***
«Знаешь, я хочу, чтоб каждое слово этого утреннего стихотворенья вдруг потянулось к рукам твоим, словно соскучившаяся ветка сирени. Не знал, что будет настолько больно. Мы верили — никакие расстояния не разрушат нашу дружбу; мы — вечны. Как та последняя весна, то будущее, что на самом деле скрывалось из виду. Мы молоды, полны надежд… И мысли о расставании так небрежны мнимой незначительностью. Никогда не умел говорить красиво, а сейчас… Пишу тебе идиотские откровения и сочиняю какую-то глупость. Смешно, правда? Ведь знаю, что не отправлю это письмо. Слишком поздно. Не для тебя, нет. Для нас. Ведь всё это, по большому счёту, неправильно. Так и слышу твоё насмешливое: „Ива-чан — извращенец!“ Но уже завтра ты мне улыбнёшься. Наверное. Дурацкая связь по скайпу! Она и вполовину не способна выразить то, что я хочу сказать тебе всего лишь взглядом. И мне страшно подумать, что будет, если ты вдруг ответишь взаимностью. Ха-ха-ха!.. Мечтать об этом — страх и боль. И счастье. Скучаю по тебе». Ивайзуми знал содержание каждого из четырёх писем наизусть. Бережно поглаживая пожелтевшие конверты, он не вскрывал их, не читал выцветшие строки. Лаская мыслью каждую букву — высеченную в памяти, выжженную в сердце, — он зачем-то перебирал письма, бессмысленно их тасуя и пытаясь по одним лишь замятым уголкам конвертов понять, какое сейчас время года: так уж сложилось, что меланхолия чувств почему-то накатывала сезонно, начавшись с весны и растянувшись на десятилетия жизни. «Знаешь, я хочу, чтоб каждая строчка, неожиданно вырвавшись из размера и всю строфу разрывая в клочья, отозваться в сердце твоём сумела. Я больше тебя не вижу. Ты перестал… нет, мы перестали — кто первым? — пользоваться скайпом. Даже твои смешные видосики уже не бесят входящим тренькаем в три часа ночи. Редкие голосовые сообщения — чувствуется, что ты вечно куда-то торопишься или просто устал. Ну да, я тоже виноват, мог бы и сам позвонить. Я и звоню. По праздникам или памятным для нас датам. Ты просто не представляешь, как мне страшно раскрыться. Боюсь, что выдам себя и разрушу даже то малое, что у нас осталось. У нас. Всего два слова, но они значат для меня бесконечно многое. Смотрю на тебя — в телевизоре, конечно, — и верю, что мы до сих пор есть. Последний раз слышал твой голос, когда ты спешно поздравлял меня со свадьбой… Почему поздравлял, кстати? Почему не сказал, что я идиот! Впрочем, неважно. Я могу хотеть чего угодно, но лишь в мечтах. А так… Да-да, стараюсь жить правильно: как все, так, как от меня ожидают. Почему мне есть дело до чужого мнения? Поговори со мной». Лето тогда было жарким — знойным настолько, что разжиженный солнцем мозг осознал наличие билетов в руках Ивайзуми только перед стойкой регистрации. Оставалось сделать шаг. И он не смог. Измученное сомнениями сердце растеклось в неряшливую кляксу, вымазанную реальностью и бытом. Тогда существованием Ивайзуми владели семья и карьера. Бесконечные командировки, годовалая дочка, покорная жена — хорошая женщина, но до одури блёклая, пресная, как тофу. И любила его безумно. Но Ивайзуми видел — видел, чёрт возьми! — что она знала: между ними незримой тенью существует третий. Ивайзуми вздохнул и потёр лицо ладонью. Наверное, есть и капля его вины в том, что жена постепенно затухла; ушла — тихо, бестелесным призраком, — оставив Ивайзуми наедине с безумной манией и новорожденным сыном. И вновь суета будней