***
Видя перед собой бледное, напряженное лицо, с таким отчаянием во взгляде, точно его обладательницу лишили права последней надежды и взамен этого благословили на вечные страдания, Снегг угадывал какой силы эта созревшая решимость и что её так просто не остановить. Между тем в голове созрело два плана, два пути разрешения неудавшегося предприятия, отягощенного внезапно обнаружившейся уродливой истиной. Главный вариант – удариться в патетику, сгладить жесткие углы, благонамеренно и мягко внушить свою непричастность, присовокупив случайное стечение обстоятельств. Второй вариант – насилие, та крайность, которую бы он хотел до последнего избежать. Подавив новое, тяжелое чувство, он, наконец, нарушил молчание. - Если бы вы только знали цену моей невозможной искренности… Глаза у девушки еще сильнее округлились, во взгляде обозначился вопрос в сочетании с недоверием. Она даже машинально помотала головой, как бы не желая верить в происходящее. - Вижу вас борет какая-то мысль, впрочем, вы имеете все основания поступать таким образом и подозревать меня. Но послушайте, это грубое стечение обстоятельств, случайное совпадение. Одним словом, то, что могло случиться в любой другой момент, и в этом нет чьей-либо вины… - Почему вы говорите так, словно уже ничего нельзя сделать… - перебила мужчину гриффиндорка. Горловая спазма не дала ей договорить, её голос на мгновение оборвался, но уже спустя несколько секунд она собралась с силами и продолжила. - Я знаю, вы пришли прямиком оттуда…я вас прошу, сделайте что-нибудь, помогите им. Я готова на любую сделку, я отплачу, непременно отплачу, только сделайте что-нибудь…. - не осознавая своих действий, она приблизилась к мужчине вплотную, и схватившись обеими руками за лацканы сюртука, продолжала лепетать машинально, точно в приступе лихорадки. Находясь под сильнейшим впечатлением, Гермиона путалась, выговаривала совсем не те слова которые хотела сказать, до того было смутно и порывисто её состояние. В какой-то момент Снегг отвел глаза, обращенный на него пронзительный взгляд стал совсем тяжел и неприятен. Самые гнусные, ужасные воспоминания начали просачиваться сквозь толщу бесстрастия и холодности. И когда перед глазами возник образ распластавшегося на полу мальчишки, такого напуганного, беспомощного, истекающего кровью из разбитой головы, и в молчаливой мольбе тянущего к нему свою слабеющую руку, как бы что-то передернулось в его лице. Было ли это чувство инерционным проявлением совести или контролируемым самосознанием о собственной преступности, сходу было сложно определить. В иные минуты он как бы осознавал бесповоротность и тяжесть совершенного деяния, но в то же время не чувствовал раскаяния в той должной мере, как бы например чувствовал любой другой не деформированный морально человек. Больше всего его озадачивало и представлялось чем-то таким низким и непотребным обнаружение собственной греховности, и как следствие необходимость придумывать оправдания чудовищных поступков, погружаясь все глубже в отвратительную, напускную ложь. Однако испытав нечто вроде прилива сулящих наслаждений, тех самых которые испытывают личности имеющие склонность к деспотизму, он очень быстро отрекся от всех этих тонкостей прекрасных материй, которые могли послужить путем к переосмыслению, в пользу самой главной и основной выгоды. Порожденные в голове мечты и идеи требовали скорейшей реализации, чтобы он, наконец, осуществил то, о чем тайно помышлял. Этим самым поступком было положено начало первой пульсации, безумной идеи, которая в скором времени должна была воплотиться в жизнь. Снегг снова взглянул на девушку и заметил как она, приложив маленькую руку к трепещущей груди, во все глаза смотря на него с нескрываемой боязнью, приготовилась прислушиваться к тому, что он собирался сказать. Но главное, он ясно разглядел, каких усилий ей стоило, чтобы заставить голос не дрожать. В какой-то момент ему показалось, что в этих больших, печальных глазах появился слабый проблеск надежды, но тут же исчез, когда впоследствии он произнес последнюю и самую значительную фразу. - Боюсь уже слишком поздно …. В довершении нечто вроде горькой ухмылки скривило его губы. Никогда его голос не звучал так мягко и проникновенно, он точно преобразился в этот миг, казалось бы внешне став совершенно другим человеком. Эти беспорядочные, исступлённые слова, напряженно-удушливая обстановка, вся эта видимая мука и совершающееся насилие над собой, приковали все его внимание. Его лицо переменилось, и теперь было взволновано новым чувством, несмотря на то, что он пытался это скрыть или, по крайней мере, делал вид, что пытается. Он предчувствовал, что вся эта горячая тирада и наплыв страстей, предрекали что-то особенное, впоследствии чего неотвратимые изменения станут неизбежны и составят перелом в жизни каждого из них навеки. Правда, он старался гнать эти мысли подальше, списывая все на проклятую мнительность. Внутри него сейчас шла борьба, в какой-то момент он действительно был заряжен стремлением, чтобы еще более оправдаться, продолжив напирать на нелепую, чудовищную случайность. То ли необычность обстановки, то ли влияние случая оказали на него воздействие, но надев маску с такой, казалось бы, огненной убежденностью, он и сам уверовал, что это и есть его настоящее лицо. Все как бы помутилось, сбившись с прежних ориентиров, встав в каком-то особенном, новом порядке. Сказанные слова ударили в Гермиону точно гром. Всем своим существом она хотела, чтобы это утверждение оказалось фарсом, злой шуткой, чем угодно лишь бы не правдой, но факты били прямо в глаза. Невольно она отметила, как прежняя манера вести разговор переменилась, и все-таки слова были сказаны слишком серьезно. Этот исполненный сожаления тон, этот избегающий взгляд, неужели для неё все закончилось. Пораженная внезапной новостью, она ужасно побледнела, лицо стало как у мертвой. Какое-то время гриффиндорка не могла сообразить, что именно произошло, впечатление было глубоким, достаточным для того, чтобы интуитивно почувствовать грядущую страшную трагедию. В каком-то истерическом ознобе, она обхватила голову руками и, запустив пальцы в распущенные волосы, сжала их. Осторожно, будто боясь спугнуть, весь захваченный каким-то непривычным чувством, Снегг попытался её успокоить и, взявшись за запястья обеих рук, которыми гриффиндорка по-прежнему сжимала свои волосы, убрал их от лица. Если поначалу у него сохранялось стойкое впечатление, что проделать подобное не применив силы будет весьма затруднительно, но впоследствии все прошло довольно мирно. Девушка совершенно не сопротивлялась, несмотря на видимое оцепенение её тело оказалось податливым и отвечало на каждое его движение. Все это время она только смотрела куда-то вперед себя совершенно бессмысленным взглядом, при этом глаза её оставались широко раскрытыми и постепенно наполнялись слезами. Внезапная близость спровоцировала приятный трепет во всем теле, тут Снегг вздрогнул, и, разозлившись на свою слабость, горько упрекнул себя. Главным образом тяготил его стыд, дескать, человек серьезный, разумный и в таком унизительном положении. То, что представлялось умом слабостью и позором, отдавалось в теле сладкой истомой, и было доведено до такого воспаления, точно болезнь. И тут он не без озлобления задумался, неужели это вся его внутренняя суть, что вопреки возвышенным и независимым стремлениям, владычествует и диктует свои условия гнусное нетерпение мужской природы. Где не он, фигура крупная, с недюжинным количеством блестящих, высокоинтеллектуальных качеств, составляющих целую совокупность его незаурядной личности, с совершенным контролем, рассчитав все заранее, планировал свою жизнь, а какие-то гадкие, подпольные инстинкты. Подобно внутренним бесам, учуявшим сладость терпкого греха, они подчас вырвались из-под крышки четко обозначенных норм и законов, воспряли духом, упрочнились и принялись наспех хозяйничать, еще сильнее подогревая и распаляя болезненные стороны его личности,тем самым доводя до неистовства и маниакальности. После того, как он привлек девушку поближе к себе, временное оцепенение, вызванное объявленной новостью, внезапно сошло с неё. Пока он прижимал её субтильное, молодое тело к себе, плохо сочетаемые между собой страсть, нежность и нравственные терзания, только росли и усиливались. Приковавшись глазами к его лицу, Гермиона вдруг опомнилась. Горестное изумление преобразилось в настоящий страх, душившая её горловая спазма не дала сформироваться слову, и вместо этого ужасный вопль сорвался с её губ. Господи, что это был за крик. В нем было столько боли, столько ужаса, что в какой-то момент Снеггу стало не по себе. С неприятным чувством он отметил, до какого состояния довел это несчастное, раздавленное создание, но особенно тошно стало от мысли, которая зародилась в его голове и прошла по телу скверным ощущением. В то же время, совершенно противоположная эмоция, заставила его сжать руку сильнее, и тем самым причинить боль девушке, когда она, не осознавая себя, дернулась от него куда-то в сторону. Скверное потому, что забегая вперед, он рассчитывал на получение иных удовольствий, несмотря на неуместность и омерзительную низость сложившегося дельца. В какой-то момент ему показалось, что раздался тихий, но отчетливый на фоне замершего леса, хруст костяшек. Несмотря на очевидные болевые ощущения, которые тут же нашли отражение на девичьем лице, скривив его в жалкую, мученическую гримаску, гриффиндорка продолжала оказывать сопротивление и вырываться. Опустив взгляд на её тонкую руку, вывернутую под опасным углом, и быстро оценив ситуацию, он, с бьющимся сердцем, и сам в каком-то ознобе, предпринял еще одну попытку надавить на сентиментальность, все объяснить и успокоить. И снова ему пришлось надеть эту душную, лживую маску. - Если бы я только знал, как все обернется….