***
— Холодный ветер с дождем усилился стократно… — завывал отряд под гитару, обнимая друг друга за плечи и жмурясь от яркого костра и режущего глаза дыма. Арсений снова оказался рядом, под боком, и его удобно обнимать за плечо — он ниже. Антон чувствует его макушку, прижимающуюся к плечу, и для надежности льнет ближе, словно если отступит, мальчишка не справится и, не найдя опоры, упадёт. Шастун, в очередной раз отворачиваясь от едкого кострового дыма и смаргивая слёзы, перехватывает чужой взгляд, и невольно останавливается, вглядываясь в яркую синеву, подчеркнутую слезной пеленой. Антон, сбившись со счёта времени, не замечает, как по его щеке течет слеза, и только тогда заставляет себя оторваться от чужих глаз. Арсений вытер свою вытекшую прозрачную бусину тыльной стороной ладони. — Пацаны не плачут, — улыбаясь и не заботясь о том, что слезы продолжают течь одна за другой, говорит Антон Арсению. — Пацаны рыдают, — улыбается в ответ и бросает занятие по устранению влажных дорожек. Антон все сбрасывает на костёр, на дым этот едкий и на грустную песню, но когда Арсений после заключительной песни подходит к Антону и прижимается всем телом, становясь хрупким и внезапно маленьким, Антон понимает, что не костёр, не дым и не песня. Хотя последнее — вполне. Вишенка на торте. Арсений дышит ему в шею, пачкает слезами край футболки, виднеющийся из-под широкого ворота толстовки, попадает каплями на кожу и дрожит всем телом, а Антон стискивает его и ближе к себе жмёт, стараясь показать, что он рядом и не отпустит. — Тш-ш, тише, тише, — шепчет Антон, комкая в кулаке чужой свитер. — Это больно, — всхлипывает Арсений, — больно… отпускать. Волосы Арсения пропахли костром, а еще Антону кажется, что запах цветов так и не выветрился. Вкусно, ведёт, мажет, и он даже перестает шептать растерянное и лихорадочное «тише» — просто не отпускает, замирает, отключает обоих от всего внешнего мира. Антону вот так хорошо. И он весь мир даром отдать готов какому-нибудь владыке, который всем этим там заправляет, лишь бы продлить момент, растянув его вечность. Антону не было так хорошо даже в момент драки, когда все, что перед глазами — это кровь, летающие кулаки, локти и коленки; он себя отпускал, все внутренности ему выворачивало, когда он кого-то дубасил, а его дубасили в ответ. И это чувство усталости, боль в скуле, костяшках пальцев, животе — да где угодно, — заряжали его каким-то иллюзорным счастьем. Но сейчас, чувствуя дрожащее дыхание на своей шее и чужое тепло, Антону хорошо. Вот так. Кажется, впервые. Его заполняет что-то теплое изнутри, прямо-таки до краёв, по венам течёт и проникает прямо в сердце вместе с кровью, и Шастуна сгибает буквально от новой волны, что нашла отверстие и потекла по щекам. Антону думается, что они — два дебила. — Это слёзы? — глупо спрашивает Арсений, оторвавшись от плеча и заглянув в чужое лицо. Синие фонарики вместо глаз. — Не смотри, — он отворачивается. — Не слёзы это. Просто изнутри… льётся что-то. Понятно? Арсений смеется. Тихо, но заливисто и невероятно красиво. К себе притягивает, примагничивает слово, и утыкается лицом куда-то Антону в многострадальную шею. Он всхлипывает, сопли старается подобрать и не может перестать содрогаться уже от смеха. От такого контраста и кукушкой съехать можно. — Оказалось, парни тоже плачут, — успокоившись, говорит Арсений, и носом трется о кожу на шее, прикладываясь, кажется, даже губами. Антону хочется помолчать. Он смотрит в небо, держа Арсения в руках, и замечает непривычно звездное полотно. Шастун думает, что, будь на месте Арсения какая-нибудь девчушка, то он бы сейчас затирал про созвездия, а после они бы выглядывали падающие звезды, загадывали желания и пытались бы их поймать. С Арсением они звезды с неба не ловят. Да и наплевать. Кнопочный нос проходится по скуле, а губы оставляют на коже смазанный, робкий поцелуй.***
Первого сентября Антон узнаёт, что Арсений перевелся в театральную гимназию, и все тормоза летят к чертям: он, встретясь со своей компанией впервые за три месяца, после линейки идёт к ларьку и просит прохожего купить ему дешевую водку. Дядька не отказывает. Ему обидно, больно и внезапно пусто. Он чувствует нарастающую злость и сматывается с компанией в лес, где на спортивной площадке дубасит кулаками по импровизированной груше, что на деле — кусок резины, примотанный тряпками к стволу дерева, — и разбивает костяшки в кровь. Водка неприятно жжет горло, но Антону слишком обидно, чтобы думать о том, что и в каких количествах он пьет. Макар бросает на него подозрительные взгляды и старается смахнуть это на нежелание возвращаться в учёбу, тем более, что год экзаменационный. Домой Антон еле добирается, и то не без помощи Макара и остальных товарищей. Родители затаскивают мальчишку в ванную и пару минут поливают прохладной водой из душевой лейки, приводя сына в чувства. Мама пьёт какие-то успокоительные, а папа молча уничтожает взглядом и нарочно льет воду на голову, попадая в глаза. Костяшки Шастуна в скором времени обрабатываются большим количеством перекиси, смазываются какой-то заживляющей мазью и обматываются медицинским бинтом. Мама, не говоря ни слова, ставит чайник и готовит кружки, достает конфеты, печенья и клубничный джем. Антон боится смотреть ей в глаза. — Прости… — шепчет Антон, закрывая лицо ладонями. — Я устала прощать, Антош, — она заваривает чай, вяло помешивая ложкой сахар в кружке. Ставит её на стол. — Кушай. Отдыхай, — уходит. Шастун чувствует себя мразью и бежит в туалет прочищать желудок. Водку пить он больше не будет.***
Через пару дней Шастун ругается в пух и прах со своей компанией и, хлопнув воображаемой дверью, примыкает к гордому одиночеству, но и это продлевается не долго — Димка Позов перебирается к нему за парту и остается там на неопределённый срок. Антон совсем не против. С ним легче и не так тоскливо. Первую неделю Антон не сводит глаз со входной двери, надеясь, что перевод Арсения — пустой слух, но поняв, насколько это глупо и по-детски, он перестает искать его каждое утро. Перестает искать его в принципе: в кои-то веки берётся за учебу, покупает различные сборники по подготовке к ОГЭ, решает пробники по максимуму, делает домашнюю работу и остается после школы на дополнительные уроки. Отдыхать не забывает тоже: оказывается, Дима фанат футбола, и не только зрительный — в свободное от учебы время он играет в сборной какого-то крутого молодежного клуба, куда в один день притаскивает и Антона. Шастун никогда себя шибко ловким не считал. Несмотря на его, так сказать, прошлое увлечение — драки, — спорт не для него от слова совсем. В школе физру он благополучно прогуливал, а кроме как на уроках ему и негде спортом заниматься. Но Позов за Антона берётся крепко и так просто отставать от него не собирается. Он откровенно на него орёт, материт и заставляет выполнять одну и ту же передачу по пару десятков раз, пока не дойдет до автоматизма. К концу футбольного дня Антон обессиленно валится на скамейку в раздевалке и хлебает воду из пластмассовой бутылочки. Мышцы ноют, коленки не разгибаются, руки — тоже, бошка трещит от недавно попавшего в нее мяча, а скулы сводит от вечного напряжения, в котором пробыло его