Коллекция-2020

      Если больно — улыбайся. Мама всегда так говорила, с детства вдалбливая плаксивому сыночку «прописную истину». Сыночек вырос, плаксивость сменилась нарочитой манерностью, а вот привычка улыбаться так и осталась. Даже когда больно.       Мысленно и очень грязно ругаясь, Ойкава привычно улыбнулся, оттирая фирменной салфеткой пролитый на грудь горячий кофе и морщась от неприятных ощущений в обожжённых пальцах. Боль от ожога на груди уже схлынула, но мокрая футболка неряшливым кофейным пятном неприятно липла к телу.       Ещё до посадки в самолёт Ойкава подумал о том, что стоило написать Ивайзуми о прилёте. Так он, по крайней мере, с лёгким сердцем ожидал бы приземления, надеясь в одно объятие привычно скинуть все проблемы на плечи возлюбленного. Ивайзуми обязательно поддержит, поймёт, пожалеет, надаёт подзатыльников и украдкой поцелует. И тогда никакая боль не страшна, а все обиды покажутся детскими недоразумениями.       Ойкава тихо вздохнул. Ну почему же так не повезло с местом! Поднявшись с кресла и повернув голову, он мельком, но очень недовольно посмотрел на соседа за спиной. Неряшливый подросток, уткнувшись в планшет и лопнув очередной жвачный пузырь, и не подумал извиниться, по-прежнему пиная спинку кресла, особо сильно прикладываясь на понятных только ему игровых моментах. Скотина невоспитанная.       Хорошо хоть Ойкава сидел у прохода, и ему не пришлось фальшиво-мило сетовать на пару с соседями, непонятно за что извиняясь в попытке пробраться через чужие ноги и дальше, к вечно занятому туалету. Видимо, раздражение и усталость от длительного перелёта сказались и на его, обычно остром, восприятии, раз он не обратил внимание на индикатор и попытался войти в туалет. Заработав грубое замечание от предыдущего «клиента» и злобно зашипев в ответ на специально отдавленную ногу, Ойкава, с облегчением закрывшись от всего и вся, растёр пяткой другой ноги пострадавшее место и снял футболку, застирывая кофейное пятно. Выходить не хотелось, но вопящий за дверью карапуз, не затыкавшийся на руках нерадивой мамаши в течение всего полёта, давил на совесть. Вернее, на её хрупкие остатки.       Господи. Пригоршня холодной воды омыла лицо. Ойкава готов вытерпеть ещё тонну боли от горячего кофе и отдавленных ног, только бы уже приземлиться! Может, всё-таки позвонить Ивайзуми? Усевшись в кресло, Ойкава с тяжким вздохом распрощался с пораженческой мыслью испортить сюрприз, как нельзя кстати припомнив, что прилетят они глубокой ночью.       Но никакая ночь не способна остановить жизнь большого города и его не менее громадного аэропорта. Таможенный контроль, группы визгливых туристов, бесконечное дребезжание чемоданных колёсиков, выдача багажа… Подорванное бесячими мелочами настроение Ойкавы окончательно скатилось в уныние, грозя нервным срывом. Который произойдёт буквально прямо сейчас, если неизвестный самоубийца не перестанет больно стискивать его запястье и настойчиво трясти.       «Самоубийцей» оказалась тощая тётка неопределённого возраста, клещом вцепившаяся в Ойкаву и что-то громко заверещавшая о краже, подзывая дежурных полицейских. Ну что опять? Какая, к чёрту, кража?! Это его чемодан, и он готов об стену убиться за свои слова! Что значит, багажные бирки не совпадают? Этого не может быть. Чёрт. Болванчиком кивая и вымученно улыбаясь, Ойкава чуть ли не рычал, пытаясь убедить всех, что ошибся, что у них просто одинаковые чемоданы, а сверить номера он не додумался, и что вся ситуация — череда случайностей.       Оказывается, когда тебе не верят, это тоже больно и до жути обидно. Клятвенно заверив многоуважаемую какую-то-там-сан, что красной ленточки на ручке он не заметил и ни коим образом не покушался на содержимое чемодана, доказать невиновность Ойкава смог только после демонстрации собственных вещей и ценностей, потерять которые для него стало бы катастрофой. Чудовищно бюрократические разборки с полицией и тёткой вконец доконали, и больше никакой кофе не успокаивал взвинченные нервы.       