- он выждал паузу, и, странно понизив голос, продолжил, - недоумение, несчастное недоумение… Закончив говорить, Снегг пристально посмотрел на девушку, точно желая угадать произвели ли необходимое впечатление его слова. Какое-то время Гермиона стояла неподвижно, очень задумавшись и склонив голову, затем, когда смысл сказанного добрался до её бедного, измученного сознания, сердце у неё дрогнуло, а в глазах все перевернулось. Невероятное известие все более укреплялось в её голове. Ноги у неё подкосились, почти в бессилии она чуть было не упала на землю, если бы Снегг вовремя не подхватил её под локоть. Самое интересное, что при такой, казалось бы, тяжелой сцене, ни малейшего изменения не произошло в его лице, он все так же пристально смотрел на свою избранницу, как бы что-то припоминая и прицениваясь. Девушка вспыхнула и резко развернувшись, подняла руки, как бы в защиту. Грудь её теснило от рвущихся наружу рыданий, пока слабый стон не сорвался с губ, а затем она пронзительно закричала: - Ложь! Это все ложь! Вы все знали, это вы все подготовили, все подстроили! Лицо у Снегга нахмурилось еще сильнее и нечто вроде нетерпения мелькнуло в его глазах, как бы уж слишком резкого, отталкивающего. В какой-то момент весь пыл и решимость действовать демократичным путем как бы оставили его и он начал бороться с наплывом совершенно других идей, более соблазнительных, в которых ему очень хотелось заявить себя и продолжить вести «переговоры» более привычным образом. Потом, как бы опомнившись, в один миг изменив лицо, он, насколько мог с участливым, ласковым видом, начал ловить её взгляд, попутно удерживая за плечи. - Это, положим, не совсем так… Я не стану отрицать, что у меня была информация, но и вам было известно, что за ними установлена слежка. Вы и вообразить себе не можете, до каких масштабов развернулась операция по поимке, не говоря уже о желающих получить вознаграждение. Таким образом, вы не можете быть уверены, что за этим стою я, а не кто-либо другой. Я всего лишь единица, один узел из бесконечной сети узлов, обязанный слепым послушанием и уполномоченный действовать в предписанный момент. Вы восприняли поступившую информацию слишком буквально, но вы даже не представляете, сколько лиц могло быть задействовано в программе действий. Слышали когда-нибудь о системе доносов? Нет? До сих пор вы ничего не знали. Так вот я должен вам открыть тайну этой неизвестной и почти фантастической «сети», суть которой заключалась в систематической пропаганде, нацеленной на то, чтобы беспрерывно ронять авторитет и значение прежней власти. Вы никогда не задумывались, почему так быстро преимущество оказалось на стороне Волан-де-Морта. В таком случае я расскажу вам то, что мне известно. Случилось это потому, что изначально существовала брешь внутри самого населения. Пресыщенные степенью деспотизма и неравенства, каждая из действующих таких группировок, к этому моменту уже покрывших всю страну, была готова по команде зародить цинизм, скандалы, ввиду полного безверия, жажды лучшего и наконец, готовы подвести страну к перевороту. И вот, нарыв прорвался. Сокращу и подведу к тому, как всеми уважаемые члены министерства участвовали в падении здешней власти. Как видите, не все так однозначно. Враг никогда не приходит один - это политика. И как я уже говорил раннее, то, что произошло, лишь удивительная череда случайностей. Слушайте же, я хотел избежать подробностей, но вы не оставили мне выбора. Правда в том, что я действительно был там, на площади Гриммо, и увидел собственными глазами, во что превратилось это место. У меня точные сведения, я констатирую факты: полная разруха, масса погибших, в том числе и среди маглов. Во всяком случае, сейчас уже поздно. Меня опередили, дело кончено. Он говорил серьезно, в каком-то действительном волнении, а в глазах вспыхивал особый блеск. Примени он подобную тактику еще до того, как его скомпрометировали и стали известны грязные подробности неудавшегося предприятия, видит Бог, девчонка бы очень быстро прониклась и поддалась на пропаганду. Снегг всегда отличался умением убеждать, дар слова, имеющийся в арсенале, действовал на всех и каждого без исключения. И все же, сейчас одних лишь проникновенных рулад и вывертов недостаточно, требовалось кое-что пооригинальнее. Проклятая ведьма существенно усложнила ему задачу, и теперь предстояло разом разъяснить целую гору недоумений, вставших поперек блистающих на горизонте идиллий и заманчивых миражей. Волшебная сила, именуемая надеждой, которая все это время поддерживала Гермиону, не позволяя повредиться рассудком, стала иссякать. Измученная до крайности, в совокупности с нервным перенапряжением, страшной разбитостью, которое испытывало её тело после череды издевательств, дошли до известного предела. Последовала защитная реакция, возникла вдруг такая решимость, что дальше её было не остановить. Эти последние слова, сказанные Снеггом с таким равнодушием, в иных местах даже с небрежностью, раз за разом пульсировали и эхом отдавались в её бегущих мыслях. Пусть наружная выделка была весьма изящна, и это было совершенно другое лицо, не тот взгляд, даже голос пытался звучать с притязаниями на искренность и благонамеренность, после неожиданных подробностей, которые открылись для неё в ходе сумятицы в заброшенной хижине, она решительно отказывалась верить. Помимо этого, было еще кое-что, заставившее её сомневаться в правдивости сыплющейся диалектики. Тут, скорее, дело в вынесенных впечатлениях, естественной раздражительности, оттого она почувствовала искусственную выделанность этих длинных речей. Осложненное последними мрачными событиями, то было исключительное предчувствие, основанное на внутренней, какой-то мистической тревоге. Точно раннее она уже это где-то видела и что впоследствии эта сцена станет для неё последней, роковой. Так или иначе, взрыв отчаяния потряс всю её душу. Как всякий глубоко ошеломленный человек, она стала вдруг совсем рассеяна, мозг фокусировался лишь на отдельных обрывках фраз, образуя тем самым фантастические связи и умозаключения. Вследствие чего душевный кризис сделался совершенно невыносимым, она вдруг словно обезумила, и с ужасным надрывом из её уст посыпались новые обвинения. - Вы никогда не сможете быть чем-то другим. Вы никогда не поймете и не узнаете, что такое по-настоящему любить и страдать из-за потери! Вы никогда не испытаете чувство сожаления и не сможете отказаться в его пользу от намеренного причинения зла, потому что это и есть ваша сущность! Уродливая, безжалостная, циничная сущность! Вы даже не человек, нет, а мерзкий гад, извращенный вседозволенностью потребитель, неспособный к настоящим чувствам, равнодушный ко всем, знающий только себя и свои желания! Утопизм, мрак, цепи и кнут – вот ваше единственное обязательство, ваше призвание! Почему смотрите на меня с таким видом? Именно в этот момент у него действительно возникло странное движение в лице, едва заметное нервное содрогание прошло по нему. - О, я помню, когда еще была маленькой девочкой и впервые увидела вас, на меня напало такое странное чувство, необъяснимой антипатии и отторжения, будто я увидела страшного паука в человеческий рост. И то, как вы впоследствии обращались с нами, когда мы были просто детьми. Вам это всегда нравилось, производить страшное и мучительное впечатление, единственно из удовольствия. Боюсь представить, скольких несчастных за свою никчемную, паразитскую жизнь вы жестоко, незаслуженно измучили и убили, насладившись ужасом и трепетом беззащитной жертвы. Что это вы