***
Мир людей оказался не просто страшным — кошмарным! Как они тут вообще дышать могут; откуда знают, куда идти — в таком потоке немудрено заблудиться; и что за уродливые куски железа носятся с безумной скоростью даже по небу? Кенма тихо скулил и совсем по-детски мявкал, боясь не то что вылезти из куста, шевельнуться! Мало того, его кошачьи размеры изменились до постыдно крохотных, да ещё и оборотничество не удавалось. Видимо, переход из мира в мир слишком много сил отобрал, но что-то Кенме подсказывало — он таким и останется; потому что за все три дня, которые он проторчал под кустом, никого из кошачьих крупнее себя не встречал. Поначалу, обрадовавшись было соплеменникам, Кенма жестоко разочаровался, убедившись, что оборотнями тут и не пахнет — обычные животные. Неужели… неужели и Кенме уготована подобная участь? Нет. Нет! Он не согласен! На волне отчаяния выпрыгнув из куста и помчавшись куда глаза глядят, Кенма во всю глотку орал и просил помощи. Неизвестно, у кого, неизвестно, понимал ли его кто-нибудь вообще, но… с криком Кенма выплёскивал из себя остатки страха.***
Не в силах больше мявкать и бежать, Кенма на заплетающихся лапах брёл по холодной земле, не сразу сообразив, что писклявое «кис-кис» — обращение к нему. Но издававший странные звуки маленький человечек, определённо, звал его — смело шагал навстречу, протягивал руку и улыбался. Что это?! Что за манящий мясом аромат? С горящими от голода глазами Кенма ринулся к протянутой руке и в мгновение ока выхватил из пальцев одуряюще пахнувшую палочку «кис-кис»: наверное, лакомство называлось именно так, не зря ведь человечек упорно повторял одно и то же. Со временем Кенма, конечно, понял свою ошибку, сообразив, что «кис-кис» — это он, Кенма, а вкусные палочки — всего лишь кошачий корм. Удивительно! В этом мире люди придумали специальный корм для кошек. Что ж, Кенма от этого только выигрывал. Потому что дети, прикормившие обитавшего на игровой площадке кота, регулярно приносили вкусности и осторожно тискали охотно позволявшего себя гладить Кенму. Оказалось, что тёплые человеческие ладони способны доставлять удовольствие, на миг позволяя Кенме окунуться в приятные воспоминания, подкрепляя веру в то, что всё у него обязательно наладится. Разве дети его обидят? Разве бросят голодным грозившей вот-вот нагрянуть снегом зимой? Правильно. Не бросят. Вон идут уже. Правда, этих он здесь раньше не видел, да и выглядят они более взрослыми. Но вкусняшками от них пахло, поэтому Кенма смело выбежал на заветное «кис-кис» и позволил взять себя на руки. Эй, зачем так жёстко? Больно же! Кенма для острастки зашипел, подавившись крошками, но, пока откашливался, прозевал момент, когда к его хвосту прикрутили бренчащие на верёвке жестянки. Он не понимал, почему дети смеялись, почему продолжали его сжимать и обмазывать какой-то противно воняющей гадостью. И Кенма до последнего не верил, что удерживающий его за лапы ребёнок действительно поднесёт пламенеющую огнём штуковину к хвосту. Как же так? За что?! Даже отречение семьи не ударило по сердцу настолько больно, как весёлый смех предавших его доверие детей, горящий хвост и скручивающаяся на спине шерсть. Кенма бежал, грохоча жестянками, катался по земле, сбивая пламя, истово кричал и лапами тушил хвост, пытаясь перегрызть привязанную к нему верёвку… А в ушах всё так же продолжал звучать детский смех.***