лицо все время игры. Ближе к Новому году Шастун забывает о своих обидах, а вместе с этим из памяти постепенно выветривались небесного цвета глаза, длинные ресницы, шоколадные родинки и нелепый нос, его дрожащее тело, всхлипы, страсть к беззвездному небу, запах цветов и костра в волосах. Но ночами он всё равно то и дело к Арсению возвращался. Только во снах он мог его касаться. Все было несерьёзно. Будто просто так. Вот только Антон не может смотреть на персиковый сок, белый шоколад, полевые цветы и небо, затянутое тучами. На звезды, кстати, тоже. Ведь Арсению они чем-то не понравились. Двадцать девятого декабря, прежде чем уйти на каникулы, к ним в школу приезжает театральная труппа с предновогодним спектаклем. У Антона дыхание учащается и сердце, когда, стоя у окна на первом этаже, он замечает подъехавшую ко входу газель, из которой вываливается небольшая толпа девушек и ребят, в одном из которых Антон узнаёт его. В розовой ублюдской шапочке, называемой гандонкой, в драных черных джинсах и с голыми щиколотками. Шастун ретируется в туалет, как ссыкливая малолетка, и не вылезает оттуда до тех пор, пока толпа не уходит в актовый зал готовиться к выступлению. Уже собираясь домой, Антон нашаривает в кармане куртки пачку персикового сока и белый шоколад. Несерьёзно. Просто так. Дома Шастун находит отцовские сигареты и неумело скуривает сразу две, после стараясь проветрить всю квартиру, и промерзает на холоде до самых костей — если запускать процесс самоуничтожения, то нужно действовать до конца. Антон, сидя на кухне и слушая звенящую тишину, пьет свой зелёный чай с белым шоколадом вприкуску, и невольно вспоминает лагерь, приходя к неутешительной мысли: если бы его вернули в май, он бы ни за что не купил бы путёвку. Но что сделано, то сделано, и теперь Шастуну остается только загоняться и копаться в прошлом, страдая о том, что было сделано, а что — нет. Кулаки чешутся. Но Антон Арсения не тронет. Никогда. Зима догорала, снег таял и растекался лужами по тротуарам, а Антон научился кататься на лыжах благодаря Димке — он вообще, кажется, все умеет. Димка стабильно по понедельникам и пятницам заваливается к Антону в гости, чтобы подтянуть его по русскому и математике — с обществознанием и географией трудости у него не возникают. Позов февральским днём собирает свою команду КВН, куда насильно тянет и Шаста. Антон даже не догадывался, что умеет смешно шутить. Они пробовали разные жанры юмора, и себя Шастун нашёл в импровизации. Ему нравится создавать шутки буквально из воздуха, нравится получать смех и восхищенные взгляды, нравится создавать что-то крутое, не шаблонное — своё. Шастун Позову благодарен вообще за все, а в частности за то, что он не позволяет ему погружаться в себя: шутит там что-то, рассуждает о великом, ворчит правда иногда, точно дед, но это терпимо. Он будто знает историю Антона и всячески его из этого состояния вытаскивает, и, на удивление, у него получается. Без Димки Антон бы не справился. В мае Антону спокойно. Он уверен в своих силах и в том, что он всё сдаст с первого раза и на неплохие баллы, а если и в аттестате появятся вдруг тройки, то это и не страшно — Шастун идёт в десятый. В предпоследний день к ним в кабинет заходит директор и объявляет о наборе учеников в лагерь на вторую смену, и Шастун, сам того не осознавая, тянет руку первым и вписывает свою фамилию, обещая принести деньги в ближайшие дни. Он ни на что не надеется, ничего не ждет и ничего не хочет, но… Беззвездное небо красивое.***
Лагерь пахнет лесом, цветами, столовской стряпней и воспоминаниями. Он встретил его теми же воротами, что и в прошлый раз, теми же деревянными двухместными домиками, той же беготней от здания к зданию, чтобы получить постельное бельё, веник, тряпку и тазик. Все то же, да вот только Антон немного другой. Антон новый. С другими мыслями, ценностями, убеждениями. От прежнего хулигана и глупого драчуна ничего не осталось — сейчас он научился думать, прежде чем делать, и фильтровать свои чувства и эмоции. Раньше же он фильтровал только базар. Подтянувшись вместе с отрядом в столовую, он выдыхает, ибо в толпе — ни в отряде, ни в самой столовой — он не находит Арсения. Но вместе с этим его окутывает и тоска — особенно когда на столе лежит его пачка персикового сока. Антон-то новый, но себя не понимает по-старому. Двери столовой со скрипом открываются, и в помещение забегает запыхавшийся Арсений, и, в извинениях минуя сидящий за столами народ, подходит к своей небольшой компании. — Пс, передай сок Арсу, — оборачивается Антон, пихая девочке Дарине в ладошку пачку. Дежавю. И кусок в горло не лезет. Антон взгляд на себе чувствует затылком и силится не поворачиваться, чтобы не пересекаться, ибо он ему сразу все простит — хотя, кажется, уже. С самого начала. Год молчания, самокопания и непонимания мигом стерся, как только он снова лицо его увидел. Как дёшево. Шастун весь год старался мысли свои в кучу сгрести, оправдать Арсения хотел и успокоиться наконец, и у него даже получалось, ведь свалил Попов не абы куда, а в гимназию. Театральную. Он же для сцены слеплен был, глаза эти его небесные и искрящиеся — для сцены. Нос смешной — для сцены. Голос приятный — для неё. Весь Арсений — театр. Для сцены. Но Антону за себя обидно. Ведь ему, мальчишке глупому, показалось, что между ними всё не просто так. Ему показалось это правильным. С Арсением Поповым обжиматься правильно. Да. Встречается впервые за год — так, чтобы близко — Антон с Арсением на свечке в беседке. Шастун, укутавшись в плед, сел на противоположную от Арсения сторону, но тот, сказав что-то своему другу, без доли сомнений плюхнулся рядом. — Пусти, — он тянет руки к пледу. — Свой нужно брать, — бурчит Антон, стараясь не поддаваться и играть роль обиженки до конца. — Зачем? — он хлопает ресницами. — Я же помню, что ты его всегда берёшь. — Прошел год, Арсений, — Шаст перехватывает чужой взгляд, и голос его становится тише. — Многое поменялось. — Мне холодно… — он выпячивает губы и взмахивает бровями. Антон изучает его лицо заново на протяжении десяти секунд, прежде чем раскрыться и пустить Арсения к себе под плед. Тот находится быстро и, кажется, привычно укладывает голову на плечо. Шастун щекой касается чужих мягких волос и, чуть повернув голову, невесомо целует в макушку. Будто и не было года тишины. Арсений в руках плывет, совсем мягким каким-то становится и пластичным — бери и лепи из него все, что душе угодно. Антон под пледом его бока в одной тонкой футболке оглаживает, под ткань забираясь и кожей чувствуя кожу, а Арсений ближе к ладони льнет, ерзая бесконечно и наверняка вызывая подозрения со стороны соотрядников. Антон замирает, когда его руку под пледом цепляет чужая, прохладная, и переплетает пальцы. В животе бабочки, лампочки, птички и цветочки — как хотите называйте, но Шастуну щекотно и тепло. Большим пальцем он гладит выступающую косточку на ладони, а другой рукой нахально сжимает чужое бедро. И это правильно, да. Этим же вечером они встречают друг друга, впрочем, как и всегда: Антон — ночной посетитель туалетов, а Арсений — белка на ветке. Ну или дятел. Тук-тук, епта. — Антон, — окликает его Арсений, когда Шастун плелся обратно в