так побледнели, неужто я все отгадала? Растравленные нервы не выдержали, то ли Гермиону так сильно напугала бесчувственность, выдающаяся на его лице, то ли ей причудилась какая-то совершенно неуместная, жесткая усмешка, закравшаяся в уголках надменных губ, она вдруг закрыла руками лицо и затряслась всем телом. И не столько терзало её чувство нравственного унижения, сколько страх перед горькой истиной. Пройдя через все лишения, страдания, она действительно очень многое переосмыслила, в ней пробудились такие чувства, которые возможно и были изначально заложены природой в глубину её натуры, но были ещё не так развиты. Требовался случай, страшная катастрофа, болезненное потрясение, чтобы раскрылись неожиданные перспективы, и нашли свое отражение глубинные зачатки в новом мировоззрении. Когда эти страшные, неожиданные впечатления ворвались в её жизнь так грубо и вероломно, разрешившись известной личной трагедией, случилось своего рода нравственное обновление. Какие ужасные угрызения совести посещали её после сотворенного в уборной нынешней темницы, ведь она уже тогда, с той самой минуты «чудесного воскрешения» осознавала в полной мере греховность своего поступка. И казнила себя непрестанно за слабость, малодушие, эгоизм, которые чуть было не стоили жизни дорогих и близких сердцу людей. На смену гордости и бунту пришло смирение, она вдруг осознала, что любовь к ближнему и есть тот стимул, ради которого нужно жить дальше. Приняв в свое сердце идею нравственного долга, через муку задушив в себе желание сдаться, бросить всех, тем самым спасти себя, свою поруганную честь от последующих грязи и порока, она выбрала другой путь, путь сострадания. Несокрушимая воля и вера, что только искренней, деятельной любовью и стремлением помочь ближнему все искупается, обнаружившиеся в ней после прозрения, удерживали её от желания разом со всем покончить, наложив на себя руки. Но у судьбы были совершенно другие планы. Пока она безропотно несла свой крест, зло продолжало развиваться, распространяя все глубже свои ядовитые корни. И теперь, когда роковая истина ослепила своим ужасным блеском, когда все помутилось, и вместе с тем исчезла последняя надежда, она вдруг явственно ощутила, как остатки разума покидают её тело. Мучительнее всего было осознание, что исчезло то, что составляло смысл её жизни, не осталось во что верить, не на чем остановиться. Её жертва оказалась напрасной, те люди, ради которых она решилась на этот подвиг - погибли, а она так и не смогла уберечь кого-либо из них и ни на что повлиять. Вместе с нарастающим внутри ужасом, когда дух начал заниматься в груди и стало спирать дыхание, в эту минуту Гермионе показалось, что еще немного и она точно сойдет с ума. - О, подлый, низкий человек! Это же был её сын! Господи! Как вы могли допустить такой исход?! Все ложь, ложь и все на лжи! - продолжала конвульсивно выкрикивать девушка, не помня себя от горя и едва не задыхаясь от слез. Звук слабого, стенающего голоса произвел болезненное впечатление на мужчину. Он знал, что сцена предстоит тяжелая, но, кажется, не ожидал такого сопротивления. Точно в жару и бреду, гриффиндорка вырвалась из его рук и продолжала кричать. Все настолько потрясено и возмущено было в её сердце: - Я всегда знала, что у вас на душе нечто грязное и кровавое! Ай! Не трогайте меня! Уберите руки! Гермиона рыдала до того, что с ней сделалась истерика. Она брыкалась и извивалась так рьяно, а крики сменялись неописуемыми стенаниями и завываниями, что в какой-то момент Снеггу пришла мысль, что она все-таки повредилась умом. Его снова поразила та сила, внезапно обнаружившаяся в этом тонком и продрогшем тельце, с которой она оказывала сопротивление. Все попытки мирным образом разрешить ситуацию и утихомирить неиствующую кончались полной неудачей. Дошло до того, когда Снегг снова перехватил девушку за руку и с силой потянул на себя, она умудрилась каким-то образом извернуться и оттолкнула его. - Довольно этого! Успокойтесь! – повысив голос, высказался мужчина. Проговорил он эти слова резко, твердо и убежденно. В ответ девушка лишь затопала на него, точно малое дитя, и, увлекшись легкомысленным чувством, продолжила красноречиво отстаивать свою позицию. Лицо её было совершенно неузнаваемо в эту минуту, до того чудовищные метаморфозы приключились с ним, словно то была последняя схватка, и больше ей было не для чего себя беречь. Перед ним свершалась отчаянная, лихорадочная борьба. Он видел все до последней черты, но оставался безучастным, думая лишь об одном и каждую минуту приготовляясь к будущему. То было совершенно неузнаваемое и фантастическое создание: щеки разгорелись, глаза блестели каким-то лихорадочным, вызывающим огнем, будто нарочно разжигая сильную эмоцию. Потеряв на мгновение владение собой, губы у Снегга судорожно сжались, он позволил себе бросить многозначительный взгляд, означающий, что терпение его вот-вот истощится. Чуть позже он сообразил, что такова была задумка, все эти провокации, быть может, частично вызванные состоянием аффекта, имели под собой определённую цель. Так сильно и очевидно почувствовал он это в эту секунду, но уже было поздно. В таком омрачненном состоянии, гриффиндорка вдруг накинулась на него, ударив в грудь несколько раз освободившейся рукой. В тот момент она будто была и действовала совершенно в чужом характере. Тяжело выдохнув и упершись в мужчину взглядом, в её лице промелькнуло ожесточение, а негодование вызволило сарказм. Она словно поняла, какой взрыв гнева побудила таким чрезвычайно вызывающим поступком, и теперь намеренно пыталась оскорбить его чем бы то ни было. Однако по неопытности своей, отчасти переделав в воображении все по-своему, приняла необыкновенно строгий вид за исключительную злость и раздражение. С полным убеждением, что Снегг не спустит ей этого с рук, выкинет что-то очень гнусное, и быть может, грубым образом оскорбит её из низкого мщения, она, кажется, всерьез приготовилась принять на себя кару. Все явственнее обозначалась жалкая усмешка на её губах, только не из бунта, а по случаю самой настоящей ажитации. Вопреки внутреннему смятению Снегг выстоял эту сцену почти без изумления и не сделал движения. Видно было, что девчонка совершенно не в себе, напрашивается, насильно себя ломает, пытается выскочить из привычной мерки, да все как-то болезненно выходит, с неестественным надрывом. Когда действие не возымело должного эффекта, а она все с нетерпением ожидала какого-нибудь дикого поступка, он лишь смерил её долгим, пронзительным взглядом. И тогда она начала еще с большим отчаянием всматриваться в это учтиво безразличное лицо, стараясь догадаться, о чем он думает, что занимает его мысли. Это обескуражило её еще более, чем если бы она вынесла побои. Ей даже показалось, что проскользнула какая-то задумчивая ухмылка, что он все чего-то ждет и выжидает, а может, и не было никакой ухмылки, невольно померещилось, поскольку чувства её в этот момент были чрезвычайно извращены. Сейчас голова её работала в каком-то болезненном напряжении, точно в чаду. Впрочем, Снегг действительно очень пристально вглядывался в неё эту минуту, пока что-то мрачное и неприятное не вонзилось в его сердце, вызвав противоречивые чувства, где схлестнулись какое-то болезненное, эгоистичное неприятие и проблески вероятного раскаяния. Однако второе чувство все же во многом уступало первому и очень скоро прошло. Пусть эта безумная, тяжелая сцена надолго запечатлелась в его памяти, он ни на секунду не смешался, не переменил своего решения и продолжил действовать по первоначальной задумке. Не пропуская ни одного её движения, он продолжил следить за дальнейшим развитием феерии, приготовляясь подавить очередную волну бунта. Словно уловив немой посыл, и в очередной раз почувствовав безвыходность своего положения, Гермиона отворотилась и зажмурилась. Сердце у неё стеснялось от боли всякий раз когда она возвращалась к мысли, что все надежды исчезли, оставив только жалкую и чрезвычайно грязную действительность. Выстрадав столько за этот долгий, безумный день, она стояла как без памяти, дрожа с ног до головы. Теряясь в невообразимых мучениях, в приступе крайнего, почти беспредельного отчаяния она вдруг вскинула голову и закричала. Эта была та точка, сдерживаемого, и наконец, разразившегося горя, когда главным образом уже нечего терять и приготовляешься встретиться с любыми последствиями. Будь что будет, только бы выйти из того мучительного состояния ожидания и встретить уже свою судьбу, свой фатум. Наконец, то, что томило и мучило, вырвалось из груди. - Изверг! Убийца! Признайтесь, что вы и кровь проливаете лишь затем, чтобы испытать ощущения! Да будьте вы прокляты! В таком состоянии, не