Со психу пнув колонну, подпиравшую козырёк центрального входа-выхода аэропорта, Ойкава взвыл и чертыхнулся, по всем законам подлости приложившись пострадавшей ранее конечностью. Больно! Больно-больно-больно-сдохните-в-муках-ада-все-тощие-тётки!       Он же профессиональный волейболист, ему нельзя травмироваться — ни физически, ни психологически. А с таким перелётом он точно по возвращению загремит к психологу или, что более вероятно, на скамейку запасных. Хотя-а-а, к психологу, определённо, раньше: обрушившиеся ливнем небеса приклеенную к лицу улыбку задёргали нервным тиком. Пожалуйста. Хватит. Если на несчастную ногу ещё и такси наедет, будет полный пиздец. И такси, и таксисту, и всему миру. Ойкава даже зловредную тётку догонит и ей, и её чемодану устроит локальный…       Собравшись с мыслями и сделав глубокий вдох-выход, Ойкава немного постоял, пропитываясь дождём, звуками и запахами Токио, кивнул таксисту и забрался в салон на заднее сидение, чуть не прищемив дверью пальцы. Гадство. Очевидно, его прокляли. Решив подальше отодвинуться от травмоопасной двери, Ойкава, не рассчитав с поворотом машины, плюхнулся посередине, ожидаемо-больно вдавив ягодицу в крепление для ремня безопасности. Сука-а-а!       Он больше не улыбался. Прихрамывая, потирая пострадавшую филейную часть обожжёнными пальцами, Ойкава два раза проверил, что вытащил из багажника именно свой чемодан, и мокрой мышью поплёлся к высокому зданию, где на девятом этаже, в трёхкомнатной просторной квартире, его ждали — всегда, в любом состоянии и даже без предупреждения.       Мечты о ванне и поцелуях отступили на второй план, когда перед Ойкавой замаячила проблема — лифт или лестница? Мысленно множа плюсы-минусы, плюясь на последние часы «везучести» и сожравший всю зарядку смартфон, Ойкава в конце концов решил, что застрять в лифте страшнее, чем свалиться, запнувшись, с лестницы. Но… Девятый этаж! Да и к чёрту.       Тихо матерясь и шатаясь под тяжестью чемодана — какой дебил напихал туда кирпичей?! — Ойкава этаж за этажом преодолевал очередное, подкинутое сволочной жизнью, препятствие. Последний пролёт, последний рывок, последняя ступенька… и последняя капля, расплавленным свинцом растёкшаяся по оголённым нервам-проводам.       Издевательски забряцав пряжками-замками-колёсиками и оставив в кулаке Ойкавы лишь ручку, чемодан прогрохотал до предыдущего пролёта и развалился, художественно разбросав по сторонам шмотки, подарки и различную мелочёвку из предметов обихода.       Ойкава спокоен как айсберг, плевавший на «Титаник». Он — безмолвный ветерок над рисовым полем, затухающая звезда на светлеющем небе, засыпающая под собственное цвирканье цикада. Мантрой повторяя «я — водопад спокойствия», Ойкава не спеша подобрал вещи, тщательно сложил-упаковал, прикрыл оторванной крышкой, сверху примостил сломанную ручку, и, прижав к груди словно невесту, донёс чемодан до дверей. К счастью, ключи оказались на положенном им месте — в кармане спортивных штанов, так что в квартиру Ойкава попал без проблем. Задавив желание грохнуть чемодан об пол, он осторожно положил его у стены, разулся и, не включая свет, тихо прошёл в гостиную.       Дома. Он дома. Хм, а к чему это вдруг ненавидевший перемены Ивайзуми озадачился перестановкой? Ладно, Ойкава позже обязательно во всем разберётся, а сейчас ему срочно необходим допинг поцелуев-объятий, иначе он рехнётся и покусает чемодан. Дверь в спальню отъехала бесшумно. Едва заалевший солнцем рассвет осиял сонную комнату с громадной кроватью посередине. Ойкава проморгался, привыкая к сумеречному освещению, задержал дыхание и шагнул обратно за порог. Прикрыв дверь в спальню, не в силах больше стоять, Ойкава спиной упёрся в стену и медленно осел на пол.       А чего он хотел? Любить на расстоянии можно, но поддерживать отношения — сложно, а безоговорочно верить — ещё сложнее. Но именно благодаря безграничному доверию им с Ивайзуми удавалось как-то месяцами существовать друг без друга, довольствуясь перепиской и редким общением по скайпу. Ойкава любил, был любимым и никогда в этом не сомневался.       