поглотила, размолотила, забила в угол чувства. Дети росли, проблемы множились и разрешались, бесконечная текучка дом-работа-редкий-отпуск не позволяла замечать, как сквозь пальцы просачивается жизнь. «Знаешь, я хочу, чтоб каждая буква глядела бы на тебя влюблённо. И была бы заполненная солнцем, будто капля росы на ладони клёна. Впервые признал это вслух. Меня никто не слышал, а так хотелось, чтоб услышал ты. Я остался один. Одиночество разрушает разум и тело похлеще больных суставов и кардиостимулятора в груди. Сегодня не хочу думать о себе. Сегодня — твоё время. И я вновь пишу — кричу! умоляю! господи, что я делаю?! Не вижу тебя даже в те редкие дни, когда включаю телевизор. Ты давно уже не играешь, а я всякий раз пытаюсь высмотреть тебя на площадке или трибунах. Последнее, что узнал о тебе: карьеру тренера ты тоже закончил; так и не женился — даже странно, на тебя не похоже; и детей нет. А у меня уже внуки: есть в этом своя прелесть — видеть, как моя частичка множит будущее. Почему мы не стали частью друг друга? Мне холодно. Люблю тебя». Те самые драгоценные слова. Ивайзуми прошептал небу, осени и моросящему дождю: «Люблю». И ещё раз, и ещё. Его опять никто не слышал, да и не нужно это. Пусть вырвавшиеся из тисков будней дети развлекаются с барбекю, пусть внуки смеются, играясь с мячиком. Пусть. Их время по-стариковски ворчать, кряхтеть и предаваться воспоминаниям ещё не пришло. Пальцы смяли четвёртый конверт — «зимний». Это письмо самое короткое: последние слёзы, последние сожаления. «Знаешь, я хочу, чтоб февральская вьюга покорно у твоих ног распласталась. Ты позвонил. Я не менял номер — никогда. Готов был вечность ждать и дождался. И ты убил. „Ивайзуми“. Не „Ива-чан“ и даже не „Хаджиме“… Я растерялся. Старый дурак! Так долго ждал и первое, что умудрился сделать, — обидеться. Прости, прости. Ты не ошибся номером, это я ошибся с собственным диагнозом. Я не дурак, я — бездушная скотина, окончательно сломавшая себя. Я не перезвонил. Ты тоже. Как же глупо, как неправильно. Прощай». Пустой лист на коленях. Пятый конверт. Ради этого Ивайзуми и уговорил родных привезти его в Сендай. Хотелось сказать последнее в том самом месте, где они с Ойкавой встречались, играли, прятались от дождя и хранили свои маленькие секреты в глубокой выемке под корнями старого дерева. «Нет слов, нет рифмы. Я слишком стар. Как и чувства к тебе: те, что прошли со мной сквозь вечность. То, что я должен был тебе сказать. Исправлять — поздно, невозможно; время не вернуть. Но я надеюсь, что где-то там, в иной вселенной, у нас появится призрачный шанс. И тогда мы заново проживём нашу — на двоих — жизнь. Я всё обязательно исправлю и скажу, как сильно хочу: …чтобы мы любили друг друга столько, сколько нам жить осталось». Письма, бережно обёрнутые полиэтиленом и перевязанные подарочной ленточкой, Ивайзуми уложил в плоскую жестяную коробку, плотно задвинув крышку. Оставалось только спрятать. Обернувшись и убедившись, что ни дети, ни внуки на него не смотрят, Ивайзуми с трудом раскачался и выпихнул себя из коляски, падая на колени у вспученных кривыми изгибами корней. Где-то тут. Точно, вон оно! Поглубже засунув руку, Ивайзуми по-хитрому её извернул и с чувством глубокого удовлетворения нащупал нужную выемку. Жестянка с письмами легко выскользнула из пальцев. Ивайзуми длинно выдохнул. Хорошее место, правильное — у подножия их дерева. Ведь душа и сердце Ивайзуми давно уже там — у ног Ойкавы. Улыбнувшись, Ивайзуми попытался встать, опираясь на подлокотник коляски. Всё закончилось, теперь можно и домо… Он резко задышал, задрожал всем телом — там что-то было! Оставляя в выемке жестянку, его пальцы на миг прикоснулись к чему-то очень похожему, просто он не сразу понял. Господи! Не может быть. Не — сердце захлебнулось колющей болью — может — и замерло, перехватив дыхание, завладев им, — быть — умирающими лучами закатного солнца затмив взгляд. Пальцы до последнего тянулись к корням, к их с Ойкавой тайнику. Он должен знать. Должен! Сейчас… узнает… чуток отдохнёт и… узнает… Вот только смерть — это навсегда. Навечно. Ты — вечный. Ты — смерть, Ойкава.***
— Х-ха! — Ойкава хорохорился, но Ивайзуми чувствовал, что на самом деле тот растерялся. — Откуда знаешь про Аргентину? — И как долго ты собирался молчать? — и не подумал выдавать информатора Ивайзуми, буравя мрачным взглядом бестолково засуетившегося Ойкаву. А тот нервно переминался с ноги на ногу, теребил пальцами, закусывал губы и старательно смотрел куда угодно, только не на… — Дуракава! — грозным рыком прервал его метания Ивайзуми, схватив за грудки. — Да как ты мог подумать, что я буду против? Это же твоё будущее! И потом, ну разве смогут нас разделить какие-то глупые расстояния, а? Ойкава оттаял, перестав быть похожим на ощетинившегося ёжика. Привычно-шальная улыбочка искривила губы, в глазах вновь засиял восторг. Ивайзуми тяжело вздохнул — ну-у, сейчас начнётся! Один. Помнится, Ойкава до глубокой ночи, после официального расставания переключившись на телефон, долго капал на мозги волейболом, планами на жизнь и обещаниями звонить каждый день. Правда, чувствовалось во всём этом нечто такое… фальшивое. Два. В тот раз, с трудом отделавшись от приставучего друга, Ивайзуми наконец-то забылся тревожной полудрёмой. Расслабиться не получалось, провалиться в глубокий сон — тоже. На грани сознания мерещились разбитые самолёты, глобальный апокалипсис, вечная задолженность за интернет и невозможность связаться с Ойкавой… И вообще, почему ему снится Ойкава? И письма какие-то идиотские, и стихи. Три. Под утро Ивайзуми окончательно уверился, что рехнулся. Иначе как ещё объяснить поселившуюся в сердце тоску, кричащую о том, что он должен всё исправить. Обязательно. «…и чтобы мы любили друг друга столько, сколько нам жить осталось».***
— Ива-чан, ты чего? Если б он только знал! — Тебя не пустят дальше, здесь же… — Я лечу с тобой. Вот так вот. Коротко и ясно. В один шаг и смятый в кулаке билет. Казалось, безумный художник мазнул кистью: с Ойкавы в миг исчезла напускная шелуха весёлости и бодрящего позитива. Взгляд потяжелел, углубился и затянул Ивайзуми куда-то в вечность. И голос. Ивайзуми поёжился. Ойкава никогда с ним так не разговаривал: глухо, угрожающе, с невесомо-скрытым отчаянием. — Не шути со мной, Ива-чан. Не надо. Надо, Ойкава. Обоим надо. Наплевав на толпу, на изумлённые взгляды провожающих, на… Да на всё! Ивайзуми сжал лицо Ойкавы в ладонях и поцеловал — настолько по-настоящему, что сомневаться не приходилось: ни в намерениях, ни в чувствах. В этот миг Ивайзуми предлагал, а Ойкава соглашался — не менее пылко и с точно таким же наплевательским отношением к окружающим. Да. Это будет их, одна на двоих, жизнь. — Навсегда? — прошептал Ойкава. — Навсегда! — подтвердил Ивайзуми. Вот только жизнь — это больше, чем навсегда. Это навечно. Ты — вечный. Ты — жизнь, Ойкава.