свой домик. — Чего? — зевок. — Иди ко мне, пожалуйста. — Я спать хочу. — Спокойной ночи. — Сука. Антон взобрался на вторую ветку, хмуро смотря на спокойного Попова. Он голову повернул и улыбнулся самыми уголками губ, а у Антона из-под жопы ветка чуть не ускользнула — спас только вовремя среагировавший Попов, вцепившийся в предплечье мёртвой и надежной хваткой. Ну точно же когда-то наебнется, и если не кто-то один, так сразу оба. Арсений заговорил про театр и про то, как счастье он сумел поймать, про то, как не жалеет абсолютно ни о чем, и Антону почти не обидно — врёт — обидно ему до скрипа зубов, да вот только в себе он это скрыл, ведь Арсений-то счастлив. А значит в мире все хорошо. А Антон… Что Антон? Переживёт, перебесится. Не на нем мир Арсения зациклен. Шастун признаёт, что мальчишка светит. И никакая луна и даже звезда — та, что по имени Солнце, не сравнится с этим светом. Он особенный, греющий, трепетный. В нём салютами взрываются эмоции, чувства и воспоминания, связанные с театром, и он искрами разлетается, попадая и на Антона. Шастун с поражением признаёт, что Арсений красивый. Вот такой, заряженный и счастливый — красивый. Вырубился Антон сразу же, как лёг в кровать. А на следующий день он подрывается с кровати ни свет, ни заря благодаря робкому стуку в дверь. Бросив сонный взгляд на часы и потратив некоторое время на фокусировку взгляда, Антон с тяжелым вздохом отмечает, что часовая стрелка еле-еле подобралась к отметке «6». Вопросов в голове возникло еще больше — до зарядки целый час, а ответов — нихрена. Шастун, лавируя меж внезапно оказавшихся на середине комнатки стульев и каких-то вёдер, с одеялом на плечах открывает дверь. Арсений красивый даже с утра. Со следом подушки и с разводом зубной пасты на щеке, с видимыми мешками под красными и отчего-то слезящимися глазами и с наскоро причесанными волосами — те неряшливо топорщатся, но для Шастуна сейчас это воронье гнездо — настоящий утренний подарок. — Идём к цветам, — открывает рот Арсений и выглядит серьёзным. Шастун молчит, глупо трет затылок и хмурится, выжидая момент, пока галлюцинация в лице Арсения исчезнет. Но мальчишка не исчез даже спустя минуту тишины и вопросительно-удивленного взгляда зелёных заспанных глаз. — Погнали, — пожимает плечами Антон и, всунув босые ноги в сланцы, выходит из домика прямо так, с одеялом на практически голое тело — на нем лишь боксёры и старая растянутая майка. По Попову видно — не выспался. Хоть и пытается энергией Антона зарядить: шуточки шутит, каламбурами бросается, смеётся, улыбку давит и то и дело Шастуна за плечи встряхивает, но как только от Арсения чужой взгляд уворачивается — он плечи опускает и трёт наполненные метафорическим песком глаза. Антон искренне не понимает, для чего этот спектакль, но вопросов не задаёт. — Не забыл, как венки плести? — спрашивает Арсений, срывая полевую ромашку и запихивая её Антону за ухо. Антону почему-то смешно: он взгляд опускает, жмурится и беззвучно смеется, отрицательно качая головой. — Год, Арс, год, — напоминает Шастун и кутается в одеяло сильнее, переминаясь с ноги на ногу и пытаясь найти островок, где трава притоптана и роса голые щиколотки трогать не будет. — Почему… Почему ты не оставил никаких контактов? — Я не умею рядом быть наполовину, — он садится на бетонный блок и обнимает коленки. — Я либо есть, как сейчас, либо меня нет совсем. Антону вмазать ему хочется. Раскрасить это милое личико ссадинами и синяками. Но он только дышит тяжело, забавно раздувая ноздри, и молча в мыслях своих копошится. Между ними тогда, жалкий год назад, кроме комка недопонимания, ненависти и горстки внезапного слепого обожания не было ничего, за что можно было бы зацепиться сейчас. Они дали слабину, проиграв давлению грусти и тоски по последней лагерной ночи, ведь там они жизнь маленькую прожили, и даже не вместе — раздельно, каждый свою. Они лишь изредка находили нелепые точки соприкосновения, пытались друг к другу притереться и сходились каждый раз интереса ради, ведь для Антона Арсений — что-то новое и невероятное, а для Арсения Антон — забавный лопоухий хулиган, с которым почему-то легче всего. Они друг другу даже не приятели. Они друг для друга — прохожие, по случайному стечению обстоятельств оказавшиеся сначала в одном классе, после — в одном отряде, а затем — рядом в беседке на каждодневной свечке. Шастун в глаза чужие, рискуя, смотрит: такие же небесно-голубые, а вместо чёрных кругляшков-зрачков — магниты. А может, что-то и было, думает Антон, только он понять это не успел и к сердцу привязать, чтобы не отвязалось. — А знаешь, что я понял? — говорит вдруг Антон, смотря на мальчишку уверенно, играя в игру «кто первый уничтожит». — Что небо твоё беззвездное — хуйня.***
Антон Димку к себе буквально привязывает, не позволяя ему и шага сделать в сторону. А он и вопросов не задаёт никаких — с собой таскает по всяким футболам, КВНовским репетициям и соседним домикам, где они рубятся с пацанами в картишки. Он с Арсением встречается только на свечке и привычно передает ему в столовой персиковый сок, ибо сам его пить просто отвык — не может, не лезет. Антон лампочки с голубым свечением на себе чувствует, но в ответ не смотрит — взгляд свой тупит, начинает бегать глазами судорожно и искать, на чем бы можно задержаться. Не смотрит Антон на Попова и на свечке — только по инерции к себе жмёт, укрывая пледом, когда тот рядом присаживается, а Арсений, как и обычно, голову на плечо чужое кладёт и не говорит ничего. Антону почти не странно. Он свыкся с таким явлением, как Арсений, и помирился с его заскоками, с их весьма необычными взаимоотношениями, но вот с головой своей мириться не получается. — Руки холодные, — констатирует факт Антон, когда мальчишка находит своими пальцами его и переплетает. — Давай друг об друга греться. Шастун его тело ближе жмёт, стискивает практически до треска костей, а Арсений ноги на чужие коленки закидывает, корпусом поворачиваясь и обвивая руками в ответ. Он носом своим, не стесняясь совершенно, утыкается в шею и щекочет щеку своей отросшей челкой. Антон взгляд Димки ловит, губы поджимает и коротко дергает плечами, говоря, мол, так вышло, а Позов губы жмёт в ответ и головой качает. С этим Антон разберется потом — сейчас его задача закручена немного на другом: Арсения согреть. По крыше беседки дождь стучит, а спустя жалкую минуту — тарабанит, ветер сдувает его первоначальный путь и капли попадают Антону на волосы, оставаясь там и намокая прядки. Вместо того, чтобы самому укрыться пледом, он Арса под «крылышко» прячет, а он, кажется, и вовсе задремал. Шастун рукой по спине чужой ведёт, пересчитывая выпирающие позвонки, и для надежности там и останавливается, чтобы не хлопнулся на деревянный пол ненароком. Отрядом было принято решение разойтись по домам, и идею поддержали все, кроме Шастуна — он отмахнулся и сказал, что не хочет Арса будить. По домам обещал разойтись чуточку позже. Вожатые слова против не сказали, пожелали добрых снов и покинули беседку, закрываясь от тяжелых капель и пачкая кроссовки в свежей грязи. Антон, осторожничая так, словно в его руках хрупкий младенец, назад нагибается и подставляет лицо под косой дождь, которому мешает лишь старенькая крыша. Освежает, отрезвляет и в черепной коробке на кнопку «вкл» жмёт. Арсений ему чужой. И Антон чужой Арсению тоже. Их история не сложилась сразу, и день за днём они предпринимали какие-то попытки по её исправлению, да вот только в судьбу правки внести нереально. Они сколько угодно могут бегать друг за другом, в обнимку сидеть и вместе плести венки, угощать друг друга вкусностями и носами тереться, но чужими от этого они быть не перестанут. Другими никогда не станут. Но Антон рук не опустит, ведь тогда придется отпустить и Арсения — он упадет и рассыпется, как лепесточки на отцветшем пионе. Антон его сбережет, даже если собой пожертвовать вынужден будет. В ту ночь он будит Попова спустя час и провожает до домика по его же просьбе. Они обмениваются нелепыми рукопожатиями и желают друг другу не проспать зарядку. Во сне Антон прощается с Арсением навсегда, а утром он зарядке предпочитает глупое залипание на жёлтый потолок.***
