все еще выглядел шокированным. - Вас что-то беспокоит? - не выдержал он. - Мне кажется, вы отказали мне в том, чтобы уехать, не потому что не можете, а потому что не хотите. Сальери замер, на фоне поблескивающей от света звезд белой стене его черный силуэт едва заметно подрагивал, но лицо казалось абсолютно неподвижным, как восковая маска. - Что, простите? - с трудом выдавил он из себя. - Вам может и не нравится это место, но вы слишком привыкли к нему, чтобы вернуться со мной к нормальной жизни. Вы здесь уже все знаете и понимаете лучше, чем в мире за стеной. - Вы не знаете, о чем говорите, - небрежно отмахнулся Антонио, оправляя костюм и приходя снова в себя. - Строите необоснованные догадки. Единственная причина в том, что здесь остается мой человек. - Который, конечно, не может отправиться с нами по какой-то непреодолимой причине? - со странной лукавой интонацией спросил Тиллини. Его сопровождающий нахмурился. - Да. - Понятно, - кивнул Комиссар с такой ужасной снисходительностью и покровительственным видом, что Сальери захотелось его ударить, но, само собой, он быстро подавил в себе это желание, закладывая руки за спину и безразлично вскинув брови. - Идемте. Ваш экипаж ждет вас у границы Вены? - Так точно, император обещал вернуться туда со мной после праздника. - Тогда поспешим, нам нужно управиться поскорее. "Мы теряем слишком много времени", - думал он между тем, широким уверенным шагом направляясь вдоль основной подъездной дороги к пути на окраины. - "Не стоило писать это письмо. Из-за того, что накрутил себя, Вольфганг может поступить как угодно". Почти всю дорогу они молчали. При этом виноватым себя почему-то чувствовал Сальери. Как будто из-за его слов Тиллини теперь принимал его за совершенно чужого человека, лишь немногим лучше всех остальных в этом городе. Стоило Антонио на секунду уловить это веяние свежести, прожженной итальянским солнцем, он тут же потерял к нему доступ. И неужели он действительно настолько ужасен со стороны, что даже такой открытый и искрящийся человек поспешил выстроить между ними стену? Чтобы обезопасить себя... Правильно, логично. Очень обыкновенно. Спустя минут сорок пути, стена была уже отчетливо видна невооруженным глазом, а неподалеку от пограничного поста едва различимо рисовался силуэт кареты и запряженных в нее фыркающих лошадей. - Постойте, - прошептал Сальери, бесцеремонно дергая приземистого спутника к высокому забору одного из садов. - Возьмите это и без страха показывайте на каждом посту. Если за ночь проедете хотя бы полпути, ключ к свободе у вас в кармане. И с этими словами вложил в жилистую руку сложенный пополам листок. Комиссар развернул его, пробежался глазами, ничего не понял и прочитал еще раз, более вдумчиво. - Как вы добыли разрешение на выезд у императора? - Я сочинил его за те двадцать минут, что вы ждали меня на лестнице. Не беспокойтесь, никто на самом деле понятия не имеет, как такие документы оформляются. Лень, коррупция, бюрократия. Подпись императорская. Не то, чтобы ее трудно подделать, - с некоторым самодовольством отметил Антонио, с легкой улыбкой кивая Комиссару. Тот тоже улыбнулся, глядя прямо в опустевшие зрачки Сальери. - Это место вам подходит. - Я никогда не стану здесь своим, синьор. Это паззл, в котором я - лишняя деталь, и когда он будет почти полностью собран, все это увидят, - преспокойно заявил он. - И что тогда? - До того я должен уехать... - Со "своим человеком"? - беспардонно перебил его Тилини со скептической усмешкой. - Со своим человеком, - без тени сомнений подтвердил Сальери. - Если не успею - буду расплачиваться вдвойне. На этом все? - с каждой секундой его голос становился все более бесцветным, и Комиссар замечал это, как и расширение безэмоциональных глаз. - Да, видимо, мне пора, - вновь стушевался он перед потенциально опасной неизвестностью. - Тогда в добрый путь, - из последних сил Антонио вымучил из себя улыбку, и через секунду оказался в крепких объятиях пухлого мужчины. - Вы очень много сделали для меня, и просто так... Спасибо. Вы хороший человек. - Если вы повторите это еще раз, я слишком возгоржусь, - благодарно кивнул Сальери. - Счастливо. Еще увидимся, возможно. - Увидимся. На этом они и расстались. Тиллини какими-то обходными путями, будто незадачливый шпион в плохом анекдоте, поспешил к экипажу, а Антонио, недолго проводив его взглядом, побрел в противоположную сторону. Над его головой взорвался салют. Сальери замер, как завороженный глядя на окрашенное сотнями ярких искр небо Запускали его явно где-то недалеко от Бургтеатра, значит праздник подошел к концу. Смысла возвращаться не было, да и время поджимало: горизонт уже окрасился кровью нового дня. Стоило поторопиться. Но конечности будто наливались свинцом, как и разум, отчего все тело наполнялось ужасной тяжестью, и Сальери едва переставлял ноги, мечтая только о том, как поскорее доберется до дома и изгонит из себя всю грязь, отраву и тяжесть.