Но двое в одной постели — не обман зрения, не перепутанный чемодан и не плод уставшего воображения. Двое в одной постели — это океан боли, не сравнимой с отдавленными пальцами. Ойкава облокотился на колени и уткнулся лицом в ладони, больше не сдерживая слёзы, но стараясь громко не всхлипывать. А перед глазами добивающим ударом так и рисовалась картина с обнимавшейся на их с Ивайзуми кровати парочкой: всклоченный тёмный затылок, сильная рука, покоящаяся на талии, и перекинутая через чужие бёдра нога. Вот теперь Ойкаве по-настоящему больно, да так, что, казалось, истосковавшееся по любимому человеку сердце вот-вот осыпется шелухой предательства на бездушный к его страданиям пол. Больно. И как тут улыбаться? Как, мама?       — Ты чего ревёшь? — заунывный зевок оглушил звенящее безмолвными вопросами пространство.       — Ч-чемодан порвался, — надрывно-хрипло выдавил из себя Ойкава первое, что пришло на ум.       Он в каком-то ступоре поднял зарёванное лицо, пересекаясь взглядами с полуголым Ивайзуми. Тот — босой, в одних пижамных штанах, — качнулся с пятки на носок и обратно, ещё раз зевнул, сонно причмокнув, почесал затылок и легонько толкнул Ойкаву коленом в плечо.       — Ну не кипятком же облили или ногу оттоптали. — Ивайзуми поёжился от утренней прохлады и присел на корточки рядом с Ойкавой. — Иногда ты такой ребёнок, Дуракава. Постой… — Покровительственная полуулыбка сменилась в удивлении приоткрытым ртом. — Тоору? Какого чёрта ты здесь делаешь?! И когда… почему… как… Тьфу, отцепись!       Но вполне обоснованные возражения не остановили Ойкаву, сграбаставшего в свои объятия чертыхающегося Ивайзуми — родного, тёплого, пахнувшего знакомым до последней нотки парфюмом и почему-то мятными леденцами. Ведь всё хорошо. Всё правильно. Дверь в спальню не открывалась, а Ивайзуми рядом, значит, не предавал, ждал и по-прежнему любил. Наверное. Идиотские сомнения, окончательно всё перепутав в голове Ойкавы, превратили поток слёз в перемежавшуюся стонами икоту.       — С ума сошёл! Ты же мокрый. — Ивайзуми сопротивлялся, но силы между до конца не проснувшимся телом и осоловевшим от счастья разумом оказались неравны: беспощадные в своей силе любви объятия с каждой секундой сжимали сильнее. — Ойкава, твою мать! Простынешь, заболеешь… А ну, марш в ван-н-н… м-м-м…       Не пойдёт Ойкава ни в какую ванную. Заболеет и умрёт прямо здесь и сейчас — в кольце обнимавших за шею тёплых рук и под напором жалящих накопленной страстью губ. Только бы Ивайзуми не останавливался — целовал, гладил и шептал ругательства вперемешку с сентиментальными глупостями. Купаться в этой ласковой бесконечности Ойкава готов ежесекундно, вплоть до запланированного на следующий вечер рейса в Аргентину.       — Потише сосаться не пробовали? — донеслось из приоткрытой двери спальни недовольное бурчание Матсукавы. — Вы тут не одни, между прочим.       — Между прочим, это наша квартира, — не менее недовольно огрызнулся Ивайзуми, стянув с Ойкавы мокрую футболку и метко отбросив её в помятое лицо показавшегося на пороге Ханамаки. — Свалите в туман, утопленники.       Последнее замечание выдернуло Ойкаву из флера возбуждения и радости, заставив озадаченно посмотреть на сонную парочку, подпиравшую косяки спальни, и вопросительно уставиться на Ивайзуми.       — Их соседи затопили, — сказал тот с одновременным сочувствием и злорадством. — Третий день со своими шмотками, — Ивайзуми качнул головой в сторону гостевой комнаты, — у нас обсыхают.       — Жмот, — фыркнул Ханамаки, затолкнув уснувшего стоя Матсукаву в спальню. — Друг, называется.       Ойкава громко чихнул под звук закрывшейся двери. Ивайзуми мгновенно встрепенулся, вспомнив о нём, и вернулся к раздеванию вяло сопротивляющегося тела под аккомпанемент беспрерывного чиха и возмущения.       — Я не понял… Ап-чхи. Нам теперь что, спать на диване?! — Ойкава показательно-обиженно шмыгнул носом.       — Ты, главное, в ванне не засни. — Нежный поцелуй в холодную щёку. — Любитель сюрпризов и ночных перелётов.       — Жестоко, Ива-чан, — не сдержал улыбки Ойкава, потянувшись за добавкой. — И ты позволишь мне заснуть?       — Убеди меня в обратном.       — А-а-пчхи!       — Убедил.