Цветок нижнего мира

      Все двери были распахнуты, но жар от раскалённых печей не уходил. Кухня тонула в горячем мареве, воздух обжигал, будто пустынный ветер. Главная кухарка пыхтела, словно сама была печкой, а складки на её толстом брюхе трепыхались и истекали потом. Уже, наверно, пропитались солью и годились для жирных блюд, злорадно думала Лилис.       — Чего пялишься, шалава?! Убирай! — орала Зузу. — А ты, увалень, куда птицу дел?! Сюда неси! Живее, шакалы! Живее, а то шкуру спущу! Не успеете к ужину — вас подам! Вместо жертвенных баранов пойдёте!       Увернувшись от пинка, Лилис забралась под стол. Там её ждало блестящее масляное пятно на полу и яичные скорлупки. Мимо с вёдрами и тарелками, кастрюлями и мешками носились рабы и свободные, которые уже не отличались от рабов, а над ними, словно царица хаоса, возвышалась красная от злобы Зузу.       Лилис, конечно, никогда не готовила на сотню человек, но можно ведь наладить работу без крика и спешки…       — Ещё в том углу уберись, шалава!       — Меня зовут Лилис.       — Что ты промямлила? Что останешься убирать ночью? Очень хорошо! Шалава остаётся на ночь, а ночная рабыня может пойти к жрецу!       Лилис стиснула зубы. Старая уродливая жирная дура! Она не могла вынести чужой молодости и красоты, не могла вынести, что Лилис — любовница благородного жреца третьей ступени!.. Но в масляном пятне не отразилась красота и молодость, только любовница. Волосы растрёпаны, под правым глазом фингал.       — Потолок вымыть не забудь.       Лилис глубоко вдохнула. Раскалённый воздух обжёг глотку, и она закашлялась. Если сам воздух на кухне так зол, то какие получатся блюда? разве можно готовить так — без разума и без любви?! Конечно, она смолчала. Она повторяла про себя молитву Инанне снова и снова, и священные слова давали ей силы и даже время, казалось, бежало быстрее. Постепенно сумерки спустились на Урук, ужин закончился и наступила ночь, и треклятая Зузу ушла, напоследок перевернув ведро с отходами.       Толстая дрянь! бросила ей в спину Лилис. Шёпотом.       Но чудовищный дневной жар спал, и теперь можно было жить, можно было наслаждаться прохладным ночным воздухом, и она замерла на пороге, между садом и кухней, подставив лицо слабому ветру. Спина ныла, от усталости ломило руки. В отцовском доме ей никогда не было так тяжело и плохо… Как они там? Как Акихар? Уже простил её предательство?..       Сад был полон ароматов: остывающая земля, высохший навоз, кислота от дерева с апельсинами и гнилостный душок помойного ведра. Ветер принёс ещё. Принёс терпкое и сладкое — запах молодильных цветов. Лилис вобрала его полной грудью и задержала дыхание, чтобы распробовать. Эти цветы растут глубоко-глубоко на дне священной реки, никто не может добраться до них, никто никогда их не видел, но по ночам все слышат их манящий волшебный запах. Запах счастья. Лилис поймала его, сжала губы, заточив во рту, и вернулась на кухню. Ей показалось, что она сможет его повторить. Но что это должно быть? Пирог? Конфеты?.. Мука, молоко, яйца, мята, базилик… всё не то! Нужна пальмовая патока. А в послевкусии — горечь. Потому что счастье всегда с горечью.       Но никто не захочет есть горькую сладость.       Недостижимый аромат таял, и она выходила на улицу, вдыхала опять, возвращалась и пыталась его воссоздать снова и снова.       Потом услышала:       — Это что?       Лилис ахнула, едва не рассыпав муку.       —  Шахмат?! Ради богов, не подкрадывайся так!       — Я поздоровалась, но ты не ответила. Ты завтрак делаешь? Это каша? Я хочу!       — Нет… не знаю ещё…       Шахмат удивлённо разомкнула  губы, усыпанные порошком из драгоценных камней. На её лице было полное облачение: румяна, тушь, пудра, краска на глазах, и брови подведены так, что сходились на переносице, будто крылья ласточки.       — Как это не знаешь?       — Я ещё не разобралась. Я почувствовала запах и подумала, что надо сделать из него вкус. Для пирога, может быть, или для… Проклятье! Уже утро?!       — Ага. — Она провела изящным пальцем по жирным пятнам на столе. — Почему тут такая грязь? Зузу всё-таки забила рабов до смерти?       — Она меня до смерти забьёт! — Лилис схватилась за голову. — Умоляю, помоги мне, Шахмат! Я приготовлю всё, что пожелаешь!       — И те гердайя с сыром?       — Да!       — Соблазнила! — Шахмат рассмеялась и завязала в хвост свои длинные волосы. Они вились пышными рыжими волнами, словно само солнце накрутили на палочки из костей. — Но учти: меня обучали играть на мужской флейте, а не убираться.       Вдвоём они успели навести порядок до прихода первых кухонных рабочих, помыли полы и посуду, вынесли мусор, вычистили печи, и даже хватило времени, чтобы приготовить лепёшки, и Шахмат уплетала их горячими, урча, как кошка.       — Зузу всё ещё не даёт тебе готовить?       — Только уборку доверяет. Даже молоко по чашкам не разрешает разлить. Мне кажется, с каждым днём она ненавидит меня всё сильнее… Но Аран обещал с ней поговорить.       — Когда обещал? Месяц назад? — Шахмат коснулась фингала на лице Лилис, и она дёрнулась от боли.  — Прости. Ты можешь устроиться кухаркой в знатный дом. Там платить будут больше, сама проживёшь, без Арана. Хочешь, я помогу?       — Я хочу увидеть Инанну.       — Даже мы, иеродулы, её редко видим…       Только высшие жрицы и царь имели право говорить с богиней, Лилис знала. Но храмовая кухня всё-таки была ближе к храму, чем любой знатный дом.       — Вкуфно! — Шахмат окунула лепёшку в начинку из пальмовой патоки с приправами и фруктами и закатила глаза как в экстазе: — Пош-шему ты раньше такое не делала?       — Только сегодня придумала. Нравится?       — Ош-шень!       Даже с раздутыми щеками она выглядела милой и притягательной. Неудивительно, что к ней приходило по десять мужчин за день. Удивительно, как у неё хватало сил стоять на ногах.       — Ты не хочешь присесть?       — Я всё время только и делаю, что сижу и лежу, — ответила Шахмат, — на спине, на животе, на боку… Скоро ноги заболят, как у старухи. А во время работы так хочется есть! Приходится всё время смеяться, чтобы они не слышали, как в животе урчит… Но сегодня на ужин снова не попадаю, и на обед, меня во дворец позвали, к самому царю.       — К царю? Мне казалось, Гильгамеш любит городских девиц, а не жриц…       Шахмат съела лепешку и взяла ещё одну.       — Хэмми мне рассказывала, что Джаф говорила, что Гильяна слышала, как Инанна с царём ссорились. Гильгамеш, вроде, опять то ли дочку, то ли жену кого-то из жрецов попортил. А если богиня с царём не в ладу, это очень дурной знак, горе для Урука! — Дожевав последнюю лепешку, она грустно взглянула на горшочек с начинкой. Потом окунула в неё палец и облизала его. И ещё раз. И ещё. Она всегда ела много, будто пыталась заполнить какую-то пустоту внутри себя. — Но царь меня вызывает не к себе, а для дикаря из леса. Слышала о таком? Охотники только про него и говорят, он вытаскивает зверей из ловушек.       — Дикаря? Не ходи!       Шахмат рассмеялась:       — Отказать царю? Да и почему бы не пойти? Дикий или нет, мужчина есть мужчина… Вот только украшения надену, а то сейчас, после ночи трудов выгляжу как потасканная рабыня.       Она вздохнула и повела точёными плечами, на которых звенели скромные медные амулеты.       — Ты красавица, — сказала Лилис. — Что с украшениями, что без.       Шахмат залилась румянцем, будто мужчины не восхваляли её красоту каждый день, и клюнула Лилис в щёку. Порошок из драгоценных камней царапнул кожу.       — Всё, спасибо, я пойду. Я хоть и жрица, но от твоей жуткой бабы никакие заклятия не защитят. Горшочек потом принесу, когда доем, ладно?       — Ладно.       У Лилис и заклятий не было. Она надеялась улизнуть прежде чем чудовище проснётся, но, похоже, этой ночью монстрам не спалось и Зузу пришла рано. И, увидев на её роже злобную кривую ухмылку, Лилис поняла, что забыла вымыть потолок.       