— …команда КВН против театралов, — слышит Антон краем уха и отрывается от поедания котлеты. — О чем трём? — вклинивается Шаст, поглядывая на Димку, Катьку и вожатого Стаса. — Мы хотим устроить вековое противостояние, где в честной импровизационной схватке мы сойдемся с нашими театралами! — повторяет Дима, для наглядности показывая на пустых пачках от сока, как, собственно, будет выглядеть эта битва. — Э-э-э, я правильно понимаю, что мы будем импровизировать? — он неосознанно делает тупое лицо. — Да, Шаст, у нас в этом есть явные преимущества, так что у актёришек нет шансов. Антон загорается. Он точно помнит, что Арсений состоит в лагерной труппе, в которую заехали и его друзья из новой гимназии, и ему до одури интересно, как они друг друга поведут, будучи противниками. Будут ли поддаваться? Подсказывать? Помогать? Получится ли у них история или всё пойдет крахом? Антону не терпится узнать, как проявит себя Арсений в относительно новом для себя жанре. Потому уже через трое суток, за которые они успели придумать новые, более интересные концепты для игр, две команды встречаются на небольшой сцене, а зал приветствует их аплодисментами и завываниями. Это приятно, но страх в коленки спускается, заставляя их ходуном ходить, а с ладошек скоро и вовсе капать начнет. На их своеобразный баттл было принято взять три игры: «Это рэп», «Сцены из шляпы» и «Предметы». Решение принимается подсчетом зрительских голосов. Команда победителей получит приз, а какой — Стас не говорит, — да и не столь важно, ведь борьба будет вестись не ради приза. Перед началом, пока остальная часть зрителей подтягивается, необходимо разогреть публику, чтобы они в процессе баттла имели хоть толику подходящего настроения для смеха, ведь нет смеха — нет удачной импровизации. В юморе смех решает примерно всё. — Наша первая импровизация: «меняй». Выходят два парня на «А»: Арсений Попов и Антон Шастун, — говорит Стас в микрофон, и на сцену с разных ее концов выбегают вышеназванные. Шастун старается внушить себе, что Арсений — противник, — по крайней мере, сейчас, но хотелось бы, чтобы и по жизни он таковым являлся. Он очень не вовремя встречается с чужой парой голубых глаз, и в них нет и грамма соперничества, напускной ненависти и желания всех здесь порвать. Он просто стоит, скрестив руки на груди, и краем уха слушает правила, которые вещал в массы Шеминов. Антону подойти и встряхнуть мальчишку хотелось, ведь не это ему нужно — он сюда сражаться пришел, а с таким Поповым, спокойным, как всегда красивым, и с лёгкой расслабленной улыбкой на губах, он рискует остаться ни с чем. — Давай просто кайфанем? — шепчет Арсений ему на ухо, как только они выходят в центр за пару секунд до начала первой игры. Шастун ответить не успевает — Стас нажимает на свою дуделку и объявляет о начале. Их задача сейчас не в словах, а в действиях, и первым начинает Арсений: протягивает руку тыльной стороной вверх, будто жаждя поцелуя, а Антон вкладывает свою ладонь, обхватывая чужие пальцы своим большим и коротко поглаживая до тех пор, пока Шеминов не говорит первое в их жизни «меняй». Антон хватает мальчишку за вторую руку и делает шаг назад, а Арсений, схватив мысль сразу же, зеркалит Антона. Меняй. Арсений тянет на себя, словно в танце, плавно переставляя ноги, пока Антон чуть не летит прямо на него, запнувшись о воздух. Меняй. И снова лидерство берёт Попов: заносит сцепленные руки вверх и прокручивает Антона на сто восемьдесят, словно в вальсе, а Шастун спиной к его груди прижимается, чувствуя, как чужая рука с его собственной вжимается в грудь, а вторая — покоится на талии. Меняй. Антон разрывает тактильный контакт и отходит на шаг, делая какое-то незамысловатое движение и все ещё чувствуя фантомное прикосновение чужих пальцев на коже. Меняй. Они одновременно, словно так и было задумано, валятся на пол и отжимаются пару раз под дружный смех зрителей. Стас одобрительно дудит и предлагает перейти к главному блюду, назвав мальчишек молодцами. Арсений, прежде чем примкнуть к своей команде, подходит к Антону и заносит ладонь для «пятюни», на что последний отвечает весьма логично — отбивает ее, и попадает в плен чужих цепких пальцев, мигом сжавших его собственные. — Удачи, — говорит он негромко и искренне, и у Антона почему-то все внутренности сжимаются в комок. Они же соперники… — Я буду болеть за тебя. Антону хочется ему то ли в мазать, то ли поцеловать, но все, что он делает — выпутывает пальцы из его хватки и идёт к своей команде, где привычно встречается с хмурым взглядом Димки, что был свидетелем этой сцены, и понуро жмёт плечами.***
У Антона болит живот и горло саднит от смеха, коим он награждал практически каждую шутку Арсения. Нечестно было бы не признать, что у Попова получается куда лучше, чем у всей его команды вместе взятой, и даже, может, лучше, чем у самого Антона. Это бьёт по самолюбию и заставляет злиться, но постоянно направленный на Шастуна взгляд, просящий… одобрения? — стирает весь негатив. Арсений будто только для Антона шутит, и к концу «сцен из шляпы» уже и забывается цель их пребывания на сцене. Они смеются с шуток, смеются зрители, и внутри селится приятное чувство самоудовлетворения. Антон, как и советовал Арсений, кайфует, и Арсений кайфует вместе с ним. Он то и дело оказывается рядом, хоть это и против правил, но плевать они хотели на эти правила. Арсений стирает между ними границы даже на сцене: не стесняясь прикладывается подбородком к чужому плечу, шепчет на ухо какие-то комментарии, приобнимая за руку или талию, а Антон, складываясь пополам от миниатюры какого-нибудь Матвиенко, в его плечо лбом утыкается. Антону хорошо. Вот так, с Арсением, с импровизацией, со зрительскими и их собственным смехом — хорошо. Он себя отпускает будто. И поклясться готов, что прежде настолько счастливым себя не ощущал. Его теплые чувства греют изнутри, в животе лампочками загораются и мерцают, меняя свои цвета. Антон по сцене скачет, орет, не жалея ни ушей, ни собственных связок, дурачится, рожи смешные строит и чаще всего Арсения с собой на сцену тащит, чтобы шутку показать, а тот улыбается тепло-тепло — так, что хочется крылья отрастить и взлететь до самых небес. Попов над его шутками хохочет, свои пять