Из глотки вырывались хрипы — мяукать он больше не мог; нос заложило вонью горелой шерсти и плоти — в этом мире регенерация почему-то полноценно не работала; идти дальше невозможно — обожжённые подушечки лап на каждый шаг отзывались слепящей болью, не помогала даже прохлада первого снега. Раскрыв рот и вывалив язык, Кенма ошалело сидел посреди дороги, окончательно заливаясь страхом от пронзительно воющих сирен, визга шин и… накрывшего с головой сетчатого колпака. Опять пытки? Наплевав на боль в лапах, Кенма яростно завопил и попытался выгрызть себе путь на свободу. Но его мгновенно спеленали и засунули в клетку, щелкнув засовом и пригрозив каким-то уколом, если он не успокоится. Покрутившись в тесном пространстве, вспомнив наконец о повреждённых лапах, Кенма затих и улёгся. Принюхаться он даже не пытался — обоняние отбито напрочь. Но на слух определил, что его куда-то везут и что он здесь не один — вокруг чувствовалась жизнь и… какая-то тоска.***
Разумеется, Кенма не был неблагодарной сволочью, а потому искренне полюбил ветеринаров. В глубине души. Где-то о-о-очень глубоко. Спасибо им, конечно, что подлатали, согрели, накормили и в питомник определили. Но зачем было издеваться, впаривая такое количество уколов, что Кенма себя пьяным ежом чувствовал? И что ещё за садистская кормёжка под названием «не забудьте его проглистогонить»? Бр-р-р, мерзость. Но всё бы ничего, если б два ветеринара с самого утра не стояли над душой и не обсуждали вариант с его кастрацией. Кенма видел, на что становились похожи после данной процедуры коты, которых и котами-то больше не назвать. И лучше сдохнуть, чем позволить оттяпать даже в огне не сгоревшее хозяйство. Кенма задумался о побеге, но простенький засов клетки зубам и лапам упрямо не поддавался. Хрен вам всем, живым он точно не дастся! Кенма вздыбил отросшую шерсть и распушил обновленный после мазей и регенерации хвост. Постаравшись сделать грозное рычание грозным (сорванный голос до конца так и не восстановился), он выгнул спину и злобно уставился на замершего перед клеткой ветеринара. Странно, но о кастрации тот не говорил, почему-то расхваливая Кенму на все лады: — …года два, судя по зубам. Молодой, здоровый, привитый и… — Красивый, — приятным голосом отозвалась собеседница ветеринара и улыбнулась Кенме, попытавшись сквозь решётку просунуть пальцы и погладить его по мордочке. Кенма не повёлся и отпрянул — он уже знал, что руки людей бывают не только ласковыми. — Пойдёшь со мной, котик? Что-то тёплое в словах женщины тронуло за душу. Кенма даже не сопротивлялся, пока ветеринар доставал его из клетки, крепил ошейник и запихивал в переноску. Но тесное пространство и маячившая впереди неизвестность заставили Кенму зарычать, нервно крутясь на месте. — Хороший котик, хороший, — ворковала над ним женщина, приблизив лицо к сетке. — Сейчас пойдём домой и вкусно покушаем. Любишь рыбку? Рыбку Кенма не просто любил — обожал до дрожи в хвосте! А последний раз довольствоваться уловом ему приходилось ещё дома. Дома… дома… Кенма загрустил и свернулся в клубок, задремав под ритм мерно раскачивающейся переноски. У него больше нет дома.***
У него есть дом! Невероятно! Запрыгивая на диван, бегая из угла в угол и обнюхивая каждую мелочь, Кенма шалел от неверия и постоянно жался к ногам женщины, обнимая хвостом, задирая голову и заглядывая в смеющиеся глаза. Правда? Правда?! Его гладили, чмокали между ушей, прижимали к груди и ласково интересовались, не согласится ли он откликаться на имя Акико? Ради этой тёплой женщины Кенма и не на такое согласится. А если она его ещё и обещанной рыбкой покормит, мр-р-р… Довольно и сыто мурлыча, допущенный в хозяйскую постель Кенма млел от счастья, казалось, напрочь позабыв о боли и страхе. Кенма вновь поверил. Лизнув хозяйку в щёку, он устроился на подушке и уткнулся носом ей в волосы. Хорошо пахнут, приятно.***