После работы в город она плелась как дохлая скотина. Такая, что даже на корм свиньям не сгодится. Зузу обвинила её в воровстве горшочка (и как только заметила?!), отлупила мокрой тряпкой под хохот рабов, а потом ещё и велела таскать огромные мешки с зерном. Теперь руки и ноги ныли, в спине что-то скрипело, словно тёрлись друг о друга несмазанные колёса, и Лилис прокляла бы себя, если бы нашла силы на проклятие.       Какой дух вселялся в неё на кухне? Зачем? Ради какой жестокой шутки давал ей это глупое чувство? Ей казалось, что всё изменится, стоит ей закончить, стоит найти вкус счастья… Но наступало утро, и ничего не менялось.       Она с трудом переставляла ноги. Мир вокруг расплывался. Улица шумела далеко и как-то не по-настоящему. Рыжая мелкая собачонка облаяла Лилис, даже цапнула за щиколотку. Почему? Наверно, Лилис заслужила… Добравшись до дома, она улеглась прямо на пол — на улице стояла жара, но здесь земля всегда оставалась холодной, — и закрыла глаза. Наверно, внизу поселился демон, от него и холод. Или текла скорбная река Эрешкигаль. Лилис не знала. Ей было всё равно. От холода плоть приятно занемела, и вскоре получилось встать, распрямить плечи. Аран мог прийти в любой момент, поэтому Лилис быстро протёрлась водой с мыльнянкой, смазала тело ароматным маслом, заплела косу, припудрила синяки белой глиной… она взяла ароматные румяна из свеклы — подарок Шахмат — но, понюхав и насладившись, отложила в сторону. Арану не нравился запах. Переодевшись в чистое, она упала на постель, лицом в простыни, и накрыла голову подушкой, чтобы не слышать шум улицы. Одёрнула себя. Нельзя так лежать. Надо повернуться на спину, согнуть ногу, придать позе хоть немного изящества… Так и не шевельнувшись, она уснула. И проснулась как будто в тот же миг, не успев отдохнуть, не увидеть сна. Аран что-то говорил ей, задирая юбку, что-то про то, какая она красивая, но Лилис не слушала. Она медленно плыла в тёплом бесцветном мареве, а лёгкие поцелуи касались её кожи, будто рыбки. Это было приятно. Когда Аран взял её, приятное исчезло, пришла боль, и Лилис очнулась. Сама виновата, поскупилась на масло. Знала же, что её негодное тело никогда не истекает любовными соками, как у правильных женщин…       Может, пропитать тесто соком груши? Взять жёлтые груши и потушить, они сладкие и вяжут во рту, а лёгкая горечь будет раскрываться в послевкусии, нет, какая глупость, никому не понравится горечь…       Аран перевернул её на живот. Лилис опустилась щекой на подушку, почти засыпая опять. Ей почему-то вспомнилась змея, которая уютно свернулась внутри горячего пирога, будто внутри гнезда.       Едят ли змеи пироги?       А груши?       Когда Аран отодвинулся, тяжело и часто дыша, она прильнула к его плечу. Нельзя было так лежать, ему не нравилось, когда она оставалась неподвижна, но тело ещё болело и на движения не хватало сил.       — Ты сегодня бледная, — сказал он, быстро и недовольно потрепав её по макушке. — Заболела? Вот, съешь.       Из жреческой сумки с пожертвованиями, где блестели драгоценные украшения, он достал апельсин и вложил ей в руку. Лилис бессильно заскользила пальцами по толстой твёрдой шкурке. Шкурка не поддавалась. Разозлившись, она воткнула ногти, и сок брызнул ей в лицо, горечью остался на губах.       Цедра? Можно добавить в блюдо цедру?       — Аран, ты ещё не говорил с Зузу?       — Нет. Времени не хватает. За городом почти все посевы ячменя полегли, надо всё пересчитать, распределить, уже язык болит писцам диктовать.       «…если богиня с царём не в ладу, это очень дурной знак, горе для Урука!» — прозвучал в голове голос Шахмат.       Лилис жевала апельсин, не ощущая вкуса, и немягкая мякоть скрипела на её зубах. Он был большим и рыхлым. Сухим, как её лоно.       — Поговори с Зузу. Она меня убить хочет.       — Ты всё время жалуешься, — усмехнулся Аран. — А на следующий день всё опять хорошо.       — Но…       — Послушай, — прервал он, и в его голосе прозвучали низкие опасные интонации. — Или так, или с позором возвращаться к отцу. Но ты ведь хочешь стать послушницей? Я уже приложил много усилий, чтобы устроить тебя поближе к храму.       — Аран…       — Ты никому здесь не нужна, кроме меня, и никто не хочет тебе помогать. А я не могу быть во всём городе сразу: у меня много работы, я всё-таки жрец третьей ступени, Лилис. Я работаю, чтобы платить за твой дом, чтобы приносить тебе подарки, чтобы ты ни в чём не нуждалась. Понимаешь?       — Прости, — в горле встали слёзы. Или апельсин. Она отбросила шкурку и прижалась к Арану вплотную, обхватила руками и ногами.       Он мог её выгнать. Он мог выбрать любую девушку — знатную, красивую горожанку с богатым приданым и влажным лоном, — но он выбрал её, безродную неблагодарную деревенскую дурочку.       — Прости, Аран. Я люблю тебя.       — Я тебя тоже. — Его мужская плоть опять поднялась, и он надавил на голову Лилис, чтобы она спустилась к его чреслам. — Не будем говорить о плохом. Все печали от безделья.       Ей снилась волчица с цветком на шее — почему не волк? почему волчица? — которая впивалась клыками в нежные плечи Шахмат и в круглые груди, в губы, усыпанные сверкающей крошкой, в тонкие руки и в маленькие стопы с аккуратными красными ногтями, разрывала до мяса, до крови… А страшный дикий человек из леса стоял и смотрел, и молчал, и не двигался, будто мёртвый… Лилис проснулась в холодном поту. Едва забрезжил рассвет, она выбралась из объятий Арана, быстро сделала ему завтрак и со всех ног ринулась в храм. Она, наверно, ещё никогда не бегала так быстро, даже боль отступила перед страхом. Отдав положенную жертву Инанне и несколько раз помолившись, она вернулась на кухню. Ждать.       Но Шахмат не пришла. Ни на завтрак, ни на обед, ни на ужин. Ни в этот день, ни на второй, ни на третий. И кошмары становились всё страшнее, а окровавленная пасть волчицы, казалось, отпечаталась на внутренней стороне век Лилис. В одну из ночей Аран даже толкнул её, пробурчав:       — Твои стоны мешают мне спать.       — Ты ничего не слышал про Шахмат?       — Кого?       — Моя подруга, ты же нас видел… иеродула. Младшая. Рыженькая такая.       Он зевнул и вновь прикрыл глаза.       — У нас полно рыжих шлюх. Я не могу помнить каждую.       А если дикарь съел её? если замучил до смерти? Ведь никто не расскажет, что Гильгамеш отправил девочку на смерть, никто не посмеет осуждать решение царя, разве что Совет Старейшин, но какое им дело до одной иеродулы!..       В отчаянии Лилис даже обратилась к старшей жрице. Та взглянула на неё будто на грязь под ногами и не ответила. Слуги и рабы тоже ничего не знали, только передавали друг другу ужасные сплетни о чудовище из леса, и от волнения у Лилис всё валились из рук, а взбешённая Зузу орала на неё днями напролёт, и становилось ещё хуже.       Шахмат не было неделю, когда главная кухарка вдруг тоже пропала. Заболела. Так им сказали.       Вся кухня пожелала злобной бабе не поправляться.       Ей на смену пришла полуслепая старуха, которая не кричала, ни во что не вмешивалась, только тихо дремала в уголке. Она даже разрешила Лилис готовить, но как можно было готовить, когда никто не знал, что с Шахмат?! Пироги получались сухими и плоскими, молочные супы пенились и выкипали, а кошмары приходили наяву: в деревянной ложке Лилис виделась морда волчицы. Прихватив с собой лепёшку для Арана — единственное, что сегодня получилось испечь, — Лилис отпросилась у доброй старухи и убежала на рынок. Утро было ещё в разгаре, под жарким солнцем вовсю шла торговля. Лилис переходила от одного торговца к другому, слушала разговоры и словно невзначай спрашивала:       — Вы знаете про дикого человека из леса?       — Я слышал, что у него десять рук!       — Я слышала, что у него голова быка и когти льва!       — Я точно знаю, что у него огромный уд и он тянется за ним по земле, как огромная дубина, и он им размахивает, когда идёт!       — Милостивая Инанна, — шептала Лилис, — пожалуйста, пусть это будет неправдой. Пожалуйста, пусть Шахмат вернётся живой и невредимой!       