Проклятый

Веки были невозможно тяжелы, как и рука, неловко обхватившая примятую подушку; но пробивающийся сквозь плотные портьеры тусклый солнечный свет все же заставил Якова открыть глаза. Воспоминания о минувшей ночи нахлынули тропическим водопадом, горячим, волнующим и не до конца реальным. Уютная спальня Коленьки, смятые простыни. Значит, все же не привиделось… Они наконец стали близки… Проклятие, даровавшее ему вместе с бедами и отчаянием идеальное здоровье, лишило его возможности почувствовать сладкую боль, как отголосок вчерашней близости, а потому… в груди зашевелилось беспокойство. Простыня рядом была холодна, вода в ванне не шумела, шоколадный халат лежал в изножье, значит Ники давно поднялся… Яков резко сел. Сердце тревожно забилось. Ушел, не дождавшись его пробуждения. В горле встал ком, а по спине пробежал неприятный холодок. Ночью, едва отдышавшись после первого в своей жизни разделенного на двоих удовольствия, Коля скользнул в сон и тогда Якова это не удивило. Эмоциональное потрясение, помноженное на физическое измождение, потому казалось, что нет ничего удивительного в том, что молодой организм поспешил восстановить утраченные силы. Но, теперь при свете дня, такая реакция чуткого Ники, всегда тянущегося за его улыбкой или одобрением, уже не казалась Якову обыденной. Возможно, он упустил что-то важное и все не так радужно, как ему бы хотелось. Яков быстро поднялся и отправился в ванну. Хотелось бежать вниз как есть — босиком и в одном халате, но судя по тому, что часы показывали девятый час утра, внизу его может ожидать не только Марго. Явиться перед проснувшимися гостями в неподобающем виде Гуро позволить себе не мог. Быстрый душ, и плевать, что белье и одежда не первой свежести. Стараясь успокоить зачастившее сердце, Яков осторожно спустился в пустую гостиную, где о вчерашнем застолье напоминал лишь стол, накрытый свежей белоснежной скатертью. Дом еще спал, как и его обитатели. Все, кроме одного, самого дорогого, единственного. Прислушавшись, Яков не уловил привычных звуков из кухни, значит, Марго еще отдыхает… но зато уловил тихое поскуливание. Выглянув в холл, он застыл. Мордами к входной двери, нос к носу лежали Арес и Сонг. Последний издавал страдальческий скулеж, в то время как его старший, умудренный опытом товарищ только горестно вздыхал. Получается, Коля ушел на прогулку, не взяв с собой собак. Немыслимо! Усилием воли заставив себя не паниковать, Яков принялся обуваться. Что-то определенно произошло этой ночью, но что именно? В одном Яков был уверен — проклятие не спало. Да, он получил ту самую жаркую и взаимную любовь, о которой, проклиная князя Гурьевского, говорила Марфа, но в его состоянии ничего не изменилось. Яков бы почувствовал, он бы непременно понял… Должен же быть какой-то знак, провидение бы обязательно дало понять, что он наконец свободен. Значит, Ники либо все вспомнил и не простил, либо не вспомнил, а потому необходимо прямо сейчас бежать за ним, рассказать и получить или… не получить — при мысли об этом в глазах Якова предательски потемнело, — такое необходимое прощение. Но собаки… Неужели все же вспомнил, не простил и ушел, не прощаясь? Это было так не похоже на его Николеньку. Тихий шорох за спиной заставил натягивающего куртку Якова обернуться. По лестнице спускалась Марго. Лишь взглянув на Якова, она все поняла. — Николенька к реке пошел, — проговорила Марго. — Я в окно видела. — А в ответ на красноречивый взгляд Якова кивнула. — Я тоже думаю, что вспомнил он все, соколик. Слишком не свойственны ему одинокие прогулки. Но ты не думай, не сбежит он, — продолжила старушка, глядя на побледневшего Якова с присущим ей участием. — Просто если вспомнил, ему надо примириться с этим. Яков, не найдя слов и передав упирающегося Сонга на руки Марго, открыл дверь, чтобы окунуться в снежное безмолвие утра. Он не помнил, как нашел Колю. В голове стоял белый шум. Его привел Арес, который легко нашел своего второго человека и уселся у его ног, как верный страж. Яков же застыл за спиной драгоценного мальчика, ожидая приговора. Он не знал, что сказать… но это и не потребовалось. Коля развернулся к нему сам с робкой улыбкой на искусанных губах. В его глазах было столько нежности, участия и осознанной, принятой и абсолютной любви, что Якова повело от облегчения. — Яша! — любимый мальчик первым бросился к нему и обнял. Обнял так крепко, словно боялся, что Яков истает прямо в его руках. — Если бы ты рассказал раньше, нам обоим было бы легче. «Прощен!» Яков спрятал лицо в шелке спутанных волос Ники, вслушиваясь в любимый срывающийся голос, что шептал ему о Николеньке, Коле Яновском и Николае Алове, явившихся ему в забытье, так мало похожем на сон. — Тот голубь… в Париже у часовни покаяния… — Так это был… — Коля Алов. Он так хотел показать тебе, что это еще не конец, что мы обязательно встретимся вновь… — А тот первый… В день… моей свадьбы? — спросил Яков, целуя влажные веки. — Так Николенька сам и был, — улыбнулся Ники. Эта открытая радостная улыбка была последним, что увидел Яков. Мгновение и на его плечи тяжелым плащом опустилась темнота.