Иногда замкнутое пространство крохотной квартирки утомляло Кенму, но высунуть нос на улицу он до сих пор боялся. Да и холодно там, как-никак — зима взялась за дело всерьёз. А тут тепло, уютно, сыто и любимо. В этом Кенма уверен — его по-настоящему любят. Хозяйка кормит, расчёсывает, спрашивает, как он тут весь день без неё провёл. Кенма честно делился впечатлениями, что у дивана подушки и так продавлены, а земля у подоконника из горшка с бегонией — вообще не его лап дело. Удивительно, но его не ругали и тапками не били (в окно Кенма видел, как дубасили по заднице соседского кота), правда хозяйка выражала недовольство изменением в рационе кормёжки, наглым образом на пару дней исключая из него рыбку. Кенма старался вести себя прилично, но последнее время всё из лап валилось и раздражало. Отъевшись, залоснившись шерстью и даже немного обнаглев, он стал проявлять характер, не понимая, отчего дуреет. И лишь бьющая через край энергия подсказала — давно Кенма не разминался в оборотничестве: хотелось телом потянуться, потереть мочалкой спину, размять ноги. Доверчиво запрыгнув хозяйке на колени, Кенма громким мурчанием привлек её внимание и осторожно спросил, не будет ли она возражать, если он часика на полтора ванну займёт? Та рассмеялась, потискала за щёчки и в сотый раз за день сообщила Кенме, что он красивый. Приняв доброжелательность за согласие, Кенма спрыгнул на пол, сосредоточился и… обернулся. Мр-рфф. Тяжеловато пошлó, видимо, этот мир всё-таки для оборотней не приспособлен. Странный звук со стороны дивана заставил инстинктивно сжаться и отпрыгнуть в сторону. Кенма с недоумением во взгляде уставился на прикрывавшую рот хозяйку, в глазах которой плескался нечеловеческий ужас. Нехорошее предчувствие захолодило сердце, ведь Кенме и в голову не пришло подумать над реакцией хозяйки, в жизни оборотня не видевшей. — Н-не… н-на-до… — с трудом выдавливал из себя непривычные слова Кенма. — Б-бо… ять-ся. Квартиру оглушил истошный визг. В Кенму полетала ваза с герберами, следом — полупустая чашка с кофе, блюдце, диванные подушки. Не понимая, что происходит, он волчком уворачивался, отмахиваясь руками и хвостом, в конце концов, комочком забиваясь под стол на кухне. Хозяйка продолжала истерить, называть Кенму мерзким отродьем, звать на помощь. Но почему?! Это же он, Кен… тьфу, её Акико! Почему, почему она так кричит? Кенма заскулил, закрыл руками мохнатые ушки и всем нутром ощутил, как рушится его недолгое счастье под звук захлопнувшейся входной двери, в замке которой скрежетнул ключ. Хотелось зарыться в одеяло на кровати, прикрывшись подушкой, но обернуться котом Кенма не мог — не сразу, нужны время и силы. Оставалось сидеть под столом и ждать. Чего? Предательства. Перестав реветь, Кенма с ужасом осознал, что да — чем бы ни обернулись ожидания, но его точно снова предадут. Едва дыша и кусая ногти, Кенма отчаянно всхлипывал, пока сумасшедший хохот не вырвался из его груди, оглушая кухню несвойственными Кенме саркастичными нотками. За смехом сквозь слёзы он не услышал, как открылась дверь и в квартиру вломились странные люди в белых халатах. Ха-ха-ха, на ветеринаров похожи, только пахнет от них… болью. Кенма