***

Не сказать, что мир за пределами четырех белых стен как-то особенно удивил Вольфганга. Наверное, за жизнь он слишком привык смотреть вокруг, чтобы не помнить, что такое дом и что такое дерево, а может этому было и какое-то более примитивное объяснение. Однако одна вещь влекла его непреодолимо, и Вольфганг с трудом мог отрывать взгляд от них - человеческих лиц. В его воспоминаниях не было ни одного лица. Только тени, неразборчивые пятна, но никогда не лица. До этого момента он не мог вообразить себе других черт кроме тех, что видел у себя, да Понте и Сальери. Попав на более оживленный участок улицы к нему хлынуло разнообразие лиц, бесконечная пестрая палитра оттенков кожи, глаз, волос. Но только все они были страшно похожи на маски, и двигались так медленно, что в спокойном шаге рядом с ними Амадею казалось, что он бежит. Засмотревшись по сторонам, он и не заметил, как в паре метров, прямо перед ним выросла безэмоциональная черная фигура. - Блять, вот попал... - прошептал себе под нос Моцарт, намереваясь свернуть куда-нибудь, пока его не заметили. Но во взгляде этого человека вдруг заиграл огонек жизни, и Амадей понял, что опоздал. - Вольфганг, - ему совсем не нравилось выражение лица Сальери, и тем более пустая, безликая интонация, с которой он произносил его имя - теперь ему стало по-настоящему страшно. - На удивление, я жив, все в порядке. Можно вернуться домой. Моцарт замер, не зная, действительно ли ему сейчас броситься бежать, или если делать вид, что его не существует, он как-нибудь сам уйдет? Но стоило Сальери коснуться его руки, Вольфганг отпрянул, как от огня. Сердце бешено заколотилось в грудной клетке. - Нет! Не пойду. На этот раз пришла очередь ничего не понимать Антонио, но тот заметно быстрее оттаял, приходя в себя и снова приближаясь. - Прошу прощения? - в наивысшей мере тактично переспросил он. - Я ухожу, - чуть смелее ответил Амадей, продолжая пятиться назад. - Спасибо за всю доброту, но мне пора, может быть пришлю тебе потом открытку. - Стой, Моцарт, - холодно прозвенел низким голосом Сальери, успев ухватить юношу за руки. Только теперь Вольфганг заметил, что все это время не защищал себя, а пятился прямо в ловушку. Теперь он оказался схваченным в узком темном проеме меж двух домов. Смысла прикидываться больше не было. Он с силой дернул руками, но ожидаемо безуспешно, и со злобой зашипел в лицо своему "единственному другу": - Сука, отпусти меня! - кажется, на Сальери его перемена никакого впечатления не произвела. На него будто вообще больше ничего не производило впечатления. Каждая эмоция Вольфганга отскакивала от него как от кирпичной стены, и это убивало сильнее, чем Моцарт вообще был способен себе представить. - Отпусти меня, а то закричу. - Ты и так орешь на всю округу, - без опаски ответил Антонио, очевидно, не восприняв угрозу всерьез ни на секунду. - Я видимо ошибался, когда подумал, что тебе хватит ума для выживания. Но стоило Амадею открыть рот, как в черных глазах промелькнул испуг, и тяжелая ладонь преградила путь звуку. Воспользовавшись секундой, Моцарт крепко вцепился в ворот рубашки Сальери, готовый защищать свою жизнь всеми возможными способами. Правда, именно этих возможных способов и оставалось пересчитать по пальцам одной руки. Вольфганг ощущал, как хватка все больше слабеет, а его противник будто сам сгибается все ниже на подкашивающихся ногах, и уже не был уверен, что стоит он не только потому что сам Моцарт и удерживает его за воротник. Но в его глазах, еще минуту назад ничего не отражавших, пылала такая злость, что расслабиться хоть на секунду было невозможно. - Из-за тебя я сейчас здесь, - с нотами убийственного отчаяния прошипел он, - Если бы не ты, я бы был уже на полпути к свободе. Я пытаюсь помочь тебе, идиот, а ты просто поганишь мне жизнь, понимаешь ты или нет?! - почувствовав, что Моцарт смог пошевелить губами, с силой рванулся вперед всем телом, прижимая его к стене. - Ты вернешься назад! Времени совсем не оставалось. Сальери замер, с усилием выискивая у Вольфганга во взгляде хоть что-то, похоже на ответ. Но он смотрел не на него. А на свежие рубцы на руке около его лица, открывшиеся под нечаянно задравшимся от рывка рукавом. В его глазах на несколько секунд пропало всякое выражение осознанности, и плескался один только чистый, натуральный страх. - Твою мать, Моцарт, шевелись! - из последних сил рявкнул Антонио, отдергивая руку и вновь стряхивая рукав до кисти. - Это что у тебя?! - очнувшись, воскликнул Амадей. Что-то больно пульсировало у него в голове. Он не понимал, что сейчас видел, но был уверен, что почти осязаемое, очень близкое, болезненное воспоминание только что постучалось в его голову и теперь снова скрылось. - Что это?! Но Сальери ему уже не ответил. На мгновение его взгляд остекленел, сделавшись совсем мертвым, по лицу восковой маской растеклось равнодушие, и тело, отяжелев настолько, что Вольфганг больше не мог удерживать его одной рукой, глухо рухнуло на брусчатку.

