***
- Амадей... Спустя полчаса Сальери вышел из ванной с аккуратно перемотанными ранами и опрятно уложенными волосами. Пропитавшуюся кровью одежду все же пришлось отправить на выброс - ей на смену пришли черные классические брюки и белая льняная рубашка, длинными манжетами аккуратно прикрывающая горящие чистотой бинты с лишь немного заметными небольшими темными полосочками. Но Вольфгангу этого было достаточно, чтобы к горлу подступил тошнотворный ужас. Очень некстати, пока он жевал хлопья. - Это надо заливать молоком... - осторожно заметил Сальери. Моцарт смерил его безразличным взглядом и сунул за щеку целую горсть. - Вольфганг, ты ведешь себя как ребенок... - проворчал композитор, все-таки отправившийся на поиски бутылки с молоком по небольшой кухне. - Да ну? А я кто? Сальери обернулся. На лице Моцарта застыло такое скептично-презрительное выражение лица, что у итальянца зачесались кулаки. Из груди поднялся и тяжело опустился на голову Амадею пассивно-агрессивный вздох. - Я полагаю, не капризное малолетнее дитя. - Пока ты не помог вернуть мне память, можешь считать, я родился несколько дней назад, - заявил Моцарт, засовывая в рот новую горсть хлопьев. Вернувшийся было к поискам Сальери замер, с трудом сдерживая злость, чтобы не наорать на мальчишку. - Я тебе. Ничего. Не должен. Хватит разговаривать со мной в приказном тоне. - Ну уф неть! - завелся Вольфганг, почуяв, что сумел вывести соперника из равновесия и теперь наконец может отомстить. - Внаефь, ты сам рефыл мне помогать, я ше не просил, так фто ты за меня ф отфете. На стол перед Моцартом резким движением опустилась бутылка с молоком. Сальери с трудом сдерживал злость и при этом казался каким-то потерянным, на задворках сознания обрабатывая мысль, что Амадей прав. - Здравое умозаключение, - совершенно спокойно выпрямившись, холодно подытожил Антонио. Что его останавливало от того, чтобы сдать Моцарта обратно в руки императору? Пусть делает с ним, что хочет. Да, пора было признавать, он ошибся в Амадее, обманулся его музыкой и ангельским видом, но тот юноша был вовсе не ангелом, а самым обыкновенным избалованным, вредным, эгоистичным мальчишкой. Как в этом теле уживалась эта прекрасная светлая музыка? Музыка, которой он даже не помнит... Может, все это было ошибкой. В голове словно рой ос гудели далеко не самые человеколюбивые мысли. Зачем он опекает этого придурка? Что мешает ему просто.. избавиться от него? Вернуть все на круги своя? Слишком опасно. Сальери вышел из кухни, больше не проронив ни слова и даже забыв попрощаться перед уходом. Вольфганг сам выскользнул к входной двери и замер на середине комнаты, как только оказался замечен. - Чего тебе? - от усталости в голосе Антонио рождались ноты презрения и злости, совершенно случайные, но больно поразившие Моцарта. Щеки у него разгорелись, на секунду его лицо изобразило смесь испуга с негодованием, и Вольфганг чуть не развернулся, чтобы уйти, но остановился. - Спасибо, - едва слышно бросил он и, пока Сальери приходил в себя от шока, убежал вглубь дома.***
- Ваше Святейшество, - невысокое бордовое пятно возникло перед взглядом императора так неожиданно, что он не сразу успел сфокусировать на нем взгляд, однако без труда догадался, кто почтил его своим присутствием. - Граф Розенберг, - в голосе прозвучало плохо скрываемое недовольство. Не столько ситуацией, сколько необходимостью снова видеть Орсини. - Дабы не тратить мое время, спрашиваю напрямую: что с Моцартом? Розенбергу император не планировал уделять много внимания. Розенберг - один из множества шестеренок в системе, работающий всегда безукоризненно. Почти всегда. Сегодняшний случай был исключением, и единственная цель Иосифа состояла в том, чтобы вдвинуть эту шестеренку в строй и самую малость спутать карты Антонио в его задании. - Ваше Святейшество, - ненавистная раболепческая интонация задрожала на раскрашенных губах. - Понимаете, вышла небольшая заминка, мы все очень скоро уладим... - Его нет? - раздраженно оборвал император. - Его нет. - И где же он тогда может быть? - теперь ласково подтолкнул он, намереваясь поскорее закончить диалог с Розенбергом. И почему его общество всегда так утомляет? Чем