кинулся на людей первым, но явно не рассчитал силёнок — ни собственных, ни чужаков. Спеленали его в два приёма. Но Кенма так просто сдаваться не собирался: вертелся, изгибался, визжал-рычал, захлёбываясь полезшей изо рта пеной. Пустите! Пустите! Он клянётся, что больше никогда не приблизится к людям, только отпустите! В плечо что-то кольнуло. Кенму охватило знакомое по питомнику чувство успокоения и безразличия. Но перед тем, как ему надели маску, он в последний раз встретился взглядами с доброй женщиной, от которой так хорошо пахло. Ничего, кроме брезгливости и ненависти, он в расширенных от ужаса глазах не обнаружил. Вот только… Кенме уже всё равно. Почти. Потому что усмиривший его укол вырубил оборотническую сущность, возвращая Кенму к изначальному состоянию. К появлению кота никто готов не был. С трудом выбравшись из кучи тряпок, не глядя по сторонам, Кенма задал такого стрекача, что, казалось, до Луны добежит. И если б действие наркотика в конце концов не перебороло всплеск адреналина, наверное, и добежал бы. А так… Какой-то грязный сугроб, безразличные прохожие, не замечавшие на фоне городского снега чёрно-жёлтого пятна… И постепенно леденеющее разочарованием сердце преданного людьми и жизнью кота.***
Кенма учился выживать на улице. Он теперь и подраться за еду с обычными котами мог, и своровать у людей, если надо, и припрятать на чёрный день. Хуже давалась борьба с холодом. Там, где он родился, подобных зим сроду не бывало, а тут приходилось буквально жить движением. Чтоб не замёрзнуть. Чтоб не уснуть навечно в снегу голодным. Чтоб каждую минуту доказывать себе — сможет, обязательно сможет и выживет. Без людей. Назло всему и всем. Ему бы только согреться. Чуть-чуть. Самую малость. И не спать. Не спа-а-ать… В нос шибануло горячим варевом с запахом рыбы. Забившийся под крыльцо какого-то дома Кенма чуть не взвыл от досады — его нашли, обнаружили люди! Заманивают… горячим супом… в миске у той самой щели, куда он и протиснулся в попытках укрыться от снегопада. Кенма сжался в комок и закрыл нос лапами, а перед глазами так и стояла до краев наполненная миска… с кусочками рыбы… Это выше его сил! Кенма рывками шкрёбся пузом по заметённым снегом камешкам-веточкам, то останавливая себя и сдавая назад, то вновь дёргаясь к щели… к аромату… к живительному теплу. Скрипнуло крыльцо, сверху посыпалась труха, раздался хлопок двери, и всё затихло. Как он оказался у миски, Кенма не понял. Захлёбываясь и обжигаясь, он чуть ли не лапами в суп залез, купая морду в жире и пуская носом пузыри. Кусочки овощей и рыбы он глотал не жуя, жалея, что просто по-человечески не может выхлебать жижу — приходилось быстро лакать, давясь и не чувствуя вкуса. Он даже камешки, куда попали брызги, основательно вылизал и сожрал пахнувший рыбой снег. Плевать. Кто знает, когда ещё удастся нормально поесть. А сейчас надо валить отсюда. Но он не успел. Всё повторилось в обратном порядке: дверь, скрип крыльца, шаги. Человек забрал миску и стал что-то запихивать в щель. Кенма забился в дальний угол и зашипел, в промежутках между шипением угрожая горловым рычанием. Человек ничего не сказал, даже примитивного «кис-кис»; протолкнув подальше под крыльцо старый — судя по слежавшемуся запаху — пуховик, он просто вернулся в дом.***