***

Спустя час с четвертью, Антонио Сальери с трудом разлепил глаза под режущим и пульсирующим острой болью в щеке белым светом. С удивлением отметив, что находится в своей гостиной. На своем диване. Перед глазами все плыло и качалось, но образ, сидящий перед ним, не различить было трудно. - Вольфганг, слезь со стола, - пробормотал он, пересев в вертикальное положение и понемногу прощупывая виски. Казалось, Моцарт был разочарован. - Ты не удивлен? - Чему? - пробурчал Антонио, касаясь ссадины на щеке. - Тому, что ты не оставил мое тело лежать на улице и не ушел? Нет, не удивлен, я все еще считаю тебя за нормального человека, как ни странно. По правде, Сальери несколько приврал, после номеров, которые вытворял там Амадей, он уже ожидал чего угодно. - Значит, нормальный человек так не будет делать?.. - задумчиво протянул юноша. Сальери хотелось поаплодировать ему прямо по лицу за догадливость. - Вот поэтому я и разубедился, что ты способен к выживанию, - Вольфганг на мгновение недовольно нахмурился в ответ на эти слова, но тут же оттаял за потребностью в более важных чем обиды вещах. - Кстати о выживании, я хочу есть! - громко заявил он, спрыгнув наконец с кофейного столика и перемещаясь на кухню. - То есть, только что на улице ты мне закатывал истерику про то какой ты свободный и самостоятельный, - все больше распаляясь, процедил Сальери, медленно поднимаясь на ватных ногах, - А теперь ты ждешь, пока тебя покормят, и никуда не собираешься? Моцарт, а ты не охренел? Он видел, как Амадей замер в дверном проеме, неровно вздохнув, но обернулся к нему с невиннейшим выражением лица и расползающейся по нему лукавой ухмылкой. - У тебя есть шанс привести аргумент, почему я не могу уйти. - Да хоть сто, - с облегчением фыркнул Сальери. Пожалуй, если эта бестия сможет хоть пару минут посидеть и послушать спокойно, ему и удастся что-то вдолбить в эту голову. Антонио уже вполне был готов последовать за ним и провести долгий - и не исключено, что тяжелый - разговор. Но с первым же шагом ноги его подвели, и он едва удержался, схватившись за подлокотник дивана. - Но позже, сейчас мне нужно... - Это из-за этих штук, да? - вмиг посерьезнев, спросил Вольфганг. Антонио его таким никогда не видел. Было заметно, что сам парень трусит, но тем не менее он пытался излучать уверенность, и лицо состроил тоже максимально понимающее. Если бы он всегда слушал именно так, может быть, Сальери мог бы рассказать ему все, и даже больше, и это было бы... - Амадей... - тот напрягся, и в его глазах блеснуло неприкрытое, откровенное, самое обычное любопытство. - Не сейчас. Моцарт замер, неприятно пораженный поворотом, обломавшим все его планы, хотя ответ к загадке был, казалось, в его руках. А Сальери, опираясь о стены, поплелся в ванную, как можно тише закрыв за собой дверь. Если Вольфганг сейчас воспользуется шансом и снова уйдет, его это не волнует. Вообще, его больше ничего не волнует.