дольше Иосиф общался с директором, тем меньше сил в нем оставалось. Граф на его взгляд был похож на пиявку, высасывающую все соки одним своим раздражающим, но таким полезным и порой необходимым при дворе существованием. - Не знаю, Ваше Святейшество, если позволите, мы работаем над этим, Ваше Святейшество. - Антонио в курсе? - эта фраза прозвучала так холодно, что даже Розенберг невольно ощутил укол беспокойства: что этот имбецил успел натворить. - Полагаю, нет. Я еще не уведомил Сальери... - И не думайте. Не забивайте мальчику голову, - так снисходительно, будто не приказывал, а просил, проговорил Иосиф. - Как скажете, Ваше Святейшество. - Ищите, - строго бросил он ничего не осознающему как следует, по его мнению, Розенбергу. - Моцарта необходимо вернуть живым или мертвым, и если вы этого не сделаете, то вы знаете, чья голова ответственна, ведь так, граф? - Исключительно так, Ваше Святейшество. Веселая улыбка заиграла на губах императора. - Уверен, вы будете гарантом.***
- Антонио! Сальери замер в дверях покоев императора, застанный врасплох неожиданно веселым голосом. Это помещение не было новым для его взгляда, и все же он оставался удивлен, что император выбрал настолько неформальное место для их встречи. Как только Сальери узнал, что Его Святейшество просит его к себе, решил, что его будут убивать. Но атмосфера к насилию явно не располагала. На удивление, спальня была светлой, совсем не такой яркой, как неистово алые будничные одеяния императора, и, пожалуй, единственное, что могло разочаровать взгляд Сальери безвкусицей, было изобилие позолоты на набалдашниках кровати, ножках чайного столика, рамах с картинами, подлокотниках двух кресел... словом, на всем, на чем было можно. - Ваше Святейшество, - с почтительной улыбкой кивнул он, напустив маску простого спокойствия и увереннее ступая в комнату. - Вижу, вы в хорошем расположении духа? - В чудеснейшем! - наигранно веселый голос вновь прозвенел под сводом потолка, разносясь трелью по всей комнате. - Антонио, како-ой этой ночью был праздник! Иосиф кружился по комнате, не переставая возбужденно тараторить и тем самым только больше сбивая с толку замеревшего у стены фаворита. Многочисленные полы его сиреневого халата, больше похожего на причудливую накидку, нежели на домашнюю одежду, легко подлетая назад от любого движения императора, едва касались пола нежной тканью, и оттого будто поднимали его, парящего, над землей. - Жаль, что тебя унесло как раз перед началом веселья! - щебетал он, копошась у чайного столика. - Кстати, не подскажешь, куда именно? Сальери не видел мгновенно посерьезневшего лица императора, повернутого спиной, но зато прекрасно чувствовал, как холод из интонаций Его Святейшества проскользнул между ними и пробрался под его кожу. - Домой, - чудом сохранив исключительное самообладание, ответил Антонио. - Мне нездоровилось. - Что ты, правда? Ай-яй-яй... - наигранно сочувствующе произнес император и подкатил чайный столик с аккуратным фарфоровым сервизом к середине комнаты, бесцеремонно завалившись в кресло напротив него и приглашающе махнув Сальери на противоположное. - Знаешь, какое занятное происшествие у нас стряслось, пока тебя не было? - Не знаю, Ваше Святейшество, - недолго размышляя, Антонио последовал примеру императора и по второму такому же жесту взял чашку с чарующего аромата чаем. - Наш итальянский гость тоже пропал прямо посреди бала и, очевидно, преждевременно покинул нашу радушную столицу. - А разве его нельзя было выпускать? - наивно удивленно вскинув брови, спросил Сальери. - Конечно можно... - осознав свой промах, немного растерянно протянул Иосиф. - И все же, почему он в спешке покинул бал? Что ты об этом думаешь? Мысленно Сальери молился, что Тиллини удалось пересечь границу этим утром, и их с императором беседа несла исключительно светский характер. Быть может, от его слов сейчас зависит судьба ни в чем не повинного итальянца... а может он лишь накручивает себя. В очередной раз придумывает то, чего не может быть. - Я не знаю. Думаю, это... бестактность. И все же, возможно, на то были серьезные основания. - Даже не знаю, что лучше, - с укоризной подытожил Иосиф, не слишком удовлетворенный