***

Яков пришел в себя в собственной спальне. — Не терзайся, милый, — услышал он знакомый голос. — Все с ним будет хорошо. Гуро приоткрыл глаза, чтобы увидеть совсем рядом испуганного Колю, держащего его ладонь подрагивающими пальцами, а за его спиной улыбающуюся одними глазами Марго. — Яков Петрович вон уж в себя пришли, а ты все мечешься, Николенька, — продолжила она утешать бледного взволнованного внука, но тот, беспомощный перед страхом за любимого, не обратил внимания на непривычное обращение из ее уст. Яков, поняв по лицу Марго, что все в относительном порядке, полностью сосредоточился на Коле, прощупывающему пульс на его запястье. — Ну вот. Напугал я тебя опять, мой хороший, — проговорил Яков, прижимая к груди их спаянные ладони и явственно понимая, что вот теперь все действительно изменилось. Нет, не было ни таинственных знамений, ни громов с молниями, ни явлений грозных духов прошлого. Просто он наконец вновь почувствовал себя живым. Дискомфорт чуть пониже спины и тянущая боль в плече — видимо, неудачно приземлился, когда падал, — дали это понять вполне однозначно. А еще нестерпимо хотелось поцеловать свое удивительное сокровище, смотрящее на него полными тревоги глазами… Николеньки. — Пойду сделаю вам чаю и перекусить чего-нибудь, — донеслось до Якова словно через толщу воды от отступающей из комнаты Марго. И как только за ней закрылась дверь, Яков без лишних слов притянул все еще растерянно- взволнованного Ники к себе и поцеловал. Нежно и неспешно, а потом, когда почувствовал как напряженное тело расслабляется в его объятиях, пробрался руками под тонкий свитер Ники и задал очень интересующий его вопрос: — А теперь расскажите-ка мне, милейший Николай Васильевич, как я здесь оказался? Коля, которого чертики в глазах любимого, а еще пуще — жаркие ладони на собственной талии убедили, что тот чувствует себя лучше, прильнул ближе и ответил:  — Ты вдруг потерял сознание. Я так испугался, что не соображал ничего, закричал… Приказал Аресу бежать домой… Он привел Марго и Мишку в одной футболке и… и вот… Он принес тебя сюда. Ты так долго был без сознания… — Теперь все будет хорошо, — проговорил Яков, мягко поглаживая прохладную спину с острыми лопатками. — Успокойся. — Что это было, Яшенька? Это из-за меня, да? — зарумянившийся от ласки Коля выдохнул надуманное за последние четверть часа. — Из-за того, что я все вспомнил? — Я сам не понял, Коленька, смотрел на тебя, думал умом от счастья тронусь и вдруг темнота и… Все… вся жизнь моя, точнее, жизни, перед глазами… — Перестань! — Ники уткнулся холодным носом в шею Якова. — Пообещай, что перестанешь терзать себя. Я теперь понял все. И взгляды эти, полные тоски, и попытки сбежать, и сигареты… Пообещай, что больше никогда не будешь молчать ни о чем. Вместе мы со всем справимся. — Обещаю. А Марго, она?.. — Мишкой только командовала и отчего-то больше за меня, а не за тебя волновалась, — улыбнулся Коля, рассматривая из-под ресниц любимые черты так, словно видел впервые, и мягкие морщинки в уголках глаз, и тонкие брови вразлет, и абрис четко очерченных губ, что были так удивительно мягки в поцелуе. — Я очень испугался, что, обретя память, потеряю тебя. Чувствовал же еще с той разбитой чашки, что знаю тебя и люблю очень давно… словно всю жизнь, а оказалось — несколько столетий. Яков смотрел на Колю как зачарованный. Не мог наглядеться, не мог наслушаться. Не думал он, что его простят вот так многомилостиво. Без всяких условностей, долгого стояния на коленях и клятв в вечной любви, а успокоившийся Ники вдруг сам потянется поцелуем к его губам… И Яков ответил, падая в шелковую нежность любимого рта и мгновенно превращая