Блуждая в толпе, она увидела знакомую жирную тушу и, вздрогнув, юркнула за прилавок с тыквами. Но Зузу, кажется, не смотрела по сторонам. Она была странная сегодня — закутанная в голубые одежды и укрытая голубым платком. Вдовий цвет. Значит, не заболела? У неё был муж? Лилис никогда не интересовалась… Зузу говорила с цветочницей и перебирала цветы, придирчиво, медленно, будто хотела блюдо из них приготовить.       — Я тебя помню!       — Мне тыквы не нужны, — ответила Лилис, обернувшись.       — Ну что поделать, — рассмеялась торговка. — Но я тебя помню, ты тут с парнем сладости продавала. Супруг твой, да? Такой хороший мальчик, давно я его не видела. Как он?       Стыд затопил Лилис с головы до ног, и она укусила себя за щёку. Попыталась ответить, но из горла вырвался только всхлип.       — Ох, прости! Вот, вот, возьми! Возьми, не стесняйся! Легче станет!       Лилис послушно приняла кусок засахаренной сушёной тыквы. Отец такие покупал. Легче не стало.       — Ну чего ты, не плачь… Всё предрешено, всё так, как должно быть, — торговка вздохнула и перевела взгляд на Зузу. Та держала в пальцах три веточки мирта. — Вон старуху в трауре видишь? Она каждый год в этот день здесь покупает. У неё молодая девка из Лагаша мужа увела, он с собой и детей забрал, а по пути в Лагаш их всех дикие звери сожрали, только клочки остались, даже хоронить нечего… А ты юная ещё, красивая, нового мужа найдёшь. Не плачь!       — Спасибо, — прошептала Лилис, глотая угощение. Она не стала переубеждать торговку, из-за комка в горле каждое слово давалось с трудом. — Может, ты знаешь что-нибудь про человека из леса?       — Я сплетни не собираю, — гордо выдала женщина. — Лучше тыкву возьми. Дёшево отдам!       Лилис усмехнулась и покачала головой.       Она не стала больше блуждать по рынку, не стала спрашивать про дикаря и не вернулась на кухню. Она отправилась следом за Зузу, сама не зная почему, и шла за ней по пятам до самого храма, до священного древа Инанны — могучего древнего хулуппу. В его ветвях круглый год пели птицы, а под его сенью распускались все цветы. Так говорили.       Но сегодня почему-то было тихо, только сухая жёлтая трава шелестела возле корней. Зузу высыпала на неё ячмень, полила мёдом, а сверху уложила три веточки мирта.       — Что ты здесь забыла, шалава?       Голос у неё был глухой и слабый. Как сорванный. Лилис вышла из-за кустов тамариска, где, как ей казалось, хорошо спряталась. Теперь она не знала, куда деться от стыда. Нельзя мешать трауру, неприлично и по человеческим законам, и по небесным. Но бежать было поздно, так что Лилис подошла ближе и замерла в шаге от хулуппу. По его коре взбирались голубые погребальные гусеницы — мясистые, каждая с большой палец толщиной. Обычно они живут у могил, где земля полита слезами. Чем больше слёз — тем толще эти твари.       Сказать было нечего, поэтому она сказала:       — Если о мёртвых помнят, они не страдают. — Опустившись на корточки, Лилис разорвала лепёшку и положила у корней. Тут нужнее, чем Арану. — Они счастливы и спокойны, пока кто-то о них молится, кормит и поит, пока их любят как живых.       — Откуда ты знаешь.       — Мне Шахмат сказала.       — А она откуда знает.       — Ей сказала старшая жрица, а старшей жрице сказала Инанна.       На это Зузу нечего было возразить.       Заметив подарки, гусеницы спустились на землю и поползли по ячменю, мёду и лепешке. Их гладкие жирные тела сверкали на солнце, как драгоценные камни.

***

      Шахмат вернулась поздно ночью, беззаботно ввалилась на кухню, когда Лилис уже закончила работу и думала уходить. Сначала она обнимала подругу, крепко-крепко, до боли, потом ругала — тихо, чтобы никто не услышал. Шахмат виновато опускала глаза. И улыбалась. На ней сверкали новые украшения: заколка-стрекоза с лазуритом, бусы из сердолика и золотые браслеты — на запястье и на щиколотке.       — Это всё подарки царя, — объяснила она, когда у Лилис закончились бранные слова. — Я привела к нему Энкиду, и они сцепились, будто бешеные быки! Я думала — всё. Думала, сейчас убьют друг друга, а потом придворные меня казнят, потому что я виновата в гибели царя… Но они вдруг перестали драться и рассмеялись, и похлопали друг друга по плечам, как братья. Гильгамеш сказал, что никогда ещё не встречал никого, равного ему по силе, и что теперь они с Энкиду навеки друзья. А потом они весь вечер пили, ели и разговаривали, будто давние знакомые. А мне дали столько украшений, словно я к Гильгамешу не друга привела, а сына и наследника…       Она отодвинула золотой браслет на запястье. Под ним, как сокровище, был спрятан ещё один — тонкий, зелёный, сплетённый из длинных зелёных иголочек.       — Это Энкиду сделал мне на третий день. Сказал, что кедр отгоняет болезни.       Она поднесла подарок к носу и глубоко вдохнула. Даже в скудном свете ночных ламп было видно, как заалели её щёки. На лице Шахмат ни осталось ни помады, ни пудры, а в волосах были мелкие веточки и листья.       — Он меня сначала облизал, как дикий кот, и вся краска размазалась. Потом отвёл к ручью, а когда я умылась, сказал, что так я ещё красивее. Сказал, что привык к настоящей красоте…       — У него правда когти льва?       — Нет! — Она рассмеялась. — Энкиду обычный человек, только лохматый ужасно, как чёрный бык. Но он очень добрый. Он один раз меня укусил, а когда след заметил, испугался и сказал, что не знал, что бывает такая нежная кожа… Я его первая женщина, представляешь?!       Довольно вздохнув, она уселась за стол, сложила на нём руки и уткнулась в них лбом. Рядом на тарелке исходили паром ароматные пирожки, но Шахмат их будто не замечала.       — Ты пробыла с ним неделю… Вы всё это время?..       — Ха, целую неделю заниматься любовью никто не выдержит, даже я. — Шахмат устроилась удобнее: подложила руку под щёку, и вид у неё стал совсем мечтательный. — Мы ещё разговаривали. Я, наверно, никогда с мужчиной столько не разговаривала, они же обычно засыпают сразу… Он мне рассказывал про всяких зверей, птиц, деревья… Но он плохо говорит и много слов не знает. Мы ходили по лесу, и он показывал. Я погладила детёнышей каракала… Ещё мы диких свиней жарили.       — Диких свиней?       — Мясо у них очень жёсткое. Энкиду отбивал его об камень, чтобы я смогла прожевать.       Она зевнула, потянулась и наконец взглянула на пирожки.       — Ох, точно! Лилис! Помнишь, ты обещала сделать, что я попрошу? Сделай завтра утром что-нибудь вкусное! Что-нибудь красивое, ну не знаю, как для праздника.       — Зачем?       — Для Энкиду.       Лилис фыркнула.       — Мужчины в еде не ценят красоту. Давай я лучше приготовлю барашка.       — Нет! Сделай изящное и красивое. Как для женщины.       Шахмат встала, потёрла усталые глаза и оглянулась.       — Злая баба тебе не помешает? Может, мне её припугнуть? Я же теперь женщина лучшего друга царя!       — Она не злая, — ответила Лилис. — Она несчастная.       Шахмат была слишком сонной, чтобы понять. Спрятав кедровый браслет за золотым, она обняла Лилис, ещё раз широко зевнула и, пожелав доброй ночи, ушла. Ни об одном мужчине она не отзывалась с такой нежностью. И странная просьба эта, и «я теперь его женщина»…       Жрице не разрешено принадлежать никому, кроме бога. Её тело — собственность Инанны, оно должно приносить храму доход, пока не станет старым и уродливым. Хотя Шахмат, наверно, будет прекрасной до самой смерти — Гильгамеш мудро выбрал для своего друга.       — Милостивая богиня, пусть этот друг больше никогда её не кусает, — прошептала Лилис.       И с облегчением выдохнула.       Шахмат вернулась живая и здоровая, страшная волчица не добралась до неё.       Лилис спала без кошмаров, а едва на горизонте запламенел Уту, встала с постели и отправилась к торговке фруктами, чтобы купить самые лучшие груши.       Как для женщины, повторяла она про себя.       