ответом компаньона. - Вкусный чай? - Да, благодарю. - Ну, пей. Антонио, - на какие-то секунды в комнате повисла тишина. Сальери позволил себе немного расслабиться, с каким-то простым блаженством перекатывая на кончике языка капли пряного чая, и все больше погружаясь в ленивые бессмысленные размышления о том, что специй для ягодного чая слишком много, да и стоило ли их вообще добавлять или можно было обойтись веткой розмарина. - А ты музыкой еще занимаешься? Сердце пропустило удар. И Антонио был готов поклясться, что это не ускользнуло от взгляда Его Святейшества. Сейчас на него смотрел абсолютно точно не беззаботный опьяненный Иосиф, а расчетливый хищный Император, готовый вынести смертный приговор. Он уловил запах его страха, которого просто не должно было быть, и крепко ухватился за него, не позволяя Антонио, несмотря на все то же невозмутимое лицо, его подавить. - Боюсь, что нет, Ваше Святейшество, я почти и не пытался. Несколько мгновений император не отрывал от него взгляда, но первый сдался, опустив глаза в чашку. - А зря, чудесная, чудесная музыка, Антонио, - так легко, будто между ними только что ничего не было, бросил Иосиф. - У тебя была чудесная музыка. Все чаще терзаюсь желанием снова ее вкусить. Сальери готов был поклясться, что что-то внутри него заплакало горькими слезами от этих слов и выражения, с которым они были произнесены. Почему этот человек так искусно умел внушать ужас? И не поэтому ли его империя до сих пор держалась на одном честном слове? Его слове. - У нас множество прекрасных музыкантов, их музыка - бесценное сокровище, - Сальери решил быть непреклонен. Но и здесь император сумел его переиграть. - Например, Моцарт? - Ваше Святейшество... - Где он, Антонио? - спокойная, но отвратительно лживая улыбка, растекшаяся по лицу императора, была вдвое хуже того взгляда, которым он пытал итальянца несколько минут назад. От этой ухмылки, от проницательного взгляда исподлобья, от неукоснительной интонации в голове у Сальери как заевшая пластинка с ужасом завертелась только одна мысль: "Он знает". - Где он? - Я... не знаю, - решившись не отступать несмотря ни на что, ответил Антонио. Не только тело, но и разум будто бы его подводил, становился уязвленным, безвольным. - Граф Розенберг говорит, что этим уже занимаются. - Но ведь мы понимаем, что это не так. Поэтому я поручаю славную миссию разобраться с делом Моцарта тебе. Самостоятельно. Хорошо понял, Антонио? - и снова совершенно серьезный пронзительный взгляд. Ни шанса увильнуть, отказаться. И стоило ли?.. Сальери даже не колебался с ответом. - Предельно, Ваше Святейшество. - Так-то лучше, мой мальчик, - искренне сладкая интонация, заставляющая испытать невольное облегчение, вновь завладела голосом императора, протянувшего руку к щеке компаньона. - Так-то лучше.***
Амадей сидел на столе на кухне и напряженно сверлил взглядом подрагивающие в треморе руки. Когда его накроет этими инородными и вместе с тем наиболее родными ощущениями? Это может произойти в любую минуту. Это неизбежно. Он только ждал, мыслями сконцентрированный на удивительно ритмичной дрожи. Этот такт был ему знаком. Откуда? Слишком много мыслей, слишком много мыслей, слишком много мыслей. И одна единственная достаточно яркая, о той женщине из газеты, женщине у стены, с опущенной головой, порезанными руками. "Посмотри, посмотри на нее!" Ее лицо закрыто волосами. Черно-белый снимок темноты превращает воспоминание в набор разных пятен, но эта кровь... "Смотри, она умерла. Умерла ..." Почему он не помнил? Он не помнил, кто она, как ее зовут. "Она умерла из-за тебя". Сердце пронзала невыносимая боль. Он даже не знал ее, откуда это чувство?.. - Она умерла из-за тебя, - твердил он, силясь вспомнить, прокрутив один и тот же момент множество раз, кто же она. - Она умерла из-за тебя. Она... умерла... Она умерла из-за тебя... "Смотри, она умерла. Умерла ..." Рука зажала открывшийся в испуге и внутреннем крике рот. Пальцы впивались в кожу, стискивая губы так сильно, чтобы от боли физической он больше не смог думать о боли внутренней, не кричал, не плакал, не проронил ни слезы перед осознанием, сорвавшимся с губ в бессильном всхлипе. - Мама...