Куроо. По-кошачьи красивое имя, которое хотелось мурчать и облизывать, а не орать, как бешеная баба из соседнего двора. И чего орёт, спрашивается? Кенма хвост готов заложить, что Куроо ночью никуда не выходил и уж тем более не воровал бельё этой припадочной. Зато теперь Кенма знает, к кому во двор по нужде отлучаться будет. …Под крыльцом он уже вторую неделю жил. Куроо его не трогал, но Кенма не дурак, хитрость человеческую на раз-два просёк! Миска с едой с каждым разом от подкрылечной щели отдалялась, заставляя Кенму всё чаще высовывать нос на улицу. Но над душой Куроо не стоял, а потому Кенма не возражал — уплетал рис с сырым яйцом, не переживая, что получит пинок в бок. Он бдительно прял ушами и ловил малейшие звуки, на всякий подозрительный шорох каплей просачиваясь назад — под безопасное крыльцо. Доев и облизнув усы, Кенма с минуту поразмышлял над темой дня: погулять или подремать, решив в пользу последнего — холодно. Сделав свои дела и веточкой (он убедился, что никто не следит) затерев следы от и до соседского забора, Кенма уже привычно забурился в рукав пуховика и прикрыл глаза. Повалил снег. Кенма вздохнул. Если в скором времени не потеплеет, он точно эту зиму не переживёт. Как и въедающиеся в уши и мозг визги дрели! Куроо, какого хрена?! Кенма жался к земле, мечтая, чтоб пыль и труха, безостановочно сыплющиеся на голову, заставляя чихать, не похоронили его тут заживо. Что ещё за суета и чужие голоса? Его хотят отсюда выковырять? Не дождутся, без боя он не сдастся! Но никто не торопился проникать в его убежище, а посторонние люди и странная суета к вечеру уже растворились в безмолвии усилившегося снегопада. Кенма чуял, что Куроо рядом. И жареная скумбрия — тоже. Вот только миска с едой не торопилась появляться у заветной щели. Вкусно пахло сверху, на крыльце. Кенма замер; Куроо ещё немного потоптался, а потом зашёл в дом, напоследок негромко проговорив: — Работает в обе стороны. Замкóв нет. Любопытство стегнуло по хребту. Но слишком хорошо Кенма помнил, чем чреваты доверие и неосторожные порывы. …Жуя скумбрию и косясь на странное «окошко», выдолбленное в двери, Кенма, проглотив последнюю косточку, осторожно тронул лапой подозрительную заслонку. Та охотно поддалась, прогибаясь внутрь. Кенма шарахнулся под крыльцо, но у щели застопорился — ничего необычного не произошло. Очередная ловушка? Но ведь Куроо даже погладить его не пытался и ничего не предлагал. Тогда… Зачем всё это? В тарелке оставался недоеденный рыбий хвост, и пока Кенма дожёвывал, его лапа нет-нет да трогала дверцу — та колыхалась, пыша домашним теплом и уютом, и схлопывалась, отрезая Кенму от обещания безопасности и сытости. Нет. Больше он не поверит. …Утром Куроо еду не вынес. Но Кенма чуял, что омлет за дверью. И всё равно ему потребовалось время до полудня, чтобы решиться и прошмыгнуть в дом. Он сцапал тарелку зубами и попытался вынести наружу — не вышло. Пришлось спешно глотать кусками и вновь сбегáть под крыльцо. Но делать там решительно нечего. Скучно. А ведь Кенма знал, что раньше позднего вечера Куроо не вернётся. Крадущиеся шаги по коридору. Тщательное обнюхивание стойки для зонтиков, полочки для обуви, куцего половичка, свешивающейся с крючков верхней одежды. Дальше прихожей Кенма не пошёл, но внезапно обоняние уловило знакомый запах кошачьих вкусняшек. Он осторожно заглянул за угол. Понятно, там кухня. И глубокую миску с сухим кормом Кенма видел прекрасно. В памяти вспыхнули картины с детьми и едой-палочками. Зажмурившись и покачав головой, гордо вскинувшись, Кенма вернулся к месту лёжки. А ночью обжигающим холодом взвилась буря. Крыльцо больше не спасало: продуваемое изо всех щелей, оно с каждым