Заметки на полях

      Итачи слегка наклоняет голову по направлению к двери. Шорох медленно отодвигающихся сëдзи привлекает его внимание. А её тёплая чакра просачивается в комнату. Знакомая и удивительно дружелюбная. Всë вокруг окутывает духом заботы и света.       Какого никогда не было в промозглых убежищах Акацуки, ненавистных катакомбах на островах страны Воды или невзрачных постоялых дворах. Там было мрачно, холодно, а от лиц «товарищей», когда в дни окончания миссии он возвращался на пару с Кисаме, и вовсе воротило.       Акацуки уничтожали его. Он просто не мог находится там в привычном спокойствии.       Убегал.       Всегда убегал. Бежал из этих каменных нор под понимающий взгляд Кисаме. Как можно дальше от этого рассадника гнили. Гнили душевной, что буквально разъедала его. Изнутри. Изо дня в день…       И этот проклятый год.       Итачи ещё сильнее жмурит глаза.       Странно было признавать это, но он ведь считал дни, молился всем богам, ожидая тот самый момент дуэли, когда Саске наконец придёт поставить точку в его истории.       Тот самый момент их последней дуэли…       После которой он лишь чудом остаётся в живых, опустошив последние закрома своей чакры. Остаëтся в живых благодаря Учиха. И благодаря яркому, необузданному огоньку тепла, что медленно, шаг за шагом, приближается сейчас к его постели.       На небольшую тумбочку возле кровати опускается поднос.       Итачи даже не открывает глаза. Он дома. Здесь «свои». Здесь только Карин и никого более. Он не поднимает веки, не дарит ей привычный, спокойный, едва ли не безразличный взгляд.       Да и зачем? Что он там увидит? Размытую пелену перед глазами, что ещё не восстановились после пересадки? Бесформенный силуэт, принадлежащий Узумаки, которая, по обыкновеннию, вот уже неделю навещает его в комнате каждый вечер?       Итачи чувствует, как она опускается на футон. Чувствует, как лёгкий ветерок, проникающий с балкона в комнату второго этажа, щекочет нос, принося за собой аромат чайных листьев.       «Лекарство».       Вот как это называлось. Итачи хмыкает, обречëнно улыбается у себя в голове. Двинутая Узумаки, не желающая отступать от него ни на шаг.       Карин весь день в госпитале, пока Учиха трупом лежит в этой тихой безлюдной обители. А потом она, снова и снова. Каждый вечер — она.       Итачи не видит, но чувствует. Чувствует, как она разливается теплотой своего тела от одного лишь ощущения близости. Он не понимает этого. Да и вряд ли когда-нибудь поймёт.       Странная. Двинутая.       Она всеми силами старается держаться рядом. Каждую свободную минуту — с ним. Даже сейчас…       Её тонкие пальцы оплетают его худую ладонь, едва ощутимо поглаживая мертвецки бледную кожу. Чуть заметное покалывание, приятное, разносящее тепло по всему телу.       Рука к руке. Карин делится крупицами своей чакры. Яркой, горячей, как само солнце. Делится этими крохотными кусочками энергии, окутав его тело светлым, незримым потоком.       Таким же, как и странное, давно забытое чувство прямиком из детства. Как меховое одеяло в прохладную зимнюю ночь, когда чувство защищённости и тепла дарило необъяснимое, но всё же столь желанное спокойствие.       Прямо как… Сейчас.       Жизнь.       Она делилась жизнью. Нужной. Нужной ему теперь, кажется, больше всего на свете.       Ведь нити судьбы в очередной раз переплелись, дав ему ещё один шанс. Шанс пожить ещё чуть-чуть, шанс защитить дорогих людей, семью, близких, сохранить жизнь тому, ради чего он готов был умереть.       Он здесь, чтобы дать жизнь будущему. Красивому, светлому, тëплому… Такому же яркому, как эта девушка Узумаки, сидящая возле него на футоне.