***

Алые струйки, то бурно выплескиваясь, то прорываясь совсем слабым ручейком, стекали с запястий по белому бортику ванны и вливались в размеренный плеск горячей воды, принимавшей цвет каждой попадавшей в нее капли. Антонио наблюдал за этой картиной с истинным восхищением, сидя на холодном кафельном полу и перекинув руки через край в ванну. Принято считать, что в венах кровь у людей густого багряного цвета, но каждый раз Сальери замечал, что из его ран сбегают почти прозрачные, веселые струйки ярко-красной жидкости. Может, это потому, что его кровь все же отравлена? Или она начала исчезать в его теле еще давно, когда он извивался в Утробе, не умея найти из нее выход... Сальери помнил все. Он помнил детство, помнил, как проводил ночи у постели умирающей матери, как в последний раз сжал похолодевшие пальцы отца, как еще ребенком распрощался с семьей и, всю жизнь пытаясь найти новую, всегда только обманывался. Он помнил прибытие в Вену, помнил, как его бросил Гассман, помнил каждую секунду в Утробе слишком ясно, чтобы она не оставалась тягучей болью на кониках пальцев, и помнил дни рядом с императором, до того как понял, что весь мир вокруг него - сладкий, манящий яд. Но не помнил, решительно ничего не мог вспомнить о том, как вернулся оттуда... откуда обычно не возвращаются. Ему всегда говорили: "Мы просто не хотели, чтобы ты умер", но каждый промах мог стать причиной для того, чтобы вновь быть туда сосланным. Его жизнью не дорожил никто, даже он сам, он был бесполезен, но вроде и не мешал, и если бы не симпатия императора, конечно, сейчас бы он не стоял на коленях перед ванной, вслушиваясь в живую музыку крови смешанной с ядом. Ее течение - несомненно, фортепиано. Быстрое, веселое аллегро. Антонио вообще не сочинял и не играл печальной музыки, вопреки своему образу, разве что за редкими исключениями. Он отдавал в музыку все хорошее, что в нем было, оставляя грехи, разъедающие душу, при себе. И даже страшные вещи, в которых рождалась музыка, всегда звучали для него ласково и дружелюбно. Да, кровь с ядом - несомненно, нежное аллегро. Ее бег по коже - резвый перебор по клавишам на верхних октавах, а глухой стук собирающихся на пальцах крупных капель о гладь воды - наоборот, аккорды в большой и малой, то взрывающиеся с щемящей болью в сердце ярким крещендо, то снова затихающие, и будто бы более мягкие, совершенные... Но Антонио не всегда знал, как сделать действительностью то необыкновенное и волшебное, что приходило ему в голову, а потому все меньше записывал музыку на бумагу, и все больше слушал - слушал себя и других, со слезами или улыбкой. Когда он услышал первые