помня себя от горя, несколько раз она толкнула мужчину в грудь. Было много и других слов, никогда еще из груди её не поднималось столько чувства, душераздирающего, отчаянного чувства. И так, дойдя до остервенения, до совершенной истерики, она выкрикивала страшные слова, вскоре сменившиеся невнятными восклицаниями, пока вдруг не задохлась и не стихла. Уж чрезвычайно поразило её то, как он спокойно вынес всю эту ужасную сцену и, несмотря на остервенелый наскок, не двинулся. Лишь один раз взгляд его прояснился и в нем обозначилось нечто, что можно было определить как жалость. Но это была не та жалость, которая исходит бескорыстно, из светлых, добрых побуждений, как чувство, очень близкое к любви, а что-то другое, темное и дурное. С таким обличающим состраданием, по обыкновению смотрят на смертельно больных, доживающих свои последние часы или несчастных сумасшедших, чей разум уже давно замкнулся и перестал высказывать всякую логику или догадку. Это искривленное лицо, этот срывающийся на хрип голос, в них было столько страдания, столько отчаяния, столько боли, что, в конце концов, они произвели определенное впечатление и тронули его. Снегг и сам побледнел, а после душераздирающих откровений этой наивной, отдающейся души, уж совсем гадко стало. И быть может где-то в глубине своей совести он хотел разъясниться в смягчающем для него смысле, продолжив тактику сошедшихся обстоятельств, но это было почти невозможно и означало справедливость выдвигаемых обвинений. Какое тут могло быть смягчение участи, после случившихся изобличений, когда уже было все выявлено и ясно. Не успев вылиться в полноценную идею, благородный позыв тут же был намерено задушен. Вместо того чтобы самым деликатнейшим образом уразумить, успокоить и накинув на себя глубоко тронутый вид, исполнить хотя бы малость, самую эссенцию раскаяния, он отмолчался, еще сильнее стиснул пальцы на девичьем предплечье. Трудно было объяснить фантастичность этого настроения, какие думы руководили им в тот самый момент, отчего он сознательно закрыл глаза на безобразную сцену и с холодным спокойствием в душе позволил дальше развиваться чужой агонии и несчастью. Мало того ему даже отчасти хотелось одержать верх, посмотреть что из этого выйдет, и это сложное ощущение перекликалось с примесью чувственного наслаждения. Пребывая в самых взволнованных чувствах, девушка замерла всем телом, продолжая неотрывно смотреть в черные, точно гипнотические бездны глаза, догадываясь о возможном отемнении ума. На неё будто смотрел совершенно другой человек, какого она прежде не знала. Было в этом взгляде что-то такое необъяснимо тяжелое, пугающее, и вместе с тем нездоровое. Никогда раньше ей не было так страшно как теперь. Она наблюдала совершенное безразличие, какое бывает у душевнобольных, лишенных способности к полноте чувств, которые могут совершенно равнодушно смотреть на агонию, слушать плач, не обнаруживая ни малейшего желания помочь несчастному. Перспективы были самые неутешительные, создавалось впечатление, что Снеггу было решительно всё равно на то, что думает и переживает обреченная на такую «любовь» избранница. Он лишь хотел иметь её при себе, точно в ней заключалась вся надежда, весь исход всей его теперешней жизни, и даже, казалось, взаимности ему уже не надо было. Первоначальная страсть излилась в какую-то совершенную одержимость, дикую и необузданную. Ежели тут и было любовное чувство, то вовсе не как к человеку, женщине, скорее как к жертве, которую хотелось удерживать при себе и мучить из какого-то извращенного наслаждения. Все это была чистая правда, все было в действительности именно так. - Вы ведь меня не отпустите… Едва осознавая себя, проговорила Гермиона в полном бессилии, пока у неё не пресекся голос, и более она уже не могла ничего вымолвить. Затем, она так пронзительно посмотрела ему в глаза, точно хотела уловить хоть какой-нибудь намек на последнюю надежду. Произошедший порыв был ничем иным, как следствием состояния перенапряженных нервов, так или иначе эти слова нужно было выразить. От внутреннего страдания у неё развилась самая настоящая лихорадка, она дрожала всем телом, едва стоя на ногах. Прошла еще одна ужасная минута. - Не могу… - наконец, решившись окончательно, тихо промолвил мужчина. Это была единственная за долгое время правдивая мысль, без привычных скепсиса, оговорок и уклончивых междометий. После этих слов гриффиндорка посмотрела на него и увидела все то же мрачное, дикое выражение. Точно помешанный, он пожирал её глазами. Ясно было одно, что он скорее убьёт её, чем отпустит. Сознав это в какую-то долю секунды, когда все главное прояснилось вместе с этим сверкающим диким огнем взглядом, ей вдруг больно-больно сжало сердце. Как раз в эту самую минуту, она постигла в полной мере какое безвыходное, вечное горе предвещает будущая болезненная жизнь. Когда жалкая действительность уже окончательно одолела её, все чрезвычайно прояснилось, в мыслях запестрили образы и картинки полные дикого марева, в глазах снова замутилось. Сейчас с ней делалось нечто невообразимое, она была как в чаду, потрясена, испугана, какое-то время не могла и слова вымолвить в ответ на эту ужасную фразу, обличающую уродливое безразличие к тому, что составляло главное впечатление в эту сложную минуту. Дальше Гермиона уже ничего не видела, не понимала, от вынесенных болезненных впечатлений произошло окончательное сотрясение её умственных способностей. Взгляд её стал как-то совсем рассеян, она точно забыла, где находится, собралась куда-то идти, и только столкнувшись с препятствием, Снегг все еще крепко держал её за руку, обернулась и долго, не мигая, вглядывалась ему прямо в глаза. Несмотря на спокойный, цинически ленивый вид, он был почти поражен такому повороту событий. С переменившимся лицом Снегг притянул за руку гриффиндорку ближе к себе, и, переместив руку выше, теперь удерживал её за локоть. Так ему казалось, будет надежнее. Много он испытал в это мгновение, и главное, появились слабые отголоски чувства, что он делает очень плохую вещь, но натуру, с её жадным, судорожным стремлением к власти и обладанию, к тому же такой молодой, едва распустившейся душой, так просто не обмануть. Недолго просуществовало это светлое ощущение, давешнее выражение снова вернулось, во взгляде проступило холодное спокойствие и методичность. Тем не менее эффект произошел. Снегг был поражен её наружностью, как бледные щеки неожиданно разгорелись, губы и подбородок задергались, прямо как у дитяти, перед тем как зайтись ревом. Затем девушка словно опомнилась от минутного наваждения, схватившись за первоначальную, чрезвычайно потрясшую её мысль, окинула быстрым взглядом глубочайшего презрения своего истязателя и неожиданным, серьезным голосом проговорила: - Нет…так невозможно…совсем невозможно, – повторила она с еще более сильной настойчивостью и возвысив голос. – Это тиранство! Низость! В мыслях её уже не было никакой последовательности, как туча сухих листьев они кружились в голове в каком-то совершенно хаотичном порядке, она говорила первое, что приходило ей на ум, не задумываясь больше ни о чем. Может она и была как в бреду, но из слов все-таки выступило ясно, что от главного она все же не отступится. Потом она закричала, так пронзительно и неузнаваемо, что скорей умрет, чем вновь вернется в этот дом. Мало-помалу через мучительный порыв она обрела новую силу, вместо надломленного существа явилась владеющая собой девушка. Не только не было заметно прежних страха и приниженности, изменился и сам диапазон голоса, почувствовался какой-то вызов, а взгляд стал твердый и осмысленный: - На какую бы степень величия вы ни вознесли свое порочное чувство, оно навсегда останется грехом, постыдным преступлением! Но сегодня же все прекратится. Если вы снова примените насилие, попытаетесь посадить меня на цепь подле своей ноги в угоду уродливых, диких идей, - задыхающимся голосом продолжала она, - я клянусь тем немногим, что у меня осталось, что сделаю все возможное, чтобы лишить вас этого подлого чувства. И поверьте, теперь я не отступлюсь. Буду пытаться осуществить свою задумку систематически, раз за разом, пока, наконец, не убью себя и ваша злобная, эгоистичная сущность не останется без той живительной подпитки, которую вы извлекаете из своих жертв, пока мучаете и терзаете их бедные души. Да, да! Вы не уследите, не сможете! Вам в таком случае потребуется не спускать с меня глаз ни на одну минуту, а таких минут будет очень много. Думайте, я не смогу, что мне решимости не хватит, но я готова сделать вызов, коль такова цена освобождения. Вы добились того, что мне передались ваши жестокость, презрение, все то низменное и безобразное, чьими