мгновением всё больше становилось похожим на загон, в леденящей стуже которого Кенма под утро точно окочурится. Едва слышно мявкая и чуть ли не плача от того, что он такой слабый, Кенма, успев за секунды покрыться колючим снегом, прошмыгнул в дом и скрутился в клубок на коврике, надеясь, что Куроо его не заметит. — Тут всё равно дует, — ошпарил нервы ровный голос. Кенма рванул к двери, но Куроо как стоял у входа в гостиную, так и продолжал стоять, не предпринимая попыток приблизиться. — Я тебе плед у батареи положил.***
Со временем Кенма привык. Но всё равно шарахался как прокажённый от малейшего звука и предположения, что его сейчас схватят. Дальше прихожей и пледа в гостиной он не совался, дом не исследовал и уж тем более не поднимался на второй этаж, где Куроо чувствовалось больше всего — прям так и манило запахами. Еда теперь стояла у кухонного косяка, углом выворачивающего в коридор, а ближе к стойке с обувью появился лоток с опилками, куда Кенма категорически ходить отказывался. Угу. Пока сугробы выше крыльца не отрезали путь к соседскому забору. Пришлось, скрепя сердце, пользоваться. И топорщить усы всякий раз, когда Куроо с непонятной ухмылкой менял наполнитель. — Хватит кукситься, малыш. Тебя как хоть зовут? Он не малыш! И зовут его Кенма, но ты, человек, всё равно не поймёшь. Презрительно промяукав ответ и напоследок фыркнув, он важно прошествовал к пледу, улёгся носом к батарее и демонстративно затих. А через несколько минут рядом с ним на пол опустился здоровенный таз с тёплой водой. — Ты грязный. Сам полезешь или мне помочь? Памятуя, чем для него закончилось последнее желание помыться, Кенма словно ветром сдулся на улицу. Но надолго его не хватило. Поочерёдно поджимая лапы, чихая-кашляя и пытаясь стряхнуть налипший на вибрисы льдистый снег, он мялся у двери и жалобно, но тихо, чтоб Куроо не услышал, жаловался на несправедливость этого мира. И часа не прошло, как Кенма окончательно превратился в сугроб, и вот тогда пришлось, наплевав на гордость, вернуться. К Куроо, к пледу, к тазику с водой. Грязи с него натекло — уй-й-й! Но Куроо с советами и помощью не лез: сидел на диване, уставившись в телевизор, лишь изредка бросая короткие взгляды на вертевшегося в тазике Кенму. А потом Куроо совершил самое коварное, о чём Кенма даже помыслить не мог: незаметно для него приоткрыл на кухне окно и спокойно отправился на второй этаж — спать. До костей пробираемая дрожь жала закутавшегося в плед Кенму к батарее. Но теплее от этого не становилось. Закрыть окно на кухне он не смог, но мстительно позлорадствовал, глядя как подоконник и пол приобретают по-зимнему законченный — сугробный — вид. Сволочь! Наверх заманиваешь? Ни за что!***
Кенма заторможено — колошматило дрожью так, что, казалось, стены качались — поднимался на второй этаж, прекрасно зная, что лучший способ высушиться и согреться — забраться к человеку под одеяло. Но обидно настолько, что бесконтрольные слёзы крупными каплями безостановочно омывали и без того мокрую мордаху. Он перебарывал себя, с трудом делая шаг за шагом; скулил, иногда в голосину завывая; долго сидел под дверью в спальню, надеясь, что Куроо его спугнёт, и тогда не придётся выказывать поражение и собственную слабость. Кенма протиснулся в темноту и ласково обнявший всё тело запах Куроо. Вот и кровать. Вот и… Куроо в кровати не оказалось. Зато… Здоровый — раза в два больше Кенмы — чёрный кот щурил жёлтые глаза, вольготно развалившись среди подушек и