Ну, если как для женщины, то пусть будут булочки-хасда. В них добавить пряностей, чуть-чуть соли, чтобы подчеркнуть сладость мёда, и начинку из печёных протёртых груш с капелькой вина. Если печь долго, то горечи не останется. Шахмат и Энкиду не нужна горечь. Пусть их счастье ничто и никогда не омрачит.       За ночь рецепт сложился у Лилис в голове, так что с готовкой она справилась быстро. Корочка на пышных булочках получилась тонкой, крошилась от лёгкого прикосновения, обнажая нежное нутро, мягкое и воздушное будто пух. Укусишь — и вытекает сладкая золотистая начинка. Мужчине такие на один зуб, может, всё-таки стоило сделать мясо — пожарить толстую утку или запечь жирный окорок, ароматный, с травами и с кровью внутри, как любят воины… Но готовить что-то другое уже не было времени — едва Лилис закончила с хасда, как пришла главная кухарка, слуги и рабы и начался обычный день, и Зузу опять всех торопила и кричала. Ни следа не осталось от её задумчивой печали. К счастью, перед самым обедом один раб разбил кувшин с пивом, и, пока Зузу таскала его за ухо, Шахмат незаметно забрала булочки.       — Эй, тощая!       Лилис не обернулась, и Зузу повторила:       — Оглохла?! К тебе там пришёл твой! Иди в сад!       — Ко мне?       — Давай бегом!       Лилис послушно бросилась к двери, мимо испуганных слуг и сердитой кухарки. Аран раньше никогда не приходил — жрецу третьей ступени нечего делать на кухне, где работают невольники и простолюдины. Может… может, он наконец придумал, как ей стать послушницей?!       Но в тени апельсиновых деревьев ждал не Аран. Лилис замерла, не решаясь подойти ближе, и тогда брат сам сделал шаг.       — Привет, — сказал он.       — Привет.       Акихар поднял руку, вытер потный лоб, потом неловко переступил на месте. Он смотрел под ноги, молчал и пыхтел, как в детстве, когда признавался отцу, что сломал колесо в телеге или уронил корзинку с яйцами. Солнце стояло в зените над его головой, и Лилис было больно смотреть.       — Прости…       — Прости меня.       Акихар поднял на неё удивлённые глаза, и Лилис поспешила добавить:       — Говори первый.       — Ну я вот, — начал он. — В общем, лекарь мне всё рассказал. Ну про эти… про твои женские дела, что он нам соврал и что ты можешь быть женой, и что ты с ним…       Стыд окатил её кипятком. Ей захотелось броситься назад, на кухню, спрятаться в подвале, никогда больше не выходить на свет. Но брат сделал к ней ещё шаг — маленький, будто боялся, что спугнёт, — и продолжил:       — Он тебя больше не тронет. Если бы ты мне раньше сказала… Хотя, может, и хорошо, что не сказала, а то я б его убил. А сейчас он больной, у меня рука не поднялась, я ему только нос сломал… Ты же поэтому убежала? Потому что он над тобой издевался? Он к тебе больше и близко не подойдёт, клянусь!       «Убежала»? То, что она сделала — это не «убежала». Она предала свою семью и свою женскую суть, предала всё, что есть на земле священного.       — Возвращайся. — Акихар помолчал. — Отец ничего не знает, я ему сказал, что ты в храм пошла учиться. Тут про тебя очень плохие вещи говорят, Лилис, я такое слышал… Говорят, что ты…       — Шлюха? — слово сорвалось легко, будто давно жило в ней.       Она не была жрицей. Она не служила небу, она раскрывала бёдра ради собственной выгоды.       Акихар побледнел и затравленно огляделся. Её милый брат был слишком чист для этого мира. Ему досталась чистота за обоих.       — Моё место здесь, Акихар.       — Почему? Зачем он тебе? Он же на тебе не женится! Ты же понимаешь?       — Знаю, что не женится.       — Тогда что? Не хочешь замуж? Детей не хочешь? Ну и ладно, ну и… я это не понимаю, но пусть так, Лилис, никто не будет… — Он заглянул ей в лицо и, заметив синяк, запнулся. — Это что?!       — Тише, не кричи.       Лилис поймала его ладонь в свою, крепко сжала. Глупый несдержанный брат! Бедный любимый брат…       — Я ему голову оторву!       — Если ты тронешь жреца, тебя казнят. — Она тоже оглянулась. Рядом, вроде, никого не было, но их могли услышать на кухне, и Лилис продолжила шёпотом: — Он не при чём, я сама виновата. Я тогда пришла домой слишком поздно. Это всего раз было.       Акихар хмурился. Его ноздри теперь раздувались как у дикого зверя, лицо сделалось красным. Он дернулся в сторону, и Лилис поняла, что так, руками, не удержит. Она подалась вперёд, прижалась к его груди, слушая бешеный стук сердца.       — Пожалуйста!       Она приказала сердцу Акихара успокоиться, и в её объятиях сердце повиновалось. Брат выдохнул. Брат никогда не мог ей отказать.       — Мне надо идти. Я навещу вас с отцом как только смогу. Хорошо? Эй! Не делай глупостей. Хорошо?       — Хорошо.       Она отпустила его из объятий, будто змеиные кольца распутала. Поцеловала в щёку, как заклеймила. А потом вернулась на кухню.       Зузу взглянула мрачно, но ничего не сказала, только пробухтела что-то про тощих дур, у которых слишком много мужиков.       «Тощая дура» теперь, значит? «Шалава» была ближе к правде.       День закончился, и наступил вечер. Приготовления к ужину были в самом разгаре, Лилис начищала до блеска пузатые глиняные горшочки для солений — и едва не разбила их, когда кто-то вдруг дёрнул её за локоть.       — Я тебя забираю! — заявила Шахмат уверенно и бесцеремонно. — Наверх!       — Куда?       Она хитро стрельнула глазами и потащила за собой. Зузу отпустила их молча, будто не заметила, — а, может, и правда не заметила, у неё ведь хватало дел, — и они бегом понеслись к храму. В саду в ясном лунном свете Лилис видела, что на лице Шахмат опять ни помады, ни пудры, и её кожа светится своей юностью и красотой. Лесной человек прав. Боги были к ней щедры, ей не нужны другие краски. Наверное, он по-своему мудр, этот дикарь… Но почему из подарков царя на Шахмат остался только золотой браслет? Такие награды не снимают.       — Куда ты меня ведёшь?       — К Инанне.       — Не шути так!       Шахмат вдруг остановилась и заглянула Лилис в глаза.       — Я серьёзно.       — С-с-с…       — Серьезно!       Лилис поняла, что икает. Она икала, вздрагивая всем нутром, а Шахмат, крепко держа за локоть, вела её дальше, в дом Инанны. Не через главный вход, через маленькую неприметную дверь в западной стене, скрытую за апельсиновыми деревьями, о которой Лилис никогда и не знала. Там оказался узкий тёмный коридор, и звук икоты в нём множился эхом. По стенам вились священные знаки, блестели волшебным потусторонним светом, двоились в глазах и расползались, как змейки.       Дорога жриц?!       — Слушай, — сказала Шахмат, крепко стиснув ладонь Лилис в своей. — Я попросила Хэмми, чтобы она попросила Джаф, чтобы она попросила Гильяну, чтобы Гильяна дала Инанне попробовать твои булочки. Ей понравилось, и она сказала тебя привести. Ты должна гордиться. Ей редко что-то нравится.       Лилис поняла, что вот-вот упадёт, и ухватилась за стену. Дёргалось всё её тело, не только грудь и горло. Священный символ тепло пульсировал под пальцами, словно живой. Зрачки Шахмат в полутьме светились как у кошки. Или демона.       Лилис начертила в воздухе оберег. Демон-Шахмат закатила нечеловеческие глаза.       — Не дури. Я тебе не сказала, потому что всё могло сорваться в любой момент. Хэмми могла отказаться, или Гильяна, или Джаф… Я не хотела давать тебе напрасную надежду, ты ведь так мечтала поговорить с Инанной!       Символ стал горячим, и Лилис отдёрнула ладонь. Непосвящённая. Не имеешь права касаться.       — Булочки-ик… для Инанны… бул-лочки…       О боги! Если бы она знала! Если бы она только знала! Она бы придумала что-то другое, что-то, достойное богини! Она бы душу свою натёрла и в эти булочки положила…       Булочки…       — Эй, эй! — Шахмат встряхнула её, а потом ещё больно шлёпнула по лицу. Икота прошла. — Очнись! Тебя Инанна ждёт, а она не любит ждать! Я обещала, что быстро тебя приведу.       — Шахмат…       — Я сама сначала попробовала, и Гильяна попробовала, и Джаф, и Хэмми. И всем понравилось. Пошли!       