копеек вставляет, и сыпятся они уже вместе, бездумно утыкаясь куда только придется: один раз они столкнулись лбами в поиске опоры и чуть на пол не повалились от боли и смеха. После «Предметов» все уже и забыли, что всё это — соревнование, и Стас расчехлил еще пару импровизаций, которые все согласились опробовать прямо в тот же вечер — тем более, что и публика была всеми руками «за». Они сыграли в «На букву» и «Вечеринку», в последней получив больше всего кайфа с того, как Арсений, угадывающий своих «гостей» тупил, но Антон всячески подсказывал ему не только со своей ролью, но и с ролью Димы и Серёжи, которых зрители тоже выбрали участниками. Победителя определить не смогли — зрительская симпатия была направлена на обе команды в одинаковом количестве, и Стас наградил и тех, и других дополнительным походом в их небольшой кинотеатр со всякой вредной едой: чипсы, попкорн, сухарики, газировка, энергетики и даже фастфуд, который Шеминов пообещал привезти из города — в общем, с тем, что запрещено уставом лагеря во избежании неприятностей. Киномарафон команды устроят себе завтра, а сейчас, уставшие и довольные собой, все разбредаются по беседкам на отрядную свечку. — Ты был лучшим, — внезапно говорит Антон, как только они с Арсением привычно сели в обнимку на лавочку. — Я знаю, — хоть Антон и не видит, но чувствует точно — Арсений нахально улыбается. — Дурак! — он больно тыкает острыми пальцами в чужие рёбра, ощущая, как тело рядом складывается пополам и негромко смеется. Внутри приятная и такая нужная пустота, а между ними спокойствие, усталость и разделенное на двоих счастье. Они показали не только себе, но и зрителю то, как они умеют, и всё остальное внезапно сузилось до ничтожных размеров, что и смысла это «остальное» думать попросту нет. Антон расслабленно прикрывает веки и склоняет голову к Арсению, который услужливо подставляет свою макушку, чтобы Шастун смог опереться, а сам утыкается в чужое плечо. На следующий день они посещают обещанный кинотеатр и от еды оставляют крошки спустя полчаса, оставшееся время бурно комментируя происходящее на экране и не забывая пускать шуточки, с которых все дружно ловили смешинки. Арсений знакомит таки Антона со своим лучшим другом — Сережей Матвиенко, с которым Антон за время пребывания в лагере даже ни разу не поздоровался, и очень о последнем пожалел, ведь Серега оказался мировым чуваком; а Антон, в свою очередь, знакомит Димку с Сережей — с Арсением он и так знаком, бывшие одноклассники же. Неожиданно быстро они находят точки соприкосновения, и на следующий день тусят всей четвёркой на футбольном поле, где даже Арсений, который с футболом исключительно на «вы», старается вклиниться в игру и понять правила. Дни летят с бешеной скоростью, и Антон даже не заметил, как пришел день закрытия смены. И пусть распорядок их дня с самого утра не отличался от любого другого, но на душе тоска скреблась своими коготками и разрывала плоть изнутри, напоминая о себе и заставляя глаза покрываться слёзной пеленой. Встречается Антон с Арсением в поле, как и тогда, и они снова плетут венки, чувствуя колющее дежавю. Они молчат, каждый о своем думает и собирает красивые полевые цветы, колоски и травинки. У Антона ком к горлу подкатывает, когда стрелки часов неумолимо движутся к ненавистной отметке «9» — начало прощального костра, а солнце постепенно заходит за горизонт, окрашивая небо в перламутр. Шастун недоделанный венок на траву кладёт и перехватывает чужую руку, сплетая пальцы и молча указывая подбородком на небо, особенно красивое сейчас. Арсений восхищенно рот приоткрывает, так и не позволив вырваться вздоху или слову, и глаза округляет, а после — смягчается, сжимает чужую руку крепче и двигается ближе, плечом к плечу. Антон валит их на спину, не заботясь о пыльной траве и жучках, обитающих в ней. Арсений пахнет цветами и чем-то явно домашним, а кожа на ладони у него мягкая и пахнет еще не выветрившимся земляничным мылом. Антон губами к его руке жмется, пуская по ней стаю невесомых бабочек-поцелуев, и весь мир по-прежнему перестаёт иметь какое-либо значение. — Мне кажется, никуда мы друг от друга не денемся, — тихо говорит Антон, пропуская сквозь пальцы, словно песок, чужие тёмные прядки. Попов замирает и молчит, даже дышать, кажется, перестает. Антон поджимает губы и не хочет верить, что их история вновь прервется. Арсений подрывается и нависает над ним, оставляя между лицами ничтожно маленькое расстояние. Шастун нервно сглатывает и к глазам чужим приковывается, видит там что-то почти неуловимое, внезапно холодное, и чувствует, как трещинами идёт. В голубых глазах тоска, вина и извинения, и у Шастуна внутри лампочки гаснут одна за другой, взрываясь с треском и вонзаясь стеклом во внутренности. Арсений нагибается и мягко льнет к губам Антона, сминая осторожно и робко, словно боясь сделать больно, а Антон не успевает ухватиться за его предплечье или шею, чтобы ближе прижать, чтобы побольше получить — мальчишка отстраняется и улыбается, поправляя взбившиеся чужие волосы цвета пшеницы. Уходит. А Антон борется с желанием подскочить и… что? Поговорить? Выяснить? Поцеловать ещё раз? Вмазать, наконец, по роже? Шастун прикрывает глаза руками и пытается стереть разрывающие черепную коробку мысли, воспоминания и чувства.***
— Но я жду-у-у чуда, как двадцать лет назад, а ты не веришь, как Москва слезам, хватит сказок и детских историй, ты права, возможно ждать не стоит… Антон обнимает Арсения, сидя от толпы чуть поодаль — на расстеленном на траве покрывале, кутаясь, как и обычно, в один принесенный Антоном плед. У Попова щёки от слёз мокрые, прямо как и у самого Антона, и оба смахивают все на едкий костровой дым, так неудачно посылаемый в их сторону ветром. Арсений пахнет ночным костром, цветами и домашним теплом, и Антону жизни всей не хватит, чтобы им надышаться. В один момент Шастун смелеет и молча касается чужого подбородка пальцем, разворачивая лицо к себе и приподнимая. Он припадает к солёным и чуть взбухшим от покусываний губам и не целует, а касается, пробуя их на вкус, вбирая то верхнюю, то нижнюю, и робко касается языком. — Больно, — говорит Попов, прижимаясь своим лбом к чужому. — Я… я сделал что-то не так? — взволнованно отзывается Антон, касаясь одной рукой Арсовой щеки и поглаживая мягкую кожу. — Нас обстоятельства снова оставили в дураках, — он невесело усмехается. — Мы не увидимся? — его голос предательски дрожит, а за солеными дорожками на своих щеках он и вовсе следить перестал. Арсений отрицательно машет головой, вызывая трение меж их лбами, и забавно шмыгает носом, секундой позднее шепча: — Поцелуй меня ещё.***