успокаивающий поцелуй в жадное, но трепетное обладание. Ники осталось лишь успевать дышать и позволять купать себя в абсолютном истовом счастье. Голова кружилась, тело оживало, отогреваясь, откликаясь на ласку. Поглощенные друг другом, они не заметили, как на прикроватном столике появился поднос с завтраком, а после приглушенно щелкнула дверь, надежно скрывая их от остального мира. Для Якова сейчас существовал лишь Коля, его Николенька, которого хотелось всей душой, всем сердцем, а показать это — всем ожившим для полноценной простой человеческой жизни и любви телом. — Коленька, радость моя… — шептал Яков, жадно целуя подставленную шею. — Я лишь позволял себе надеяться, а получил то, о чем даже боялся мечтать. — Дурачок, — выдохнул Коля, вплетая пальцы в жесткие, непривычно растрепанные пряди. — Николенька даже за гранью не переставал любить того тебя, так как же я откажусь от моего Якова… Гуро, которого такие простые и чуткие слова любви все больше распаляли, одним движением стянул с Коли мягкий пуловер и, перекатив его на спину, устроился сверху, накрыв горячими ладонями прохладную вздымающуюся грудь, начавшую покрываться легким румянцем возбуждения. —  Коленька… родной мой… единственный. — А как же еще трое? — проговорил Коля, и от улыбки в его голосе напрягшийся было Яков успокоился. — В тебе есть частичка каждого из них. Ведь каждого я по-своему любил, а теперь буду любить тебя за них всех. — Я готов, — всхлипнул Коля, просительно приподнимая бедра, помогая любимому быстро и аккуратно освободить себя от брюк и белья. — Господи! — Ликование, охватившее Якова не проходило, только усиливалось. Как давно он не чувствовал себя настолько живым и настоящим. Тело горело и откликалось на любое, самое невинное прикосновение Коленьки. Плоти, как в юные годы, не требовалось ничего, кроме созерцания любимого мальчика и его иступленного желания. — Хочу тебя любить! — Так люби, Яшенька. Якову было достаточно тихого позволения срывающимся голосом. В следующее мгновение на Колю обрушился весь огонь веками сдерживаемой проклятием страсти. Его зацеловали от макушки до стыдливо спрятанных под одеяло пяток, а потом пришлось вцепиться в лиловый бархат изголовья, опасаясь за сохранность крепких загорелых плеч своего наконец-то любовника. Ники задохнулся от восторга. Это был все тот же и абсолютно другой Яша. Наконец отпустивший и простивший себя любимый поклонялся его телу и подчинял его себе одновременно, и это было так волшебно, так немыслимо прекрасно, что Коля, не замечая того, кричал в голос, шептал жаркие просьбы, чтобы в ответ услышать единственное: — Да, свет мой… Все для тебя… А потом была боль, круто замешанная на радости предвкушения, разрывающей грудную клетку, горячие губы и руки, превращающие ее в важный и памятный момент первого абсолютного единения с единственно любимым человеком. Исступление, дрожащее натянутой струной, срывающееся дыхание в унисон, расцветающие на коже следы и метки, плывущие жаркие взгляды и медленное восхождение к вершине под неусыпным жадным контролем горящих темным, но ласковым, а не обжигающим пламенем шоколадных глаз. Если бы Яков только мог, он забрал бы себе всю боль любимого до капли. И ту давнюю душевную, и эту настоящую физическую. Но и тут Коленька сумел его удивить. На раскрасневшемся лице не отразилось ни капли недовольства, лишь в поразительных хрустально-чистых глазах плескалось такое же чистейшее восхищение, почти упоение. — Хороший мой, любимый… Потерпи. — Все хорошо… Я хочу… давно хотел… Только тебя. Просящий хриплый шепот, обнимающие за шею крепкие руки, подающееся навстречу молодое красивое тело пробирали Гуро до самого донышка. Никогда и