Шахмат вновь потащила её дальше, а священные символы безжалостно жгли ноги через сандалии. По лестнице вверх, направо, снова наверх… А потом вдруг стало светло. Они оказались в зале, где блестящие ткани на стенах переливались и отражали тёплый рыжий свет от ламп, и казалось, что вся комната из золота. Лилис вцепилась в подол. Она поняла, что на ней длинная рабочая юбка, брызги от жира, пятна от угля… Она отряхнула одежду, зашарила по карманам, но нашла только кулон-цветок, который забыла продать, и быстро нацепила на шею.       — Стойте!       О боги.       Сейчас всё случится?..       Нет. Нет — перед ними была всего лишь старшая жрица. Гильяна, кажется. Своей мощной фигурой она перегородила им путь, на её груди звенели священные медные знаки, длинная коса обвивала шею, будто змея, а в волосах сверкала знакомая заколка-стрекоза.       За её спиной за прозрачной тканью была позолоченная дверь, и Лилис поняла, что дальше — Инанна.       — Ждите, — сказала старшая жрица. — Пришёл царь.       — Царь? — спросила Шахмат. — Его разве приглашали?       Гильяна покачала головой. Её рот изогнулся в презрительной гримасе, и Лилис даже показалось, что жрица вот-вот сплюнет под ноги, как простолюдинка.       — Никто его не приглашал.       — Какой стыд! Даже царь не может являться к богине без приглашения!       — Ну иди и скажи ему, а я полюбуюсь на твои кишки.       — Царь бесстыжий, а не жестокий! — прошипела в ответ Шахмат.       Лилис их не слушала. Лилис пыталась вспомнить молитву. Известные с детства слова не шли на ум, все-все слова вдруг потерялись… Что же она скажет? А можно ли говорить? Даже приношения с собой никакого нет, как приходить к богине без приношения?!       Она добрела до лавочки у стены и тяжело опустилась на неё, закрыла лицо. Шахмат плюхнулась рядом.       — Никто не тронет мои кишки. Я женщина Энкиду, — пробурчала она, потом обернулась к Лилис. — Успокойся. Давай я тебе волосы заплету. Лента есть?       — Нет у меня ничего… ничего у меня нет…       — Ладно, моей завяжем.       Быстрые, уверенные прикосновения к волосам ощущались едва-едва — они были далёкими и неважными. Они не спасут. В наступившей тишине Лилис казалось, что она слышит, как ветер гуляет по стенам храма, прохладой стелется по полу, скользит по священным знакам и касается кожи самой Инанны.       Если бы Лилис могла стать бесстрашной, как ветер.       — Где украшения, которые подарил тебе царь?       — Где надо! — Шахмат больно дёрнула за прядь, доплетая косу, и вдруг поднялась. Набравшись духу, Лилис открыла глаза.       Подруга прижималась ухом к позолоченной двери. Гильяны рядом не было — Лилис смутно вспомнила, что, кажется, слышала шаги. Значит, Гильяна ушла…       — Что ты творишь?!       — Тс!       На цыпочках Лилис кинулась к Шахмат, схватила её за плечо, но та отмахнулась. Слушала.       И Лилис услышала тоже.       — … богине войны не угодна война? — низкий мужской голос.       — Есть войны, угодные богам, а есть угодные только дуракам. — Женский был тише и мягче, но от его вибраций Лилис бросило в жар. — Условия, которые предлагает Агга, приемлемы для Урука.       — Они приемлемы для тебя! Ты получишь влияние в Кише, если объединят ваши культы. А что получит мой город? Почему из-за тебя жители Урука должны платить Кишу дань?       — Тебе ли не плевать на жителей! — Она рассмеялась, но это был злой и невесёлый смех. — Сколько мужчин умерло из-за твоих работ? Сколько плачей от жён и детей слышал мой храм!       — Я восстановил водный канал, и теперь у всех, кто плакал, есть вода и еда.       — Ты вынудил город увеличить стены, и теперь они возвышаются над Уруком, как воплощение твоей гордыни!       — Моя «гордыня», — мужчина чеканил каждое слово, — защитит нас при осаде.       — Не будет осады, войны не будет. Знаки не благоприятны. Агга — умный и опытный правитель, нет ничего постыдного стать энси при таком лугале. Поумерь своё самолюбие, Гильгамеш, я не дам тебе благословение, и советы не пойдут за тобой. Так сказала Инанна!       Наступило молчание. Потом царь ответил, и в его глотке клокотал гнев, который ощущался даже через камень.       — Я знаю, что твои жрицы нашептали в уши юношам и старейшинам. Но я сделаю то, что должен. С тобой или без тебя.       Дверь распахнулась. Шахмат едва успела отпрянуть, и Гильгамеш пронёсся мимо, будто слепой яростный вихрь. Лилис заметила только его длинную чёрную бороду да огромный рост — настоящий великан, наверно, в четыре, а то и пять локтей…       — Шахмат?       Инанна.       — Недостойно жрицы подслушивать чужие разговоры. — Она смотрела на Шахмат чёрными, густо подведёнными сурьмой глазами. — Позови ко мне Гильяну, когда вернётся.       Шахмат сгорбилась в поклоне. Она растеряла свою смелость и теперь лепетала извинения — похоже, не ожидала, что богиня вспомнит её имя. Но Инанна уже перевела тёмный пронзительный взгляд.       — Ты Лилис. — Это не был вопрос, Инанна знала, она же Инанна. — Иди за мной.       Ноги приросли к земле, и Шахмат незаметно толкнула её в спину, и Лилис чуть не упала. Каким-то чудом она заставила себя сделать шаг вперед. Потом ещё один. И ещё.       За позолоченной дверью были покои. Был стол. И стулья. И, кажется, диван у стены был. Лилис не могла сказать точно. Она смотрела и не видела, до боли впиваясь пальцами в бедра, потому что колени дрожали.       — Откуда он у тебя? Цветок на шее.       Лилис заставила себя разомкнуть губы, но голос не слушался, только сипел, нелепо и жалко… Проклятье! Если ты будешь блеять и трястись, как жертвенная овца, Инанна выгонит тебя прочь и ты никогда, никогда, никогда не принесёшь ей достойный дар!       Лилис подняла голову.       Высшая жрица смотрела на неё сверху вниз. Вокруг её глаз бежали тонкие полоски морщин, косы стали короче, чем двенадцать лет назад, и грудь была уже не такой высокой, но от её потрясающей красоты Лилис всё равно захотелось плакать.       — Кулон мне подарила путница. Я пригласила её в дом, но она не сказала мне своё имя.       — Твоя путница оказала тебе честь.       Всё-таки в покоях был стол. Потому что Инанна подошла к нему, чтобы взять шкатулку из раковины моллюска. Внутри лежали сухие лепестки, будто кто-то собрал крылья больших чёрных бабочек.       — Это цветок Эрешкигаль. Когда Инанна уходила из нижнего мира, то сорвала его у мёртвой реки Кур и принесла на землю. Если храм будет захвачен, каждая старшая жрица должна растворить лепесток в молоке и выпить — тогда её чистота не будет попрана, а враг не сможет узнать от неё волшебных таинств. Благословение придёт мгновенно. Ни боли, ни мучений. — Она аккуратно поставила шкатулку на место и вновь обратилась к Лилис: — Оно отравляет тебя каждый раз, когда касается кожи.       — Если это подарок Инанны, то я не сниму его.       Госпожа смотрела на неё. Долго. Наверно, целую вечность. Воздух застрял в горле Лилис, но она не двигалась и не отводила глаз.       — Ты теперь будешь служить мне, — сказала Инанна. — Я хочу, чтобы на пир в честь священного брака ты приготовила блюда, которые смягчат сердце царя.       Она улыбнулась.       Лилис смогла вдохнуть.       Она не заметила бег времени, не заметила, как прошла ночь и настало утро. Ей выделили циновку в комнате для слуг — при храме! как посвящённой! почти как жрице! — но она не сомкнула глаза, снова и снова прокручивая в голове короткую встречу с Инанной. На самом деле. Взаправду.       Лилис распирало от чувств, но не с кем было их обсудить, потому что Шахмат опять сбежала к своему дикарю, а вернулась только на рассвете, когда Лилис уже готовила.       Для Инанны.       Для Инанны!       — Они пошли сражаться с Хумбабой, — задумчиво и печально рассказывала Шахмат. — С демоном.       Лилис не могла разделить её горе. Лилис разделяла тесто на тонкие полоски для пирога в форме священного символа солнца. Она работала на кухне одна, как полноправная хозяйка, даже рабов выгнала. Нечего им! У них вечно грязь под ногтями и от усталости в сердцах у них тоже грязь. Они недостойны.       