В июле Антон узнаёт, что Арсений сменил не только школу, но и город — он переехал в Петербург. Видеть вокзалы и представлять, как один из таких ржавых поездов увозит его в последний раз, было тошно. Антон не напивался, не травил себя дешёвыми отцовскими сигаретами и не разбивал костяшки в кровь — он просто часами бездумно сидел на вокзале, подсматривая за людским горем и счастьем. У него внутри все руинами поросло да сорняками, обвивающими рёбра. Он чувствует одновременно ничего и всё сразу, и его мутит, он ластик найти хочет и стереть то, что болит, да только Антон Арсению позволил использовать не карандаш, а ручку, и обвести для надёжности пару-тройку раз. Шастун запах вокзальный, противный, обреченный терпеть не может, но продолжает просиживать лавочку и на свой страх и риск покупать беляши. Он почему-то представляет, как Арсений покупал их же, но потом смеется, ведь этот юный граф до такого уровня никогда не опустился бы. Улочки Воронежа со всех сторон давят, и Антону воздуха будто не хватает. Ему этот город не нравится, да и никогда не нравился, только он об этом не задумывался — жил и жил себе, кулаками махал и семечки плевал на землю. А потом появился Арсений. Теперь же Арсения нет. И Антону кажется, что это какая-то ебаная игра в прятки. Раз-два-три, до десяти досчитать не успел, а его уже нет — ни следа, ни тени. Все стерто подчистую, только смех в голове звучит на повторе и вкус его губ на языке вместе с тоскливой горечью чувствуется — ни сглотнуть, ни выплюнуть. В этом городе Арсения нет. И холодный дождь каплями заливает тротуары, путается в волосах цвета ржи и попадает за шиворот, а Антон замирает и понимает, что смысла бродить нет и не было никогда. Он его не найдет: ни в магазине, ни в цветочных полях, ни даже за партой в кабинете. Его украли обстоятельства и этот гребаный ржавый поезд. Шастун хотел бы в последний раз посмотреть в его стеклянно-пустые глаза с отголосками любимой небесной синевы, где всегда плескались смешинки, но Арсений не позволил себя даже проводить. Раз-два-три. И нет его. Через полгода Антону кажется, что и не было никогда. Выдумал. Нарисовал сам себе идеально-болючую первую любовь и отпустить не может. Но запах ночных костров и цветов все его внушения самому себе разрывают в клочья и воспоминания внутривенно запускают. Арсений был. Обнимал, целовал, улыбался и смеялся, нёс чушь, удивлял, восхищал, дарил шоколадки и не любил апельсиновый сок, жался ближе и просился под плед, у него было земляничное мыло для рук и тяга к беззвездному небу. К концу десятого класса Антон почти забывает его смех и губы, а в июне внезапно сближается с Иркой, которая, оказывается, оба раза была с ним в лагере, а он и не замечал ее почти. Ира хорошая, красивая, заботливая. Она звонко смеется с его шуток и ходит по пятам, обещая, что никогда она его больше не отпустит и грустить не позволит. Шастун улыбается ей днём, а вечером смывает её прикосновения и хочет забыть — противно, и в этом лишь его, Антона, вина. С Позовым Антон проводит всё меньше времени, ибо он, как оказалось, еще с прошлого лета влюблен в Катьку, и спустя год ухаживаний она ответила ему взаимностью. Димка светится счастьем, и Антон безумно за друга рад. Антону непривычно проводить июнь в тесном городе, но и в лагерь ехать он отказался, и только в августе он узнает от Димы, который поддерживает связь с Матвиенко, что Арсений в лагерь тоже предпочёл не ехать. Ира любит апельсиновый сок и звёзды, а на цветы у неё аллергия, и Шастуну почти смешно — надо же, какие противоположности. Невольно он сравнивает девушку с Арсением и понимает, что она — не он. И это, пожалуй, главная и единственная проблема, почему Антон ещё по уши в нее не вляпался. Антон себя уверяет, что Ира намного лучше, она совсем другая и это главный её плюс, но спустя ещё неделю он понимает, что это всё — не для него. Он пытается свое сердце закопать к чертям, поломать свои ребра и сверху костями его закидать, чтобы никто не нашел, даже он сам, и влюбиться в Иру, ведь хорошая же она, девочка-девочка со сладкими пухлыми губами, с упругой задницей и красивыми ногами, в платьишках красивых ради него, Антона, ходит даже в холода, красится по три часа и все для него делает. Но Антону тошно. От себя, от Ириных губ, от Арсения, которого не слышно уже полтора года. Ближе к весне Антон остается ночевать у Иры под предлогом подготовки к стремительно приближающемуся ЕГЭ, но, перейдя порог, он сложил два и два и осушил предложенный уже в гостиной бокал вина. Шастуна затащили в комнату с двуспальной кроватью и буквально уложили на лопатки, сев сверху и начав очень откровенную прелюдию, которая растянулась на добрых минут десять, и только когда Ира вжикнула его ширинкой, он понял, чего не доставало: у него не встал. Антон сослался на то, что с утра не принимал душ, а стоя под тёплыми струями, он вяло водил кулаком по члену, в голове рисуя картинки, как Арсений целует его точно так же, как и Ира, и даже в более откровенных местах, до которых девушка доберётся чуть позже. Ира под его телом извивалась, стонала сладко и громко и то и дело насаживалась сильнее, что в один момент Антон почувствовал себя лишним. Ему не вставило. Ему сбежать хотелось, потому что всё не то. Он не в этой кровати должен находиться и не с ней, не должен слушать девичьи стоны и вынужденно мять её грудь, чтобы не возникало никаких недовольств. От Иры пахнет чем-то приторным и резким — переборщила с духами, что Антону нос хочется промыть, а ещё с губ стереть её губы, с кожи — её касания, из памяти — всю её. Антон сбегает от неё сразу после секса, не удостоив её, такую уставшую и разморенную, ленивыми поцелуями. Он даже на неё не посмотрел — попрощался только нелепым кивком и скорее до своего дома добежал, где первым делом принял душ и руки вымыл земляничным мылом. Антон не чувствует ничего, кроме отвращения к себе. В апреле он снова берёт в рот сигарету и то и дело на переменах сбегает за угол школы, чтобы расслабиться и попускать кольца дыма в пропахший холодом и оттаявшим снегом воздух. Солнце понемногу настраивается на весенний лад и греет лицо, а в некоторых участках под ногами виднеются зелёные травинки. Совсем скоро снова наступит тёплая весна, затем — лето, но прежде Антону предстоит пройти испытание, название которому — ЕГЭ. Несмотря на то, что готовился он неплохо, даже на курсы ходил, сердце бешено заходится, когда дни в календаре сменяются один за другим, приближая выпускников к сдаче экзамена. Шастун по-прежнему гуляет с Ирой после школы, а в учебное время сидит с ней за одной партой, по-прежнему он периодически вынужденно её целует и трогает, даря какую-никакую ласку, ведь она заслуживает, по-прежнему Антон с тоской смотрит на первые парты, где раньше, в далёком восьмом, сидел Попов и читал свои книжки и учебники, а сейчас его место занято новой девчонкой, имя которой Антону и запоминать лень. По-прежнему Антон не может смотреть на вокзалы и поезда, а прилавки с шоколадом и соками он обходит стороной — ну, по крайней мере, старается, — а если и смотрит на небо, то только на звёздное, сидя с Ирой на лавочке и приобнимая ее за плечо, краем уха слушая, как та рассказывает ему о гороскопах. По-прежнему он рисует в памяти его пальцы и руки с выпирающими венками, держа в руке девичью наманикюренную аккуратную ручку; его темные отросшие волосы, зарываясь в Ирины, светлые и неудобно длинные, что каждый раз его кольца там запутываются; его глаза небесно-голубые и глубокие, смотря в пустые карие, по-глупому весёлые; его сухие покусанные губы, целуя сладкие от блеска и пухлые губы Иры, — и цепляется, точно душевнобольной, не позволяя превратиться в пыль. Антону вся эта сладость, которую Ира ему охотно дарит, даром не сдалась. Натерпелся уже. На зубах аж сахар скрипит. А на его отрешенность она только ближе льнет — не понимает ничего, глупая. И, вероятно, любит. Антону жизни не хватит, чтобы свою вину перед Ирой искупить. Точно также Антону не хватало жизни, чтобы Арсением надышаться. Да и сейчас, по правде говоря, не хватает. В мае Антон узнаёт, что у Арсения уже полгода как появилась Алёнка, с которой он познакомился в театре. Всё, что Серёжа смог о ней сказать — то, что она чудесна, и Арсений, кажется, счастлив. В тот день Антон снова остаётся у Иры с ночевой, а утром выносит мусорный пакет с кучей окурков, бутылок и тремя использованными презервативами.***