миазмами была пропитана атмосфера каждого дня, каждой секунды, проведенных с вами. Вы не просто стали мне ненавистны, а отвратительны до умопомрачения. Скажу вам более, мне приятна сама мысль, что я пошатну полюбившуюся вами систему, раз и навсегда отниму право перекраивать чужую жизнь по своему вкусу. И когда, наконец, вы поймете, что вас лишили возможности делать много зла и всего скверного, вскоре истощится и угаснет ваша эпикурейская душонка! Неожиданная, откровенная речь произвела видимый эффект. В лице мужчины произошла странная перемена, темные глаза загорелись, он даже поморщился, словно от какого-то неприятного ощущения. Что-то похожее на припадок раздражительности совместно с нетерпением высказывались в его физиономии, хоть он и пытался это скрыть, но в том, что он не был готов к такому показательному разоблачению и теперь злится, сомнений никаких не оставалось. Вероятно, ему пришлась не по вкусу мысль, что появились новые препятствия на пути к осуществлению всегдашней фантазии, которая уже давно зародилась в грешном сердце его, и теперь, приняв пророческую форму, воспринималась как единственное возможное. Да и возможно ли теперь, после всего, что было сделано, расстаться с первоначальной идеей, давившей буквально мертвой петлей, когда уже так близко маячил томимый мираж. Одним словом он был проникнут этой неподвижной идеей с ног до головы, и пусть все было так низко, сально и гадко. Впрочем, минутное замешательство разрешилось довольно быстро. В непреклонном уме уже зрел новый план, отвратительный по своей форме – до такой степени он был ослеплен, страсть смутила все его мысли, все чувства. Слишком явно стало заметно, что какое-то необыкновенное возбуждение все более и более овладевает им, а под конец достигло высшей степени. Немного после и сама Гермиона заметила болезненную перемену, а затем и то, как дрожала его рука, в которой неожиданно оказалась палочка. Уже тогда это движение очень сильно поразило её внимание, точно околдованная взглядом василиска, молча и неподвижно она продолжала следить за развитием событий. В то время когда Снегг подносил палочку к девичьему лицу, пальцы его совсем плохо слушались, было отчетливо видно, что он о чем-то лихорадочно думает, словно про себя пытается решиться на что-то окончательное. Гриффиндорка почувствовала, как притупленный наконечник коснулся её шеи, и вздрогнула от испуга, как бы сначала не веря в такой исход. Но уж видно было, как мятежный дух ослабевал с каждой секундой, хоть и страх, совершенно естественный в таком случае, полностью не растворился. Последовал припадок глубокого изумления, пока вдруг что-то новое, подавляющее не взошло в её душу. Внезапно пришло осознание, точно пророческое провидение, что сейчас должно произойти что-то бесповоротное, окончательное, однако она не пыталась воспротивиться этому чувству. На душе вдруг стало ясно и совершенно спокойно, так в полном смирении, готовясь встретиться с неизвестным и таинственным, она закрыла глаза. Слезы, все это время блиставшие на темных, трепещущих ресницах, прорвались и заструились по щекам. В груди, будто что-то разрешилось, все страхи, все прежние волнения разом исчезли от бессилия перед грозящей будущностью, где не жизнь, а сплошная, бессмысленная жертва, вечное горе без какого-либо просвета. Это не было исступлением или лихорадочным порывом, вызванным неправильным, искаженным впечатлением в ответ на все те страшные, мучительные вещи, которым она была свидетельницей, а свободным решением сердца. Действительность, душившая точно страшный кошмар, довели её, измученную, истерзанную и уже ничего не внимающую вокруг, до последней степени отчаяния. Окончательно опали и без того слабые остатки духа, истощившаяся и уже не способная ни на что, ни к восстанию, ни к жизненному порыву, она оставила мгновение за ним. Жизни в неугасимой муке, где вместо светлой радости и счастья, безмятежных дней, дивных встреч и открытий, бок о бок придется прозябать с темным, злым существом, которое медленно и, причмокивая от удовольствия, будет вливать яд, состоящий из горя и слез в её душу, она предпочла смерть. Снегг переждал какое-то мгновение, будто ожидая чего-то еще, а затем сильнее надавил на шею девушке так, что на мраморной коже образовалась небольшая выемка. Все это явно дало почувствовать Гермионе, что минута для нее настала решительная. И как будто льдом провели по телу, она почувствовала, что сейчас должно произойти что-то ужасное, что переменит всю жизнь окончательно и бесповоротно. Вздрагивая и вдыхая холод, кротко и смиренно она приготовилась встретить развязку. Между тем, что-то подымалось в душе у Снегга и никак не могло утихомириться, пока он пристально вглядывался в искривлённое от душевной боли лицо. Наблюдения за жалким отчаянием этого беспомощного существа на минуту отвлекли его от беспрерывной думы, но как бы он не анализировал, как бы не гнал от себя пасквильную мысль, всюду как неотступная тень за ним следовал поток неудержимого инстинкта, прельщенного идеалом Содомским. Слова были сказаны, амбиция уязвлена. Новое ощущение поднималось во всем его существе, он не мог и не хотел примириться с мыслью, что останется для нее просто убийцей и садистом. Вопреки осознанию совершенного преступления, которое над ним тяготело, он хотел быть оправданным. Но нравственный приговор уже вынесен, уже ничего не изменить. Он предвидит, что в ответ на сильное чувство получит одно презрение, попреки и больше ничего. Эта отвратительная мысль не давала ему покоя, грызла его душу, отзываясь в груди тяжелым, давящим чувством, пока в конечном итоге, стала совсем невыносимой. Все, чего он опасался и мысленно предугадывал, происходило наяву. И такая злость взяла его, пересилив все прежние мысли. Благопристойное выражение тотчас переменилось в самое свирепое, лицо перекосило, холодная испарина пробилась на висках, проявились все внутренние и истинные движения его души. Когда он в очередной раз заглянул в глубину своей совести, то обнаружил, как все перемешалось, сбились прежние ориентиры и потерялся всякий такт. Он осознавал что низок, в очередной раз убедился в собственной подлости, но зацикленность, это ослепление, до того засели у него в голове, что в своем поступке он видел натуральную потребность, смысл жизнедеятельности. Он так хотел, торопился её «любить», видя в этом единственный способ, с помощью которого удастся заглушить вселенскую грусть в своем охладевшем сердце мономана, искренне веруя, что она и есть его спасение. Это была живая отговорка, он в действительности уверился, что только выполнив главное условие, купив личное благоденствие какими-нибудь чужими муками, для него наступит яркое счастье, пусть и страшное, дьявольское счастье, но счастье. Между тем в голове поднималась и зрела безумная мысль, поначалу тихо и мирно, подобно призрачному отголоску, пока не вылилась в навязчивую форму. Идея, казавшаяся еще минуту назад дикой и невозможной, теперь все больше походила на реальность. Совсем немного он колебался, точно сам рок подталкивал его на это. После всех переживаний, метаний, подчас болезненных и надрывных, душа его пережила самый страшный фазис. Кажется, в таком состоянии он действительно пошел бы на любое преступление, самое невероятное по своей жестокости, так силен был поток неудержимого инстинкта, буквально стирающего все границы дозволенного на пути, переиначив всю существующую мораль в какой-то дикий водевиль. Находясь в упоительной близости от объекта своих грез и терзаний, он слышал, как стучало её сердце, как вздымалась и опускалась грудь, и видел, что она вся дрожала. Глухая боль, вызванная агонией томительного ожидания, выдавалась на прелестном юном лице. Стремясь запомнить все до последней черточки, он взглянул на худенькое, бледное личико с закрытыми глазами, будто в последний раз. Время отчаянной борьбы прошло. Более Гермиона не пыталась восставать, осознав в полной мере, что против рокового фатализма нет ни одного шанса. На смену прежнему чувству пришло смирение, все её тогдашние мысли были лишь об одном: только бы поскорее все закончилось, положение её уже хоть как-то разрешилось. Даже когда Снегг, в каком-то неудержимом, судорожном чувстве сделал последнее движение, она, бледная, помертвелая так и не сдвинулась с места. В полном смирении и покорности она приняла подобную развязку, как единственный и достойный способ спасения от ужасного падения в бездну. В самый последний момент, перед тем как произошла эта немая, поразительная сцена, подрагивающие губы тихим, смятенным шепотом, в котором мгновениями распознавался восторг и предвкушение, успели произнести одно значительное слово.Часть вторая. Глава четвертая.