не с кем он не испытывал подобного. Яков брал щедро даруемое, с восторгом ощущая, как Коля обволакивал его собой, пробирался в каждую пору и клеточку всем своим существом, захватывал без боя, завораживал, целенаправленно, уверенно и мягко, вымывая все темное и гнусное своей чистотой. На каждый толчок, скрепленный поцелуем, Коля отзывался восторженным стоном, в котором Яков без труда угадывал свое имя, произносимое его потрясающе талантливым личным актером с такими интонациями, что Якову оставалось молить всех возможных богов даровать ему выдержку и терпение, чтобы в свою очередь подарить своему мальчику тот чувственный восторг, который возможно разделить только с любимым. — Коленька, славный мой. — Яша… Яшенька! Колю выгнуло под немыслимым углом, скрутило в сильнейшем, на грани восторга и помешательства, наслаждении, и хриплый стон отпустившего наконец себя Якова потонул в его громком крике. Якову хватило сил лишь укрыть обессиленного Ники одеялом, вдыхая амброзию из запаха вереска и юного возбужденного тела, расцвеченного собственным ароматом зрелой горчинки. Он чувствовал себя заново родившимся. Тело было легким и невесомым, как перышко. Коля в его объятиях ощущался как никогда правильно. Не хотелось не только подниматься с постели, но даже размыкать рук, но внизу уже слышались голоса и приглушенный смех, напоминающий о том, что они не одни во вселенной, а потому пора было вставать и желательно по одному посетить ванную комнату. Яков не был уверен, что сможет сдержаться и не утянуть абсолютно расслабленного, умиротворенного и такого вновь желанного мальчика в новую любовную игру. Коля, словно услышав его мысли, завозился, чуть отстраняясь, чтобы с хитрой улыбкой поцеловать в шею, где наверняка красноречиво сияли его первые личные собственнические отметины, а потом произнес хрипловатым, почти сорванным голосом, от которого у Якова чуть ниже живота вновь полыхнуло: — Наверное, мы должны спуститься. — Думаю да, счастье мое, но я могу и один справиться, а ты отдохни… — Мы ведь теперь вместе. — Конечно. — Значит, я с тобой. Яков улыбнулся светло и задорно, как мальчишка, коснувшись губами припухших алых губ, отмечая для себя что ему очень не хочется, чтобы его Николеньку видели в таком виде посторонние… кем бы они ни были. — Я первый в душ, — проговорил Яков, и Ники только кивнул, засмотревшись на обнаженную красоту любимого мужчины. — А потом перекусим тем, что принесла Марго. Едва за Яковом закрылась дверь, Ники сел на развороченной постели и обернувшись в простыню, поднялся. По телу разливалась приятная истома, болезненных ощущений почти не было, зато в нем проснулось природное любопытство. Он сегодня впервые переступил порог спальни любимого, такой же необычной, изысканной и стильной, как он сам. Чего только стоила лиловая цветовая гамма и панно над кроватью с изображением летящего табуна тонконогих лошадей. Внимание притягивало и позолоченное, искусно состаренное, а возможно, самое что ни на есть старинное бюро. Шагнув ближе, Ники словно налетел на стену. На бюро стояла картина, которую издали можно было принять за фото. Портрет обнаженного до пояса темноволосого юноши, изображенного со спины, был выполнен настолько искусно, что даже несведующему в живописи Ники стало понятно — писал мастер. А юноша… Ники несмело улыбнулся, прогоняя прочь поднявшую было голову ревность. Юношей был он сам… ошибиться невозможно. Позади неслышно открылась дверь и Ники вдохнул ни с чем не сравнимый аромат своего мужчины, чувствуя горячее дыхание у мочки уха. — И запомните, Николай Васильевич, в этой спальне, как и в моем сердце, никогда не было и не будет никого, кроме юноши с портрета.