В августе Антон окончательно перебирается в Москву, оставляя прошлую жизнь — и Иру, кстати, тоже — в Воронеже. Он снимает с Димкой на пару однокомнатную квартиру на окраине и не может нарадоваться переменам. Экзамены позади, поступление — тоже — его взяли в неплохой московский университет на факультет менеджмента, а Дима поступил в мединститут на стоматолога; Катя тоже осталась в Воронеже — она на класс младше, но в следующем году Дима планирует и её перетащить в Москву — любовь-морковь и все дела. Антон нисколько не против, ведь за друга он безмерно рад. Кузнецову он бросить не смог и пообещал писать, звонить и всячески поддерживать общение на расстоянии. Он ежедневно льёт ей в уши о том, как скучает и как хочет снова её обнять, а Ире большего и не надо. Антону почти не стыдно. Изнутри он весь прогнил, и светлым чувствам места не осталось. Студенческая жизнь слишком быстро начала наступать на пятки, и последние летние дни Антон проводит на чужих квартирах, пробуя десятки разных алкогольных напитков и скуривая сигареты пачками. Девушки почему-то к Антону лезут, словно он мёдом намазан, а он, включая максимальный уровень похуизма, давал им то, чего они хотели. Все довольны — вот только у Антона царапающее, давно им забытое чувство в груди загорается, когда на очередной тусовке он встречается с темноволосой макушкой, но, конечно, не находит нужные глаза и полузабытые черты лица. Ему совсем немножко тоскливо, и как только он в себе это чувство замечает, то опрокидывает очередной стакан с янтарной жидкостью, морщась от того, как та обижгает горло. В учёбу Антон возвращается с наступлением первого сентября, и тусовки в его жизни сокращаются сначала до «раз в неделю», а после — до «раз в месяц». Университет нравится ему тем, что преподавательскому составу плевать на студентов с высокой колокольни, и каждый тут сам за себя, потому Антон, не собираясь как-то себя зарекомендовывать с хорошей стороны и выстраивать репутацию, отсыпается на задних партах большую часть учебного дня. Но в один такой день, когда Антон, путаясь в конечностях из-за невысыпания, подходит к своему месту и видит разложившуюся на стульях девчушку, он впадает в ступор и чешет репу первые несколько секунд, а после осторожно пихает её в плечо, чтобы разбудить. — Кыш, — доносится снизу, и девушка даже веки не размыкает. — Я здесь сплю с начала года как бы, — терпеливо говорит Антон. — Теперь здесь сплю я. — Да ты чо? Вставай! — он начинает закипать. Девушка показывает фак. Тогда Антон заходит к ней со стороны ног и бесцеремонно плюхается на живот, на что девчушка вскрикивает и сгибается, начиная дубасить Антона до тех пор, пока тот не встанет. В тот день Антон узнаёт ее имя — Оксана, и травит шутки про её косоглазие, а та делает вид, что не обижается, а после третьей пары, проведенной во сне, Антон обнаруживает на своём лбу «хуй ушастый» синей ручкой. В общем, с Оксаной они налаживают контакт в кратчайшие сроки, и Шастуну думается, что с этой девчонкой учиться ему будет куда веселее. Окси шустрая, вечно чем-то занята и на месте усидеть не может и часа: посещает различные мероприятия, участие в них принимает и Антона с собой тащит. Ему клёво и весело, пусть однажды она и приводит его на выставку ракушек, где Антон чуть не заснул на ходу, но ему все равно в кайф. В ноябре Оксана пихает ему в ладонь билет на спектакль каких-то питерских ребят, и Шастун, осматривая свой внешний вид дома перед зеркалом, надеется, что это лишь совпадение, и к прошлому он не вернется. Ошибся. Арсений повзрослел, вытянулся и стал ещё красивее, чем был тогда, два года назад. Два чёртовых года. Антона угораздило сесть на второй ряд. Рядом Оксана трындела о каких-то новинках кино, куда обязательно нужно сходить, а Антон лишь кивал ей бездумно и заламывал пальцы, ладони то и дело о чёрные джинсы вытирал и губы зубами терзал в ожидании начала. Он видел Арсения пару секунд, когда тот бегал зачем-то в холл, смотря исключительно себе под ноги и не обращая на окружающих внимания. Воспоминания концентрируются одним большим взрывоопасным комком в одном месте, опасно пульсируя в висках и заставляя сердце отбивать сумасшедший ритм. Ему уши закладывает, в горле пересыхает и паника накатывает, заполняя каждую его клеточку. Антон боится чего-то, боится увидеть его и влюбиться опять, по новой, как и тогда, летом, три и два года назад, боится наступить на колотое стекло и пораниться, ведь ранки только-только кожицей затянулись. Боится Арсения. Себя. И их. Его касания стали ощущаться так остро и ярко, словно Антон вернулся в тот вечер, когда первый и последний раз поцеловал его по-настоящему, когда сорвал с его губ судорожный вздох и почувствовал в теле мелкую дрожь от адреналина и захлестывающих чувств. У него трещинами вся выдержка идёт, когда свет в зале гаснет и освещает только сцену, на которой через считанные секунды открываются массивные шторы и появляются люди, среди которых Антон без труда различает Арсения. Глаза руками закрыть хочется, чтобы не видел ни он, ни его. Под сиденье залезть хочется и ноги под себя поджать, тихо поскуливая. Но Антон смотрит неотрывно и шепчет себе под нос «найди меня». И Арсений находит. Не сразу, но находит, а когда до него доходит, кто на него из зрительного зала смотрит, сверкая двумя зелёными полупотухшими лампочками, то замирает и включается в спектакль только после раздраженного покашливания Матвиенко. Ему Оксана на ухо шепчет что-то о том, какой смешной у того мальчика хвостик на голове, а Антон не может выдавить из себя ни одну эмоцию. Он на Арсения смотрит, слушает его и впитывает, как губка, запоминая абсолютно всё, ведь этот актёр имеет привычку себя у Антона отбирать. Шастун замечает, как Арсений вырос в плане театра — сейчас он может посоревноваться с любым профессионалом, хотя и пару лет назад Арсений для Антона был самым лучшим на сцене, он восхищал его и примагничивал, привязывал гребаными канатами и инъекциями себя Антону в вены вводил. После спектакля Оксана тащит его в гримерку, чтобы пообщаться с питерской интеллигенцией, и на возражения Антона лишь глаза закатывает и будто не видит перемен в его настроении. Шастуна трясёт. Как перед экзаменом, как перед перспективой первого секса, как перед выходом на сцену, но идти он не перестает, а когда они сталкиваются с Арсением в коридорчике недалеко от самой гримерки, то Антон просит Оксану их оставить — та уходит. Попов молчит и не смотрит в глаза, и только сейчас Антон понимает, что он тоже чувствует что-то — будь то стыд, страх или вина. Он, наплевав