13 мая 2020 г. в 08:15
Задуманному не суждено было осуществиться. Так и не достигнув назначенного места, процессия оказалась прервана. Буквально из воздуха материализовались две фигуры, мужская и женская. Обволоченные белой дымкой, они едва выделялись на фоне скалистого ландшафта, густо поросшего соснами и елями. Диким и нетронутым казался открывшийся пейзаж. Многочисленные колючие кустарники терновника и можжевельника заполняющие пространство между деревьями, создавали впечатление некой изолированности, отъединенности от внешнего мира. Солнце едва проникало сквозь густые ветви деревьев, отчего чистый и нетронутый снег лежал толстым пластом на земле. Все умолкло, ветер практически стих, но, несмотря на благостную умиротворённость, холод ощущался значительно сильнее. Смолистый запах шишек, хвои, с вкраплениями чего-то морозного, трескучего, проникал в легкие, разносился по крови, будоража мысли и наделяя тело дикой решимостью. Поначалу было сложно разобрать, что происходило между этими двумя и только приглядевшись, угадывались их роли в предстоящем событии. Мужская фигура, озадаченно склонившись над женской, по всей видимости пребывала в самых неоднозначных чувствах. Лицо мужчины выражало некоторое волнение, между попытками поднять с холодной земли юное существо. Из уст его периодически исходили уговоры и увещевания, а не брань и угрозы, как могло показаться со стороны неосведомленному свидетелю, случайно приключившегося во время этой двусмысленной сцены. Уже тогда в этом блуждающем взгляде угадывалось беспокойство, несмотря на видимую решимость.
Отвернувшись в противоположную сторону и чуть опустив голову, девушка неподвижно сидела на промерзшей земле, смотря на сложенные, побелевшие от холода руки. Узкие плечи периодически вздрагивали, тихие, рвущиеся из груди вздохи, вместе с подавляемыми слезами, нарушали тишину и покой дикой природы. Стоя позади гриффиндорки, Снегг молча следил за каждым её движением, выжидая благоприятного момента, когда можно будет вступить в адекватный контакт. С тех пор лицо его омрачилось еще более, губы многознаменательно сжались. Он осознавал нецелесообразность назревающего обращения, однако внутреннее чутье подсказывало ему, что проигнорировать, и, не подступившись, пустить в ход грубую силу или войти в шантаж, как по обыкновению он привык вести дела, в таком случае как этот - усугубит и без того сложное положение. Может быть, не последнюю роль сыграло и глубинное чувство вины, или, скорее, сожаление за упущенную возможность тщательно спланированного предприятия, когда позорно обнаружился утаенный факт.
- Полно, Грейнджер, вставайте…
На этой фразе мужчина склонился и, поддавшись вперед, протянул руку, но, так и не завершив маневр, остановил её в воздухе, едва не коснувшись вздрагивающего плеча. Припорошенный снегом валежник и прочие отходы осени в виде многочисленных, почерневших листьев, обломанных сучков, опавших хвойных шишек, скованных морозом единым пологом, при каждом движении хрустели под ногами. В абсолютной, неестественной тишине этого дикого места, его голос прозвучал довольно звучно. И тут, словно по мановению какому, зашелестели нагие кусты, забегали тени, где-то над головой послышался хлопот крыльев птиц, которые небольшой стаей взмыли в небо и устремились куда-то в сторону. Замерзший лес, будто большой единый организм, ожил и задвигался. Это происходило всего лишь одно мгновение, затем снова наступила тишина, долгая тишина. Так и не шелохнувшись, девушка продолжала упорно смотреть в землю. Единственно, всхлипы и едва слышные вздохи, внезапно прекратились, кои она, из последних оставшихся сил, намеренно подавила.
- На вас совсем одежды нет. Вы рискуете простудиться, если задержитесь в этом холоде, – спохватившись, тихо проговорил мужчина, и, задержав внимание на бескровных ступнях босых ног, вновь попытался коснуться девичьего плеча.
Словно почувствовал на себе чужой взгляд, девушка дернула плечом, едва рука мужчины опустилась на него и переменила позу, спрятав окоченевшие ноги под тщедушными тканями платья. Движения её были полны порывистости, все в них выдавало болезненность, целое отчаяние. Она как бы сжалась всем телом, пытаясь таким образом сохранить скоропостижно ускользающие остатки тепла, одну руку прижала к груди, а другой оперлась о заснеженную землю. Немного после, опустив голову, она еще сильнее сжалась, и, упершись пустым взглядом на торчащий из земли корень, бессознательно слегка качнулась, раз, другой. Снегг с тревогой наблюдал за происходящим, приготовившись к напряженной сцене. Безмолвие сохранялось еще какое-то время, пока до его слуха не донеслось тихое мычание, протяжное, заунывное, больше похожее на плач. Поначалу он решил, что пережив все эти ужасные издевательства, cвалившиеся так неожиданно и несправедливо на голову столь бедного и затравленного существа, гриффиндорка не смогла справиться с последствиями и совсем упала умом, но следом произошло то, что заставило его поменять свое мнение. Несмотря на внутреннее стремление несчастной утаить истинный посыл сего действа, создавшегося скорее инстинктивно, нежели осознанно, Снегг уже окончательно почувствовал всю ту потаенную, жгучую боль. До тех самых пор он ни разу не замечал ничего подобного с её стороны, оттого недоумение быстро сменилось на более скорбное и мрачное чувство. Пение, если так можно было назвать эти монотонные, полные невысказанной скорби звуки, изредка прерывающиеся тихими вздохами, продолжались до тех пор, пока её голос в одно мгновение не оборвался. И вдруг она заговорила таким надтреснутым, слабым голоском, словно у неё более не хватало ни сил, ни духу перебороть болезненный кризис.
- Что их ждет…
Так тихо, почти задыхаясь, словно эти несколько слов измучили её окончательно. Все это в сочетании с остальным, чрезвычайно фраппировало мужчину. Не столько содержимое, сколько сама интонация, как прозвучал этот злополучный вопрос, произвели на него неизгладимое впечатление. Да, происходило нечто странное и особенное, в этом уже не могло быть сомнения. В ответ Снегг только посмотрел на гриффиндорку задумчиво-внимательным взглядом, будто разрешая какую-то задачу, неожиданно возникшую в его уме. Впрочем, вопрос был скорее риторическим. Случай был в следующем: Гермиона уже давно подозревала гнусную тайну, которую так тщательно пытались от неё скрыть. Черные мысли облегли её душу еще с момента пробуждения в заброшенной хижине и все это время давили тяжестью неизвестности. Несмотря на проблески тревожного предчувствия, все волнения и все сомнения, она переборола себя и решилась на этот вопрос. Иначе не как, в том была чрезвычайная необходимость. По правде говоря, поступок этот был не из исключительности случая, скорее самая будничная эмоция ему предшествовала. Чувство, способствующее тому, было скорее инстинктивное. Подобно нетленному огоньку надежды, оно таило в себе свет, когда все вокруг погрязло во мраке. Но пока продолжает биться сердце и волноваться ум, непримиримый, сильный ум, пока в душе воспламеняется надежда, сопутствуют великая идея и безудержные стремления, этому огню суждено провести через бездонные испытания и последнюю свободу, пока весь состав окончательно не угаснет и не истощится. Только сейчас она обнаружила в себе бессознательную потребность узнать все до конца, до последней детали, которая чрезвычайно овладела ей.