одеяла. Как? Откуда?! Неужели Кенма отупел настолько, что не заметил ухода Куроо и не определил наличие в доме чужака? Что происходит?! Кенма выгнул спину, прижал уши, выставил вперёд усы и на всякий случай выпустил когти. Изогнув хвост, боком-боком стелясь у кровати, не выпуская из виду и не подумавшего напрячься кота, он предупреждающе зарычал и набычился, угрожающе выпучивая глаза и демонстрируя зубы. Чужак широко зевнул, потянулся, растопыривая длинные лапы и содрогаясь всем телом, облизал нос и зарылся мордой в одеяло, напрочь игнорируя Кенму. Не понял. Шок неожиданно успокоил нервы. Кенма тупо сидел у кровати, смотрел на чёрного кота и… дрожал. Чёртов холод! На мягкий матрас он запрыгнул играючи: легко и беспроблемно — так, словно прыгал сюда каждый день последние лет десять. Кот дёрнул ухом, приоткрыл глаз, почти по-человечески причмокнул и подвинулся, лапой убирая в сторону одеяло. Кенма слабохарактерно сдался, оправдывая себя тем, что кот — это не человек. Ритуал с обнюхиванием-знакомством много времени не занял: черныш принял Кенму как родного — лизнул в нос, щёки, приобнял лапой и мерно задышал в ухо. Кенма уткнулся ему в шею и замер, впервые со дня появления в мире людей обретая спокойствие. Шершавый язык лез в уши, зубы что-то там выкусывали на загривке, лапы согревающе продолжали обнимать. Кенма вновь заплакал — нет, ну реально как маленький, честное слово! Когти инстинктивно вжались в мягкое пузо основательно вылизывающего Кенму кота — раз, два… и зачастили «массажем». Кенма заурчал, резкими выдохами убирая настырно лезущую в нос шерсть. Окончательно расслабившись, он подставил горло и морду под неустанно мелькавший язык, тихо жалуясь-рассказывая, как ему плохо и тяжело, как он соскучился по общению, ласке и безопасности, как… Кенма так и заснул, обняв незнакомого кота всеми лапами и хвостом.***
Первое, о чём Кенма подумал — он уснул только для того, чтобы проснуться. В безопасности, в ощутимо ласкающих душу чувствах довольства, радости и робкой нежности. Он лежал на чём-то мягком; его медленно, зарываясь пальцами в шерсть, гладили по спине и куда-то звали. Кенма прислушался, потянулся к зову, мурлыкнул и… выпрямил руки-ноги, шлёпнул по тёплой постели хвостом, насторожил уши и открыл глаза. Жёлтый, знакомый, с капелькой насмешки и тонной счастья взгляд облизал Кенму. Чужие руки погладили уже не кошачью, а вполне себе человеческую спину, мягко ероша шёрстку на пояснице и шаловливо надавливая на основание хвоста. Кенма, наверное, всё ещё спал. Ведь это невозможно! Невероятно! Немыслимо! Привычный бардак на голове Куроо неожиданно привлёк внимание парочкой затерявшихся в этом хаосе ушей. Треугольных, с кисточками. Кошачьих. И как он раньше не замечал? Кенма их потрогал, переплёлся с Куроо хвостами, пальцами провёл по беззащитно оголённому горлу, а потом… — Ну здравствуй, Кенма. — Мягкая, самую чуточку шальная улыбка озарила лицо Куроо. — Ты всё ещё воняешь. Купаться пойдём? Кенма округлил глаза и возмущённо приоткрыл рот. Куроо зашёлся смехом, притиснул Кенму к себе и потёрся носами, в одно мгновение переходя от шалости к чему-то необычному и завораживающему: нежным поцелуям — лоб, глаза, щёки, подбородок, губы. Щекотно! А ещё — приятно и успокаивающе, пробуждающее нечто настолько глубоко запрятанное, что хотелось кричать. Кенма всхлипнул, обнял Куроо за шею и согласно подставил губы — целуй. И никогда не останавливайся! Потому что Кенма согласен поверить. В самый последний раз.