на два года отборного дерьма, через которое прошёл, цепляет Арсения за подбородок и заставляет посмотреть в глаза. Штормит. Скучал. Антон хочет, чтобы два года попросту растаяли. Он наклоняется, попутно прикрывая веки, и, аккуратно обхватив ладонями его щёки, ловит чужие губы и замирает, привыкая к его вкусу снова. Выдыхает. Весь груз выдыхает, грудную клетку освобождает от чего-то и лёгкость внезапную чувствует. Как в него опять можно не влюбиться? Арсений встаёт на носочки и робко кладёт руки на чужие плечи, ведя пальцами по шее и оставляя одну руку на загривке. Шастуна ведёт и он шаг делает, невольно вжимая Арсения в стену, а тот лопатками ударяется и коротко шипит прямо Антону в губы. Шастун одной рукой в стену позади Арсения вжимается, а второй гладит его щеку, напоминая пальцам мягкость кожи и ощутимые родинки цвета шоколада. Попов слишком близко, его тяжёлое дыхание ощущается где-то в районе носа, а частота биения сердца чувствуется даже сквозь ткань одежды. У Антона чувств целый букет, и он мозги выключает, наконец припадая к чужим губам по-настоящему, сразу углубляя поцелуй и не скупясь на болючие укусы. Попов шипит, трется пахом о пах, ерзает лихорадочно и слишком громко для тихого коридора дышит. Он от губ чужих отрывается и хватает за руку, ведя Антона, как выяснилось позднее, в коморку. Они валятся на старый скрипучий диван, поднимая, кажется, годичную пыль, и целуются мокро, страстно — дорвались. Арсений под Антоном вьется, ладонями по его телу гуляет и бедрами вжимается прямо до боли, а Шастун позорно признает, что джинсы слишком узкие — стояк неприятно топорщит жесткую ткань и доставляет кучу дискомфорта. Комната освещена лишь лунным светом, пробивающимся сквозь сломанные жалюзи, и Антону его хватает, чтобы осмотреть Арсения вблизи, чтобы увидеть взъерошенную челку, румянец, бешеный блеск в глазах, покрасневшие, влажные от слюны чуть приоткрытые губы, его по-прежнему одуреть какие длинные и красивые ресницы, нос с вмятинкой, на котором Шастун незамедлительно оставляет поцелуй. Антон скажет ему тысячу и одно слово после — может, через два, а то и три года — кто знает, куда их опять занесет и по каким городам раскидает — сейчас он слушает его тихие стоны, которые глушатся кулаком, когда Антон освобождает его плечи от рубашки и принимается покрывать мокрыми поцелуями торс, задевая зубами возбуждённые соски. Он заслужил. Дорвался. Сколько улиц он обходил, в какие дебри своего мозга залез, чтобы сейчас вот так без стеснения и рамок его целовать. Сколько своё забытьё искал, при этом сильнее всего не хотя забывать его смех. Сколько бутылок выпил, надеясь очистить внутренности от колючек, доставляющих боль от одной мысли о голубых глазах. Он два года позади оставляет, запираясь от них на десяток надёжных замков, и снимает с себя сначала пиджак этот узкий и нелепый, затем — футболку белую и джинсы, решив оставить боксёры на месте — пока. Антон к Арсовой еле заметной дорожке волос, скрывающей свое продолжение под резинкой штанов, поцелуями спускается, а юноша его перехватывает за плечо и на себя тянет, соскучившись по губам. Шастун пальцами под ткань пробирается, натыкаясь на твёрдый и истекающий естественной смазкой член, он на головку надавливает, не отрываясь от чужих губ и чувствуя вибрацию от стона, и вязкую жидкость размазывает круговыми движениями. Арсений бедрами взмахивает и дышит прерывисто, цепляясь за чужие плечи, впиваясь короткими ногтями в спину и наверняка оставляя следы. Антон спускается к шее и закусывает кожу, вбирая участок в рот, а после зализывает укус и обещает себе оценить свои старания чуть позже. Он вновь проделывает тот же путь, останавливаясь на очаровательно мягком животе, который невольно втягивается, как только Шастун проходится по нему языком и дует, вызывая мурашки. Он приспускает чужие штаны сначала до колен, а после и вовсе стягивает с ног, удержав в руке хрупкие щиколотки и оставив на них пару укусов вместе с поцелуями. Антон ладонями гладит Арсовы ноги, растерянно смотря на прижимающийся к чужому животу член, и только сейчас понимает, что в душе не ебет, как там это всё делается. Арсений, заметив паузу, приподнимается на локтях. — Все хорошо? — это первые слова за два года, адресованные Антону. Голос отрезвил и опьянил одновременно. — Почему ты остановился? — Я… — он раздумывает, как бы эту информацию преподнести, — блять, я не знаю, как это делается. Арсений смотрит сначала нахмуренно и чуть взволнованно, а потом внезапно смягчается и начинает смеяться, откинувшись головой на подобие подушки и спрятав лицо в сгиб локтя. Но смех вскоре мешается с протяжным стоном неожиданности и удовольствия — Антон накрывает губами головку, не пытаясь пока брать глубже, и просто проходится языком, слизывая смазку и жмурясь от новых ощущений. Арсений хватается за пшеничные волосы, а Антон заметно напрягается, почувствовав давление и испугавшись, что этот придурок голубоглазый в порыве страсти порвет ему глотку — у него далеко не щенок. Но Попов не пытается насадить Антона сильнее — он сминает в кулаке его волосы и еле-еле толкается навстречу горячему языку, а Антон изо всех сил старается сорвать с чужих губ как можно больше судорожных стонов и вздохов, даже когда у него затекает челюсть и устает язык. Арсений головокружительно пахнет, и Антону срывает даже то, что уже сорвано. Он поднимается к чужим губам, успевшим покрыться суховатой корочкой, и языком по ним проходится, после касаясь и губами тоже. Попов нетерпеливо взмахивает бедрами, ища то, обо что можно потереться, ведь стояк у него почти болезненный, а Антон стягивает с себя боксёры, касаясь пахом пах и не сдерживая негромкий стон. Он, раздумывая, что, блять, дальше, плюет на всё и в свою ладонь, и опускает руку к изнывающим членам, подцепляя оба и начиная размеренно водить вверх-вниз, смешивая слюну с небольшим количеством смазки и размазывая консистенцию по всей длине. Арсений кусается, губу чужую оттягивает и словно в припадке шепчет какие-то ругательства и имя Шастуна, а Антон каждое движение руки делает все быстрее и жестче, уже чувствуя завязывающийся в животе узел — сейчас рванёт. Они не перестают лениво целоваться даже после долгожданной разрядки. Липкие, мокрые, солёные и разморенные, на пыльном старом диване довоенных времен, пружины которого впиваются в спину, но отчего-то снова счастливые. Антон его лицо не может перестать покрывать мелкими поцелуями, а Арсений морщит нос и расслабленно хихикает — тепло так, под кожу проникая и зажигая давно перегоревшие лампочки. — Дурачина, хватит, — уворачиваясь от пухлых губ, говорит Арсений. Антон кусает его за нос. — Шасту-у-ун! — Арс, — он вдруг становится серьёзнее и ловит чужое лицо, направляя прямо на себя. — Ну что? — Арсений послушно смотрит. — Я не хочу тебя отпускать, — шёпотом, а в глазах предательский блеск. — Останься со мной на зиму. Хоть раз. — Будем друг об друга греться? — Арсений приподнимается на локтях, деля один воздух на двоих. Антон кивает и вдыхает еле уловимый запах его цветочного шампуня, прежде чем поймать чужие губы и почувствовать слабый укус в свою нижнюю. Дурак. Антону абсолютно точно жизни всей не хватит, чтобы им надышаться.