***

      Карин тянется свободной рукой к деревянной плошке, обмакивает небольшой комочек ваты, обмотанный марлей, в тёмную, приятно пахнущую настойку.       По вечерам, вернувшись из госпиталя, приняв душ и приведя себя в порядок, Карин приходит на кухню. Берёт нужные травы, ароматные чайные листья и торопливо перетирает в ступке. Каждый вечер заваривает эту крепкую примочку в надежде, что это хоть как-то облегчит спазм.       Глаза Итачи восстанавливаются медленно, очень медленно. Не так быстро, как они все хотят.       «Как хочет Итачи», — поправляет сама себя Узумаки.       Учиха всё время куда-то рвётся. Словно не желает побыть собой, настоящим собой. Парнем, живущим с ней под одной крышей небольшого особняка, усеянного гербами некогда великого и многочисленного клана. Будто бы не хочет быть простым Учихой Итачи…       Карин хмыкает.       Нет, наверное, Итачи не может быть простым. Точнее, может, но эта простота была настолько ему не свойственна, что Карин не может понять его истинную суть.       «Нет ведь простого Учихи Итачи, ведь так?»       Он словно специально убегает от той жизни, которую мог бы иметь. Даже посреди этой войны, хаоса, разрухи. Он всё равно мог бы жить как все, как тысячи шиноби в этой деревне.       Но Итачи… Он не здесь. Он обитает «где-то». Со своими желаниями защитить всех и вся, обезопасить, спасти, сохранить жизни, избежать смертей. Итачи искренне тянется к этому, но совершенно забывает о себе.       И Карин это не устраивает. Чертовски не устраивает.       Он свет, яркое пламя. Он готов сгорать до тла, озаряя путь другим. Итачи готов жертвовать всего себя.       Итачи готов. А Карин, вот, не готова.       Просто не готова отпустить.       Нет. Сотни раз нет. Узумаки цепляется за него, как за последний очаг в этом мире. Даже сейчас, поглаживая худощавые костяшки его пальцев, направляя чакру к его телу, Карин пробирается к нему. К манящему, обжигающему и такому приятному.       Карин сжимает худую ладонь.       Чёрные ресницы на осунувшемся лице едва заметно шевелятся. Итачи открывает глаза, неразборчиво вглядываясь в вечерний полумрак комнаты, озарëнной тусклым светом небольшого ночника в углу.       Карин вздрагивает, на мгновение отпускает его руку, заглядывает в тусклое стекло его чёрных глаз.       А они смотрят сквозь неё.       Итачи не видит.       Живой трупик, чьё нутро, чей внутренний тлеющий огонëк дарит ей тепло и сладость. Но она так хочет большего. Пробраться внутрь к этой дурманящей, притягательной искорке. Она хочет забрать Итачи. Забрать его себе. Всего и без остатка.       Только её. И только для неё.       — Г-глаза, — судорожно произносит она. Щёки Карин заливает румянец от одного лишь взгляда. — З-з-закрой… пожалуйста.       Твёрдый звонкий голос дрожит. Её трясёт. От ощущения близости, от понимания того, что вот, он — страшный убийца Учиха Итачи — лежит тут, перед ней…       Нуждается в ней?.. Нуждается в её заботе и её помощи?..       Карин хочется верить в это. Ей нравится верить в это.       Итачи спокойно внимает её внутреннему шторму. Веки послушно смыкаются, и аккуратные ряды ресниц падают вниз.       Её рука тянется к плошке. Узумаки отжимает сгусток ваты, пропитанный целебным отваром. Капли звонко падают обратно. Карин двигается к нему непозволительно близко, зависает с влажной повязкой над его головой.       Горячие капли падают на бледное лицо. Учиха морщится.       — Карин, — обречëнно вздыхает Итачи, тем самым выгоняя её из ступора.       Горячая повязка накрывает веки.       Узумаки чувствует, как он напрягается, ощущая эту целебную влагу на своих глазах. Как ощущает её лицо прямо перед собой, как едва заметно сглатывает слюну.       «Ему неловко», — думается Карин.       А у неё ведь не будет и шанса, если всё будет иначе.       Она перекидывает ногу, садится ему на бёдра и наклоняется всем телом к его вздымающейся от волнения груди. Её рука скользит по коже, там, где тёмная домашняя юката открывает вид на исхудавшее тело.       Жажда и неудержимое желание заставляют её прильнуть к Итачи всем телом. Запустить руки под спину, прижать к себе, обнять.       Карин близится к нему, огибает пальцами плечо, движется самыми кончиками подушечек к судорожно пульсирующей жилке на белоснежной шее.       И он так близко. Щека к щеке.       Карин ведëт. Она уже не слышит его протестующий оклик, утыкается носом в тонкую косточку его острых ключиц, вдыхая аромат его тела. Вдыхая Итачи.       — Не уходи, Учиха, — шепчет Карин. И эта мольба рвётся из самого сердца.       Она приподнимается на локтях, мимолëтно заправляя алую прядь за ухо, и целует. Сначала осторожно, в щёку, выдыхая жар своего тела.       Его явно обжигает подобной близостью. Итачи ведëт скулой, но молчит.       А потом она накрывает уголки его губ своими. Пылко, жадно, со всей страстью и желанием. Поцелуй дурманит её, притупляет рассудок. Она ныряет, как якорь, в этот бушующий водоворот чувств, пытаясь зацепиться за одного лишь Итачи, потому как тот нужен ей больше всего на свете.       — Не смей уходить от меня, слышишь? Никогда.       «Я ведь просто загнусь тут без тебя».