Нет. Нельзя думать о рабах. Мысли должны оставаться чистыми.       Лилис подумала о солнце, о огненном яростном прекрасном солнце.       — Этот демон живёт в горах Ливана в кедровом лесу. Далеко… — Шахмат вздохнула. — Его оружие — семь лучей, его голос — ураган. А если они погибнут?! Дался им этот Хумбаба! Энкиду сказал, что ему скучно сидеть без дела, а Гильгамеш — что славная смерть лучше прозябания… Что славного в смерти? Жить и любить — вот это славно, а умереть может любой осёл. Что, приятнее бодаться с демоном, чем лежать в моих объятиях?! Когда он вернётся, я утомлю его так, что он неделю будет спать! А когда проснётся, я утомлю его снова!.. Ах, ты теперь думаешь только про свою Инанну, а меня совсем не слушаешь!       Поставив пирог в печь, Лилис повернулась к подруге, но той уже не было. Ушла. Обиделась, наверно. Нужно было сказать ей спасибо, поддержать, она боится за Энкиду, он для неё больше, чем способ служить храму…       Но ни Энкиду, ни Шахмат, ни Лилис, ни даже Гильгамеш ничего не значили рядом с Инанной. Если Гильгамеш умрёт, боги изберут нового правителя для Урука. А если останется жив… а если останется жив, то нужно придумать нежнейшую сладость, которая смягчит его свирепое сердце и разбудит разум. Царственность дарует небо. Самый могущественный и смелый царь станет ничем без милости богов. Говорят, конечно, Гильгамеш и сам на три четверти бог, потому что его отец — Лугульбанда — после смерти вознёсся к Энлилю, а его мать — Нинсун — царица храма и умеет прорицать… Но что с того? Инанне не отказывают, как не отказывают стихиям, с ней не спорят, как не спорят с огнём и с ветром. Они были до царей и будут. Вечно.       Лилис ополоснула лицо холодной водой — нельзя злиться на бесстыжего Гильгамеша, с гневными мыслями приготовишь только яд! — и взялась за начинку для пирога. Он будет сдобный и сытный. Он даст Инанне силы, чтобы нести её великую службу. Осознание своего предназначения наполняло Лилис счастьем, таким огромным, что оно не умещалось в теле, струилось через руки в молоко, мёд и сыр, становилось корочкой и мякотью, обретало ароматную нежную плоть.       Лилис сама принесла завтрак госпоже. Ей разрешили. Правда, одна из жриц попробовала и только потом дала пройти в покои Инанны, и это было обидно, будто от самой Лилис кто-то недостойный откусил кусок, но она смолчала. Поставив еду на стол и глубоко кланяясь, попятилась к двери.       — Стой. — Инанна отвлеклась от глиняной таблички со знаками. Таких загадочных табличек перед ней была целая стопка. Она взяла пирог, вдохнула аромат и наконец попробовала. На её красивом лице отразилось удовольствие, а Лилис, вздрогнув, стиснула бёдра. В низу её живота возникло горячее сильное чувство, будто голод.       — Твоя мать научила тебя так готовить?       — Я отняла её жизнь, когда родилась, — ответила Лилис. Она ещё никому не признавалась, да кому она могла признаться, кроме Инанны? — У меня ещё брат и отец, но им всё равно что есть, поэтому я старалась готовить для богов. Так, чтобы можно было отнести в храм.       На губах госпожи, усыпанных драгоценными камнями, остались крошки, и Лилис смотрела на них как зачарованная.       — Ты всегда говоришь то, что думаешь?       — Нельзя скрывать от тебя правду, великая госпожа.       — Нельзя. — Держа кусок пирога в руках, она встала и прошла на балкон. Подол её белого лёгкого платья струился по каменным плитам, будто хвост небесной птицы. — Видишь хулуппу? Из его листьев мы веками создавали целебные зелья, но этим летом листья стали горькими, их сок больше нельзя пить. Ни вином, ни мёдом не перебить эту горечь. Придумаешь, как убрать её?       Она откусила ещё. Зубы у неё были белые, крупные, как у хищного зверя. Когда из теста выступила золотистая начинка, Инанна сняла её кончиком языка, и горячий голод в низу живота Лилис сжался тугим пульсирующим комком. Усилием воли она перевела взгляд — священное хулуппу возвышалось над кустами тамариска и апельсиновыми деревьями, высокое и могущественное — само по себе храм. И сегодня птицы пели в нём.       — Я постараюсь, госпожа.       Она совсем не была уверена, что сможет, но не сомневалась, что получится. Ведь такова воля Инанны. Пусть болтают о своей важности жрецы других богов, мир создан только для выполнения её желаний…       — Как ты делаешь эти сладости? — Инанна жевала медленно и вдумчиво, вслушиваясь во вкус. — Они отличаются от тех, что я пробовала.        — Я добавляю соль.       Она замерла, когда госпожа медленно опустила ладонь на её шею. Легко, не удерживая и не причиняя боль — хочешь, отпрянь. Большой палец лёг там, где у мужчин кадык, а у Лилис было только беззащитное гладкое горло. Другой рукой Инанна поднесла к её рту кусочек пирога и вложила в покорно разомкнутые губы. Это была корочка. Пышная и мягкая, она таяла на языке.       — Проглоти.       И Лилис проглотила. Горло дёрнулось, Инанна погладила его, царапнув длинным ногтем. Навстречу её ладони под кожей бешено забилось сердце…       Кто-то закричал, и Инанна убрала ладонь.       К воротам, мимо хулуппу и тамарисков, надрываясь от воплей и размахивая руками, бежал человек… Длинная борода, одеяния жреца, длинные рукава в красных пятнах. Его преследовал другой, в тёмно-жёлтой тунике.       Жрец споткнулся, упал на землю и заорал ещё громче:       — Помогите!       Аран?!       Акихар настиг его. Пнул ногой в бок, впечатал кулак в лицо так, что брызнула кровь — ярко-алая на фоне побелённой дорожки возле хулуппу. Лилис ещё никогда не видела брата в таком гневе, он ведь даже скотину не бил…       Аран скулил, свернувшись в клубок, закрывая голову и живот, а Акихар обрушивал на него один удар за другим с пугающей холодной яростью, пока не подоспели стражники и не скрутили его, вывернув руки за спину. На солнце сверкнула сталь кинжалов.       — Это мой брат! — Лилис упала на колени и уткнулась лбом в шлейф небесной птицы. — Умоляю, пощади!       Инанна одарила её взглядом, который Лилис не смогла понять. Потом сделала жест, мол, отойди, и выступила к перилам балкона:       — Прекратить!       Стражники замерли и опустили страшное оружие. Даже отступив в тень, Лилис видела, как они побледнели и как удивлённо вытянулось лицо Арана. Он зажимал нос двумя пальцами, тяжело кашлял, сотрясаясь всем телом, но уже стоял на ногах.       Лилис вдруг поняла, что ни вчера, ни сегодня ни разу не вспомнила о своём любовнике.       — Объяснитесь, — велела Инанна. — Как вы смеете драться на ступенях моего дома?       — О великая богиня! — Аран глубоко поклонился, из носа опять полилось. — Я мирно покупал апельсины, когда этот безумец вдруг набросился на меня и начал избивать. Он сломал мою золотую змею, твой священный символ! За такое расплата — смерть!       Аран выпрямился во весь свой немалый рост и улыбнулся. Зубы у него были красные, волосы торчали колтунами, но вся поза выражала торжество победителя. Он словно красовался перед стражниками и перед жрецами и жрицами, которые собирались вокруг. Поглазеть. Поглазеть, как Акихара убьют.       Лилис всхлипнула и зажала себе рот. Надо целовать Арану ноги, умолять о пощаде… Не пощадит. Не пощадит, задели его гордость. А за нападение на жреца положена смерть. Даже Инанна не сможет нарушить закон. Не на глазах у всех…       — Что ты скажешь в своё оправдание, юноша?       Акихар молчал. Низко опустив голову, не противился, не пытался убежать. Милый бедный брат, просила, ведь просила тебя…       — Ему нет оправданий! — заорал Аран. — Он должен умереть, так велит справедливый закон!       Толпа поддержала его громкими «да! да! закон велит!», и от их крика у Лилис потемнело в глазах.       — Много ли жертв ты сегодня собрал? — спросила Инанна.       Улыбка Арана стала шире. Он потряс мешком, чтобы все услышали звон драгоценных украшений. Он всегда брал дорого за свои услуги, часть отдавал храму, а ещё больше забирал себе.       — Я собрал полный мешок золота и сердолика во славу тебе, Инанна!       — Что же ты делал с полным мешком на рынке? Почему ты сразу не отнёс жертвы моим писцам, как положено?       Аран замер, растерянно огляделся по сторонам, но теперь люди ждали — никто не посмел вмешаться.       — Я… не успел…       — Не успел? — Она усмехнулась, и было в её усмешке что-то, от чего даже птицы умолкли. — Возможно, твой разум помутился? Возможно, солнце напекло тебе голову? Ответь мне, жрец, ты ясно мыслишь?       — Я… — С громким хлюпаньем он втянул кровь носом. — У меня и правда кружится голова…       — Тогда всё понятно! Злой Удуг поселился в твоём теле, потому у тебя и кружится голова и потому треснул священный символ на твоей шее. Ведь не мог же ты по доброй воле и по собственному размышлению нарушить священные законы, Аран, сын Идда-каллы, жрец третьей ступени? А этот добрый юноша, — она указала на Акихара, — хотел помочь тебе, ведь известно, что демоны боятся тумаков. В благодарность отдай ему самую толстую овцу из своего стада.       В ошеломлённом молчании Инанна продолжила:       — Сам же сними жреческие знаки, посыпь белым пеплом голову и направляйся в благословенный Ниппур, чтобы очиститься. Пока священная змея не срастётся на твоей шее, ты не сможешь вернуться в город Инанны.       Аран отшатнулся. Мешок с драгоценностями звякнул, упав на землю.       — Что же до тебя, юноша, — обратилась она к Акихару, — я понимаю твои благородные намерения, но ты пролил человеческую кровь на ступенях моего храма, а это большой грех. Я изгоняю тебя из Урука, уйди до заката и никогда не возвращайся, иначе мои стражи отрубят тебе голову. Так сказала Инанна!       В беззвучии она отвернулась и покинула балкон. Задёрнула шторы и прошла к столу с глиняными табличками, потом взяла ещё кусок пирога и махнула рукой:       — Иди.       И, быстро поклонившись, Лилис бросилась по лестнице вниз. Но выйти на улицу ей не дали — жрицы ждали новостей, окружили её плотным кольцом. Все жаждали знать, что с Инанной, что она сказала, что сделала, когда только задёрнула шторы, что, что, что… Из их бестолковых восклицаний Лилис поняла, что Аран уже давно воровал больше, чем жрецам позволено. Однако никто не ожидал такого зрелищного наказания. Такого восхитительного представления! Аран теперь никогда не отмоется от позора: ни в Ниппуре, ни в нижнем мире!.. Жрицы и жрецы смаковали его унижение снова и снова, и когда Лилис наконец выбралась из толпы, Акихара возле храма уже не было. Стражники выгнали его. Лилис пришлось бежать до самых ворот, чтобы найти брата — он стоял у городских стен, в шаге от Урука, и держал на руках белую толстую овцу. Горло у неё было перерезано, кровь стекала по рукам и капала на песок, но Акихар прижимал её к себе нежно, будто ребёнка.       Из-за овцы Лилис не смогла как следует его обнять.       — Я же просила тебя, брат, просила не трогать Арана!..       — Отец умер. — Акихар вздохнул. Взгляд у него был потухший, под глазами набухли мешки. Он очень устал. — Тебя всё пытался дозваться. Как в бреду. Я приехал тебе рассказать. А потом увидел этого и… я сначала хотел с ним просто поговорить, чтобы он не дурил тебе голову, отпустил, но он про тебя такое сказал…       Брат замолчал, удобнее устраивая мёртвую овцу в руках. В её глазах уже копошились мошки, уши обвисли, длинный розовый язык болтался, почти доставая до пояса Акихара.       — Прости, — сказала Лилис.       Он кивнул. Она не посмела требовать больше. Акихар простит, и ей снова в одиночестве пестовать свою вину. Она убила мать, она бросила отца, она чуть не стала причиной смерти родного брата, чуть не сделала вдовой его жену.       — Я уезжаю в Гиш. Если захочешь — приезжай, мы с Тикой будем ждать.       — Обязательно приеду, — соврала Лилис.       Овцу, бережно придерживая за голову, Акихар унёс с собой. Лилис почему-то знала — похоронить.       Она брела назад, через город, и ей казалось, что все смотрят, все знают о её грехах, все видят её насквозь и провожают тяжёлыми злыми взглядами. Поэтому она не отправилась сразу в храм. Она встретила Арана. Не могла не встретить, блуждала возле его дома, пока не столкнулись. Он уже смыл кровь, снял жреческие знаки, переоделся в простую тунику и забросил походную сумку на плечо. Из всех следов драки на его теле самым ярким был фингал под правым глазом.       — Неблагодарная тварь! — сказал ей Аран, едва увидел.       Но не ударил. Ему уже донесли, что теперь Лилис служит самой Инанне, а может, и ещё что-нибудь донесли, может, сказали, что это Лилис всё продумала: его изгнание, его позор. Использовала его.       Разве не использовала?       — Поганая дрянь! Шваль! Тупая безродная сука!..       Лилис молча сносила поток ругательств и кивала в ответ на каждое. Пусть бы Аран сжал кулак и разбил ей нос, пусть бы вцепился ей в волосы и больно потянул, как умеет, — она заслужила…       Он ведь никогда не ел апельсины. Он был уверен, что Лилис их любит. Он покупал их для неё. Без него она бы никогда не стала слугой Инанны. А ведь… а ведь она никогда не чувствовала к нему любви, врала ему, да и сейчас не ощущала ни жалости, ни раскаяния, и её вина, её позор становились от этого только больше…       — …Ты — жаровня, что гаснет в холод, ты чёрная дверь, что не держит ветра и бури! Кто ты была без меня? Бесстыжая шалава! — Аран выдохся, и она подняла глаза и посмотрела в его красное от злости лицо. Оно было таким же, когда он тяжёлым большим телом вдавливал её в простыни. Злым.       — Ты несчастен? — спросила Лилис.       Он плюнул ей под ноги.       Она больше не могла оставаться в городе. Нет. Только не под этими взглядами. Вернувшись на кухню, она отбросила все печальные мысли — для них ещё будет целая ночь! много ночей! — и взялась за готовку: сделала нежный суп-гирду из яиц с молоком, а к нему хрустящие солёные лепёшки с мясом-кутли и черносливом. Она принесла обед госпоже и осталась, потому что ей не запретили остаться. Она сидела в углу, неслышно, неподвижно, чтобы не мешать, и через полупрозрачные занавески смотрела, как, закончив обед, Инанна выводит знаки на своих загадочных табличках. Иногда госпожа вставала, чтобы размять усталую спину и запястья, потягивалась и разговаривала с Лилис о всяких неважных вещах, о погоде или украшениях, а у Лилис дрожал голос, и она отвечала какую-то глупость, и получалось:       — …думаешь, лучше взять золотые сосуды или оставить глиняные?       — Да.       Инанна смеялась. Лилис беспомощно улыбалась в ответ.       Когда дневной зной отступил, госпожа позвала к себе чиновников-писцов и членов совета города. Они обменивались табличками, подсчитывали меры зерна и обсуждали вещи, которые Лилис не могла понять. А после, надев тонкие звенящие браслеты и подчеркнув глаза зелёной краской, Инанна принимала чернокожих послов из далёких земель. Она говорила с ними на странном журчащем языке, и послы кивали блестящими лысыми головами, бросая в рот сырные шарики, которые приготовила для них Лилис.       Когда показалась первая звезда и закончился ужин, — на ужин Инанна пила только сок, чтобы сохранить фигуру, — все старшие жрицы вместе с ней ушли совершать заклятия против демонов ночи. Лилис как непосвящённая не могла пойти с ними. Но у неё были свои демоны, тоже очень важные.       