ноты Вольфганга... кажется, на его лице было и то, и другое. Он будет жить, но Антонио не позволит ему убить свой талант, они смогут уехать, и за пределами этой ненавистной, ужасной, жестокой, бесчувственной страны все будет правильно, красиво... гармонично. И если кому-то и будет в том мире плохо, то точно не им. От одной этой мысли, равно как и от расчетов, что может пойти не так и чем возможно придется пожертвовать, но закончить начатое, невольно сжимались кулаки, и кровь хлынула с новой силой, вырываясь из тонких горизонтальных ранок сильнее, чем должны была. С удивлением наблюдая собственный взрыв давящей на сопротивляющуюся нежную музыку тяжести, Сальери тут же притянул к себе запястья, пережимая не желающий останавливаться ток крови. - Черт, пожалуйста, не надо, вот же... - забормотал он, пытаясь нащупать на тумбе бинты. - Ну только не сейчас, чтоб тебя... - но слова были бесполезны, и теперь Антонио понял, что сейчас отключится. Как же бесславно будет, если он умрет от потери крови. С трудом он добрался до стены, притягивая к себе колени и зажимая между ногами и телом порезанные руки. Последнее, что он мог сделать, он сделал, и теперь уповал только на удачу. В последний момент он успел подумать, что умирать, пожалуй, все же страшно, но в следующую секунду не мог подумать уже ничего.

***

Из объятий ночного кошмара Ты вернулся в кошмар наяву За окном, в клубах сизого пара Город высится, словно в бреду Фееричная сеть украшений Оплетает массив грязных стен Бурный дух торжества и веселья Под аккорд милицейских сирен Вот какие-то странные лица С отпечатком недавней хандры Все упорно стараются влиться В строй участников лживой игры

Хороводы на фоне развалин Под веселый рекламный мотив: Стало грустно? Хлебни из стакана! До утра свое счастье продлив! Жалкий облик нищеты В блёстках праздничных огней День всеобщей слепоты В царстве мрака и теней Небо сверлят сотни глаз Вниз не смея посмотреть Чтоб мираж вдруг не угас Чтоб случайно не прозреть Этот город лечить уже поздно Либо сгинь, либо спи, как и все Быть оракулом стало немодно Ловкий фокусник больше в цене К черту правду – обман веселее! Ввысь протянуты тысячи рук Толстый слой мишуры, а за нею... Боже мой, как прекрасно вокруг...

Жалкий облик нищеты В блёстках праздничных огней День всеобщей слепоты В царстве мрака и теней Небо сверлят сотни глаз Вниз не смея посмотреть Чтоб мираж вдруг не угас Чтоб случайно не прозреть Облик чистой красоты Вот бы вспомнить, что под ней... День всеобщей слепоты В царстве мрака и теней Небо сверлят сотни глаз Вниз не смея посмотреть Чтоб мираж вдруг не угас Чтоб случайно не прозреть.