Находясь под влиянием тяжелого впечатления, Снегг наблюдал, как тоненькие пальчики скребли промерзшую землю, оцарапывая нежную кожу, а грязь забивается под ногти. Какое-то время девушка повторяла одно и то же движение раз за разом, пока вдруг не замерла, стала совсем неподвижна, словно полностью погрузившись в себя и свои мысли. Она чувствовала, что случилось нечто совершенно безобразное и необратимое, но разум, возбужденный чувством самосохранения, так просто не хотел сдаваться, отказываясь принимать факты, лежащие буквально на поверхности. С каждой последующей минутой безответного молчания в ней будто что-то умирало, и тем обширнее, сильнее разрастался кризис. Ситуация начинала принимать злокачественный оборот. Сообразив это положение, мужчина снял с себя верхнюю одежду, и уже было собирался накинуть пальто на подрагивающие плечи, как гриффиндорка, словно на мгновение, выйдя из забытья, медленно повернулась и посмотрела на него таким странным, серьезным взглядом, совершенно неожиданным во всей этой ситуации. Испытывав нечто вроде секундного замешательства Снегг остановился, и засмотревшись на какую-то долю секунды, отметил про себя поразительный контраст. Вместо привычной, чисто детской робости и неопределенности, перед ним стояло существо, позабывшее все страхи и полное серьезной решимости. Взгляд, полный того странного выражения, выстоял перед другим, пристальным и испытующим, не отвелся, и, даже, будто просил, нет, требовал, ответа. Никогда, ни до, ни после он не видел её такой, как в этот день. Как же она была хороша, Боже, как хороша! Это было какое-то извращенное сочетание восторга и едва ощутимых укоров совести, обусловленные хищническим состоянием. Он нашел прекрасными лихорадочно горящие глаза, в которых читалась целая палитра мучительных противоречий, здесь были твердость, волнение, ненависть, и даже мольба. Он продолжал молча любоваться ею, в то время как дикий, неразрешенный вопрос все сильнее и сильнее занимал сердце и голову юной невольницы, пока полных несколько минут она смотрела на него обжигающим взглядом. Затем, словно что-то перещелкнуло в её горячей голове, и она воскликнула, почти не помня себя:
- Нечего вам выставляться благодетелем! Уберите! – увернувшись от его рук и как бы одновременно моля взглядом. – Вы что-то знаете? Вы ведь были там, так ведь? Скажите мне всю правду!
Мысли её хаотично метались, мешая сформулировать страшную догадку, слова беспорядочно выскакивали, она запиналась, голос её временами возвышался, переходя почти в крик. Казалось, еще вот-вот и с ней случится припадок. Раздавшееся в ответ напряженное молчание, как бы окончательно подкосилоеё взволнованный ум, она даже затряслась мелкой дрожью, еще сильнее побледнела, точно от лица отхлынула вся краска и теперь, запекшаяся в уголке рта кровь, черным пятнышком контрастировала на посиневших от холода губах.
- Да что же вы молчите! Зачем смотрите на меня так? – кричала она, поминутно заглядывая ему в глаза, которые до сего момента оставались труднопроницаемыми, что вызывало у нее еще большее замешательство и ужас.
Как ни странно, холода она будто не замечала, но в действительности продрогла до самого сердца. Теперешнее чувство целиком и полностью завладело всем её вниманием. Между тем, движения её были бессознательны, временами решимость сменялась какой-то растерянностью, точно она не могла справиться с потрясением и неожиданностью случившегося. Девушка закрыла руками лицо, и, казалось, оцепенела на месте. Вся боль и душившие эмоции подступили к горлу и прорвались наружу в виде горячих слез, которые покатились вниз, обжигая щеки. Снеггу тут же бросились в глаза её руки, они были испачканы землей, на тоненьких пальчиках, побелевших от мглистого холода, виднелись ссадины и царапины. Воспользовавшись минутной отрешенностью, он попытался поймать гриффиндорку за руку, ему даже удалось коснуться кончиками пальцев ткани рукава, но и в этот раз, она, вздрогнув, отшатнулась от него. А затем, убрав руки от лица, диким взглядом осмотрела его всего с ног до головы, точно страшный призрак увидела. Возможность получить поддержку, успокоение, от такого человека как он, она сочла делом совершенно немыслимым, даже чудовищным. Главным образом она не верила, что Снегг мог измениться, и все это сопереживание не иначе как издевка, заученное перед зеркалом кривляние, припасенное на какой-нибудь особенный случай. Поразительным было и то, что даже сейчас, когда бушуют страсти и решается судьба, он оставался совершенно спокойным и холодным, точно ему не дано увидеть чужого горя, равно как и испытывать сочувствие и сострадание. Гермиона слишком хорошо знала, что в зависимости от ситуации подгоняются маски, сам он эмоционально импотентен, безразличен ко всему. Ненасытный эгоизм, был доведен до безграничной, чудовищной степени, руководил мыслями и поступками, превознося до высшей степени корыстные интересы. Здесь искаженное восприятие картины мира и человеческих отношений, задушенные принципы наравне с извращенными нравственными понятиями. По естественному закону природы все, что остается такой опустошенной, бескрылой душе с беспорядочным характером - подражать ценностям своих предшественников, приспосабливаясь к известным нормам и критериям.
Несмотря на мучительно страстные взгляды, которые он бросал в её сторону между попытками утихомирить и «по-отцовски» приголубить, Гермиона знала, что все это дикая фальшь, создаваемая ради видимости. Прямо говоря - это была приманка для трезвого дельца, чтобы в очередной раз завлечь в свои сети, а там уже окончательно посадить на цепь. Она вновь погрузилась в анализ собственных ощущений к этому человеку. Чувство омерзения продолжало расти, но и страх никуда не ушел, она все еще до ужаса его боялась. И это было не просто чувство антипатии, а беспрерывные ненависть и отвращение, от которых, казалось, нет способа отделаться. Мигом все дурные воспоминания, связанные с перенесенными муками и испытаниями, которые и не думали заканчиваться, тут же пронеслись яркими образами в голове. Множественное количество раз ей уже приходилось видеть каким он может быть холодным и расчетливым, преследуя свои эгоистичные в последней степени желания. Ведь когда-то она даже не могла вообразить, что можно с такой силой кого-то ненавидеть и бояться одновременно. Существенность говорила за себя: из всех идей и вынесенных впечатлений, в её голове сложился образ «абсолютного зла». Это ни какая-нибудь абстракция, безликая и отвлеченная, а суровая действительность, перед которой она оказалась совершенно беззащитной. Одним словом, Гермиона была всецело предубеждена против него, не допуская мысли, чтобы такой страшный человек, сочетающий в себе полное отсутствие совести, готовый высмеять и растоптать всякую мораль, если под угрозой окажутся его личные блага и удовольствия, когда-нибудь раскаялся и захотел измениться. Ведь потребность в перемене приходит вместе с чувством раскаяния, а у него нет этого чувства совершенно, либо оно крайне слабо. Собственно говоря, что может быть за душой у того, кто отрицает все на свете, кроме себя, своих удовольствий, то есть человек, живущий по закону, им самим себе данному. В том то и скверность, на совести ужасные преступления, убийства, предательства, растление, а он хладнокровно перешагивает через них, как какой-нибудь последний циник, и никаких проблем, никаких укоров, никаких сомнений не имеет. Отсутствие границ и бездонное самолюбие - действительно страшное дело. Так появляются на свет монстры и тираны. Суть в том, что безмерность желаний влечет за собой грех, когда человек живет вовсю, видя одинаковость наслаждения равно как и в мерзости, так и в благодетели, шансы пронять ожесточенную совесть, заставить почувствовать раскаяние - катастрофически малы. Случись так, что по воле судьбы предоставилась возможность переделаться во что-то другое, стать другим человеком, он бы и сам этого не захотел, или, что более вероятно, не смог. Надо было еще в детстве более окружающей любви, воспитания, и добрых, прекрасных ощущений, но уже слишком поздно, время упущено. Чуду, если оно конечно существует, в таких условиях не суждено случиться, и если запутавшуюся душу еще можно спасти, но ту, в которой поселились зло и ожесточение, спасет только всеочищающая смерть.