Поднялся ветер, и ветви хулуппу шептали и тянулись навстречу, словно ждали. Лилис погладила толстую шершавую крону, попросила прощения, а потом осторожно оторвала один листок. Попробовала. Долго-долго отплёвывалась, содрогаясь от омерзения, — горечь была невыносима! Глаза заслезились даже, спазмы прошли по животу… Но откуда взялся такой чудовищный вкус? Хулуппу было здоровым  — храмовый садовник поливал его как положено, отрезал плохие ветки, снимал вредных насекомых, да и солнца здесь хватало…       Взгляд Лилис упал на скорбных духов-гусениц. Их никогда не прогоняли — они питались приношениями и исчезали сами, если люди забывали о мёртвых. Глубоко вдохнув, Лилис аккуратно взяла одну из гусениц и коснулась её кончиком языка…       Невероятная горечь прошибла до костей, отвращение согнуло тело пополам. Скорбные духи! думала она, выворачиваясь наизнанку. Скорбные! Гусеницы не ели растительную плоть, но ползали и оставляли слизь, а та впитывалась в нутро хулуппу. И уж конечно, никто из жриц не стал пробовать их на вкус…       Когда тошнота прошла, Лилис взяла в храме мешок для пожертвований — не класть же священных духов в ведро, словно репу? — и аккуратно собрала медлительных жирных гусениц. Их было немного. Каждая — тяжёлая, тёплая, трепещущая, словно настоящая человеческая душа. Лилис казалось, что даже через пальцы она ощущает невыносимый скорбный вкус.       Сколько боли и слёз впитали вы, маленькие создания? А может, вы правда были когда-то людьми…       Один из корней хулуппу двинулся, и Лилис отпрянула. Потом наклонилась, чтобы рассмотреть. В мягких закатных сумерках она увидела нору. Не удержавшись, взяла палку, засунула в нору и потянула на себя…       Змея. Змея зашипела. Это была толстая длинная тварь, которая бестолково вертелась на месте, разевая пустой рот — без зубов. Её глаза были затянуты белой плёнкой, и по всему телу бежали тонкие отметины, похожие на рубцы. Больная. Наверно, храмовые коты с ней поигрались — их держали, чтобы ели мышей на складе, но птиц и змей коты тоже жрали с удовольствием.       — Ты, должно быть, питалась гусеницами, беззубая змея, — сказала ей Лилис, позволяя нырнуть назад в дыру. — Завтра я поищу для тебя другое место.       Она собрала всех духов, каких нашла. Позвала садовника и велела ему впредь быть внимательнее — он покосился неодобрительно, трогать духов святотатство ведь! но спорить не посмел. Он тоже знал, что Лилис служит Инанне. Наверно, уже все знали. Наверно, Лилис уже не была жаровней, что гаснет в холод, — все жаровни в храме Инанны горели высоко, ярко и вечно. Они были языками первого божественного пламени, древнего как мир.       Алтарь, куда она отнесла гусениц, стоял далеко в лесу. И надо было насыпать им ячменя и мёда и помолиться за отца, чтобы ему было сытно и тепло в нижнем мире. Вряд ли она скоро доберётся до его могилы. Пусть гусеницы передадут. Она виновата перед ним, но она его любит и не забыла.       Назад Лилис возвращалась уже в полной темноте, исцарапав ноги о колючие ветки и прихрамывая. Она не нравилась лесу. Но она знала, что поступила правильно. Она нашла причину горечи, она нашла гусеницам новый дом, осталось только дождаться, когда дерево очистится от скорби, и ещё попросить всех скорбящих ходить с приношениями к алтарю — предки услышат и там, а хулуппу достаточно скорби…       Она уснула спокойно и сладко, без кошмаров и дурных предчувствий, и впервые в жизни проспала рассвет.       — Там такое! — разбудил её знакомый звонкий голос.       Шахмат ворвалась в комнату, уселась на пол возле циновки. Растрёпанная, взбудораженная, громкая. Глаза у неё горели, она размахивала руками, сбивалась с мысли, и спросонья Лилис едва успевала понять:       — Гильгамеш и Энкиду вернулись! Они победили Хумбабу! Победили! Его голову Гильгамеш отнёс во дворец, я её не видела, но все говорят, что она такая страшная и так воняет, что все женщины падали в обморок, а дети начинали плакать! А бедро Хумбабы Гильгамеш принёс сюда! В дар Инанне! Так и сказал: отдаю Инанне положенную долю, и швырнул на ступени храма! Гильяна была просто в бешенстве! Она ему сказала, что он не имеет права так швырять дар, а Гильгамеш ей знаешь что сказал?! — Шахмат вскочила и распрямила плечи, изображая гордого царя: — «Разве? Мне казалось, здесь принято трактовать законы как угодно!» Понимаешь?! Это он про Арана! А потом Гильгамеш убил змею, которая выползла из-под хулуппу! Огромная чёрная змея! Но Инанна ничего этого не видела и не слышала, она не вышла и сейчас не выходит, в комнатах закрылась… Пошли, пошли, скорее!       Шахмат привычно схватила её за руку и потащила — в ночном платье, непричёсанную — за собой. Лилис не противилась. Её объял ужас, и ноги сделались ватными.       Гильгамеш унизил Инанну. Не за закрытой дверью. При всех.       Унизил из-за того, что Инанна помогла Лилис.       Это ты.       Ты.       Виновата.       Ты.       Как теперь быть? Зачем? Зачем быть — теперь?..       Ей показалось, что на шее опять сжимаются тонкие сильные пальцы, всё крепче и крепче, и проходят через плоть, и ломают позвоночник. Лилис приняла бы такую смерть смиренно.       Это она виновата.       Бедро Хумбабы лежало под священным древом — никто не решался прикоснуться к чудовищу, пусть и мёртвому. Под палящим солнцем оно начало вонять, мухи кружили вокруг тёмной жужжащей тучей. Бычий окорок, пусть и очень большой. Ничего демонического. Но кто знает, какие формы принимают демоны?       Змея валялась рядом, кверху брюхом. Может, учуяла запах крови и выползла, а может, испугалась грохота и хотела убежать. После смерти тонкий кончик её хвоста свернулся в завитушку, будто в какой-то из значков на табличке, который Лилис не могла прочесть.       — Прости, — сказала она змее.       Несколько жриц тоже рассматривали ужасное бедро и украдкой бросали взгляды на свою сестру-иеродулу. Шахмат улыбалась широко и бесстрашно, будто ни вонь, ни монстры не могли её достать. Пнув окорок и подняв рой мошек, она сказала:       — Энкиду мне дерево подарил!       — Дерево?       — Да. Вон!       И Лилис увидела: за могучим хулуппу притаился молоденький тонкий кедр. Земля вокруг него оказалась тёмная, вскопанная. Похоже, Гильгамеш притащил Инанне окровавленную жертву, а Энкиду явился к храму и вовсе с лопатой.       Безумцы.       — Я ему рассказывала истории про небесную Инанну, — пояснила Шахмат, подойдя к кедру и нежно погладив зелёные иголочки, — я рассказывала, что у неё много сокровищ и что у неё там, наверху, есть своё дерево. А потом я сказала, что тоже так бы хотела… То есть, что хотела бы жить как богиня, но Энкиду понял меня по-своему… — Она рассмеялась. — Он сказал, что кедр вырастет выше, чем хулуппу!.. И не смотри так на меня, Лилис! Я знаю, что его не оставят. Гильяна уже послала за рабами. И меня ещё обещала палками побить… Но сейчас у меня есть дерево! Моё собственное дерево! У меня никогда не было ничего своего…       Она прижала к груди руку с любимым браслетом — не золотым, а тем, что за золотом. Ей не было дела до унижения Инанны, и Лилис не имела права её стыдить. Пусть побудет счастливой, пока можно.  Пока «горе для Урука» не уничтожило город.       Если царь не в ладу с Инанной…       К вечеру зловоние стало нестерпимым, и слуги, содрогаясь от страха и бормоча молитвы, закопали бедро демона за стенами города, окропив священной водой и нашептав защитные заклинания. Кедр выкопали, разломали и сожгли, а пепел развеяли. Саму Шахмат никто палками не побил, но на ночь её отдали уродливому похотливому старику — Лилис слышала, что после встречи с ним даже самые свободолюбивые девушки делались покладистыми и тихими. Шахмат не стала спорить. Она знала, что иеродула не может принадлежать одному мужчине, что её тело — собственность храма. Она ушла совершать своё служение гордо, с высоко поднятой головой, и Лилис могла только позавидовать такой храбрости.       Сама она, сколько ни бродила возле комнат Инанны, натыкалась лишь на Гильяну. Та дежурила возле позолоченной двери, огромная как бык и страшная как демон, и изящный жреческий жезл, зажатый в её кулаке, казался боевым топором. Когда Лилис принесла для Инанны финики в мёде и вине и поставила на пол, как приношение, Гильяна пнула поднос ногой. Финики рассыпались. Лилис пристыженно опустила голову и промолчала.       Через несколько дней листья хулуппу опять стали сладкими. Никто не удивился, ведь герой, победивший непобедимого Хумбабу, убил и ужасную змею, которая отравляла священное древо своим ядом.       Так все говорили.