Осознавая все в полной мере и к этому моменту окончательно разгадав его натуру, с замиранием сердца, гриффиндорка ждала развязку. Вера на возможность чуда, мистическое участие, продолжала угасать, а между тем, тьма вокруг будто сгущалась и становилась плотнее. Кульминация неумолимо приближалась для них всех в равной степени, уже слышался неотвратимый аккорд нависшей трагедии. И еще раз она задала себе вопрос: смогла бы она его убить, и еще раз не смогла на него ответить, хоть, и чего таить, бывали такие минуты, когда она представляла себе час долгожданной расплаты, но во всех случаях дело не было доведено до конца. Ей снился сон, незадолго до приключившегося отвратительного сумбура, навеянный безудержными думами. Место действия гостиная. В камине пылает неизменный огонь, все те же тяжелые портьеры на окнах, пара бурых шкапчиков и масса мрачных картин в сюрреалистических образах. Происходящее кажется таким реальным, точно заглохшее старое воспоминание и, несмотря на то, что многие детали в памяти уже поизгладились, с тех пор как доступ в гостиную оказался закрыт, во сне все воссоздалось с необыкновенной точностью. Какое-то время с изумлением Гермиона оглядывала все вокруг, пока одно особенное обстоятельство не привлекло её внимание. Чуть поодаль, прямо перед ней, откинувшись на спинку чиппендейловского кресла, восседал объект всех теперешних бед и страданий. К слову, он совершенно беспечен, целиком погружен в чтение и ничего не замечает вокруг, при этом голова у него склонена чуть на бок, нога закинута на ногу, а свободная рука покоится на подлокотнике. На долю секунды отведя взгляд, гриффиндорка заметила, что в руке держит нож. Вместо глубокого изумления, странный интерес. Блеск холодного лезвия очаровывает и пугает одновременно, словно какая-то бесовская сущность привязалась и теперь ехидно нашептывала на ухо: «Всего один удар и все закончится. Больше никогда не будет мучить страх, не будет боли и горя». Как ни странно эффект от мистической пропаганды наступает почти мгновенно, вместе с усиливающимися в голове голосами, крепнут намерения, яснеют и фокусируются мысли. «Он это заслужил больше чем кто-либо».
Все это время она будто этого и ждала, когда извне поступит команда, когда кто-то или что-то оправдает намеревающийся поступок, потому как у самой никогда бы не хватило духу. Пусть даже если этот кто-то – бред, параноидальный фантом, навеянный измученным состоянием духа. Положить долгожданный конец тирании – вот что наполняло всю её душу в эту минуту, этим и обусловлена такая поразительная сговорчивость. И чем более было это ощущение, тем быстрее испарялись все сомнения, а внутри разливалось холодная уверенность за собственную правоту. Самая с виду неожиданная мысль окончательно укрепилась в её голове, и в соединении со страстным желанием реванша, преобразилась в нечто фатальное и предназначенное. Рука судорожно сжимала гладкую черную рукоять, она даже почувствовала как от волнения вспотела ладонь. Ведь как правило во время сна восприимчивость органов чувств существенно ослаблена, отчего все впечатления поверхностны, они как бы только проходят вскользь через сознание, на короткое время затронув его. Но в этот раз ощущение было слишком явное, будто все, что вокруг неё совершается являлось не порождением беспорядочных грез, а происходило наяву. Бессознательно, в каком-то безумном исступлении, она заносит руку над головой совершенно не подозревающего виновника её теперешнего положения, видимо не понимая, зачем это делает. Но в последний момент замирает и вздрагивает, будто опомнившись от страшного наваждения. От одной мысли, что сейчас могла оборваться человеческая жизнь, её бросает в тошноту и ужас. Уже одно показалось ей особенно диким, что никто другой, а она сама была близка к тому, чтобы преступить законы мирские и совершить чудовищное преступление. Неожиданное прозрение разом отнимает все силы, её начинает всю трясти. Между тем, драгоценные секунды уходят, безмятежное подыгрывание не может длиться вечно даже во сне. Когда приходит момент, он начинает медленно оборачиваться, и тогда, её словно всю парализует. Вытянутая рука с ножом застывает в воздухе, ей хочется все бросить, бежать и прятаться, но она не может шевельнуть ни одним мускулом своего тела. Страх все более и более овладевает ею, в какой-то момент она думает, что сейчас сойдет с ума. Происходящее кажется ожившим ночным кошмаром. Начались какие-то мысли, или, точнее, обрывки мыслей, перескакивающих одна через другую. Теперь все её волнения и нарастающий трепет становятся обращенным к одному: «Сейчас он увидит, и все поймет. Все пропало, и я сама пропала». Наконец, их взгляды встречаются. Такой ужас, настоящий ужас, она еще никогда не испытывала. В его глазах столько злобы, столько мрака. Не в силах вынести этого взгляда, она зажмуривается, и, выставив вперед руки, приготовляется к боли.
Со стороны вся эта сцена выглядит какой-то неестественной постановкой, диким водевилем, будто не она, а он управляет её сном, и вся эта грязная инсценировка, не иначе как изощренное издевательство. Очередная попытка проэкзаменовать её, только теперь предметом интереса стали нравственность и чувство меры. Дальше этого момента фантазия будто отказывалась работать, видение, этакий психологический мираж, просто-напросто обрывалось. Наступила темнота, а вместе с ней появлялось невыносимое чувство опустошенности, даже в какой-то степени отвращения к самой себе, или, лучше сказать, затесавшимся в голове темным желаниям. Оно то и понятно, характер слишком возвышенный, слишком чистый и чувствительный. Обыграй все как во сне, подсунь ей в руки этот злополучный нож, поставив перед этим условия, убей и обретешь свободу, или оставь в живых, но в таком случае загубишь свою жизнь, предоставив право тиранствовать, совершенно понятно, чем бы все обернулось. В своих фантазиях она была смела, нежелание примириться с образом униженной страдалицы, окруженной терновым венком позора, внушили ей уверенность в возможности вымысла стать явью. Рискнуть и отомстить за смерть своих близких, которые стали жертвами необоснованного варварства, казалось правильным и обоснованным. Другое дело - действительность, когда есть всего одна попытка, и что бы из этого не вышло, предстоит нести ответственность. Предубеждая ход событий, а именно, что бы вышло из этого предприятия, если бы сон обратился явью, становится очевидна развязка.
Гермиона Грейнджер – человек огромной силы воли, способный на сильные, великие чувства, на любовь, на сострадание, одним словом гуманист, выделяющийся на фоне других врожденной любовью к добру и справедливости. Правда и в том, что в ней много пылкости, бунтарства, но пылкость эта живого и очень чуткого человека, готового пожертвовать своими интересами, отдать себя на служение людям, коль те перенесли личную трагедию или оказались беззаконно унижены. Присущие её натуре прямолинейность и своеволие, происходят не из низкого чувства, а, скорее, из жажды деятельности, где имеет место быть бескорыстное и самоотверженное служение ради высших целей. В то же время, вся та пылкость, что предстает в действии, можно принять за ярый протест молодого и оскорбленного чувства. Здесь тоже двоякость, впадение в крайности. Верно сказано и то, что она совершенно, просто неслыханно сердобольна, вплоть до впадения в крайности. За честь и долг сочтет преподнести себя в добровольную жертву и сделать сердобольной сестрой. Но надобно заметить, что хлопотать для себя, в качестве естественной потребности, тем более что в таком крайнем случае, когда бой идет не на жизнь, а на смерть, встать на самозащиту, было даже не так грешно. В особенности принимая во внимание, что человек этот, на которого было бы совершено посягательство, даже не человек, а тварь последняя, в полной мере заслуживающая такой участи. Но дело не могло пойти иначе. Все потому, что Гермиона была из того редкого типа целомудренных людей с большим сердцем и благородной душой, возможность посягновения на жизнь человеческую представлялось ей чем-то совсем неосуществимым, диким и безобразным. Истина в том, что она органически не способна причинить боль, как бы ни повернулась ситуация. Для нее это было равносильно самоотречению, как если убить в себе все человеческое, духовное и светлое. Убийство, будь оно из исключительности случая, в любом случае приведет к нравственному разложению. Люди с нежным сердцем, чистые и возвышенные, подвержены такой напасти. И если пойдут из острой надобности на страшное дело, то впоследствии будут обречены на ужасную участь, поскольку характер такой не вынесет последствий тяжкого бремени. Это как если душу разорвать на куски, а потом наспех сшить грубыми нитками. Нутро и личина станут чужды и ненавистны. Собственно напрашивается вопрос, сколько сможет просуществовать такая исковерканная душа, с выеденными внутренностями и дырой вместо сердца. Уж от силы неделю протянет, а там разовьется болезнь, головное помутнение, так и недалеко до реки вниз головой. Было у неё такое предчувствие, как бы не совсем осознанное, вроде внутреннего предостережения, затаённой мысли. Отсюда все сомнения и бездонная темень, как предвестница невыносимых мук совести, вместо предвкушаемой развязки в конце мистического сна.