Молодое зло

      — Граф?       Эдмон вздрогнул всем телом от звуков этого голоса, этого забытого колокольно-звонкого голоса, чуть медлительного спросонья, чудесного ясного юношеского голоса, который он слышал всегда вопреки всем проделкам дьявола. Он обернулся на этот голос с резкостью разбуженного человека, хотя он не спал, а впал в тягучее медитативное состояние, когда весь отдаешься созерцанию чего-то, неважно: неба, листвы, стен, выцарапанных полосок-отметок, сумрака на кончике носа, и перестаешь замечать течение времени. «Маленькая смерть» — так он называл это искусство, постигнутое в замке Иф, где целыми днями он забывался в этом состоянии сомнамбулы и просыпался только когда в вены на шее и руках вонзались змеи-провода, через которые в заключенных поддерживали жизнь, подавая синтетические питательные растворы. Право слово, гнилая телятина и дешевая разваренная каша были бы куда приятнее.       Стряхнув с себя мрачные воспоминания и оковы оцепенения, Эдмон ясно посмотрел на Альбера. Тот чуть приподнялся на своей лежанке и по-кошачьи ласково щурил разноцветные глаза, в которых бликовали солнечные лучи. Верно, он тоже не верил, что проснулся и сейчас не смотрит продолжение сладостного сна. Мятая грязная рубашка (да, та же самая, в которой он в последний раз видел его) сползла с его плеч почти до самых локтей, а он и не стремился поправить её.       Драгоценный мальчик с кожей цвета чистейшего аквамарина. Сколько бы сейчас он, его погубитель, отдал, чтобы глаза, смотрящие на него, были сапфирово-синими, а не этот кровавый рубиновый и ядовитый нефритовый цвет.       — Доброе утро, виконт, раз мы обращаемся друг к другу по титулам.       Альбер сонно улыбнулся ему, как улыбался в тот сумеречный вечер, когда предназначенный не ему яд со столика голубых роз едва не отправил его в царство мертвых. Одурманенная бледная улыбка, дурманящая невольного созерцателя сильнее опиума и гашиша. И вдруг взгляд Альбера похолодел от осознания, блеснул сталью. Юноша окончательно пробудился, а с ним и бесплотный прозорливый советник за его левым плечом.       — Как вы… как вы нашли меня? Я ведь забрал ключи.       — Ищите и найдете, стучите и отворят вам, — с деланной серьёзностью продекламировал Эдмон и на последних словах с артистичностью фокусника извлек из ниоткуда тонкую шпильку. С минуту Альбер непонимающе пялился на неё как на последнее достижение далекой инопланетной цивилизации, а затем тихо рассмеялся, прикрыв острозубый рот ладонью.       Его смех, его улыбка, его блестящие юные глаза… Во тьме Эдмон не мог увидеть, как много осталось в этом новом создании от Альбера де Морсера, которого он встретил на Луне в разгар разнузданного развеселого карнавала. И вот он, непривычно бледный и осунувшийся, но до боли знакомый смеялся, и ничто, ни единое дыхание не выдавало в нём чудовища.       — А вы не солгали, когда говорили, что для вас не существует никаких преград, — успокоившись, сказал Альбер, — Но, пожалуй, талант взломщика я в вас не предполагал.       — Ты многого не знаешь обо мне, — ответил Эдмон и тут же пожалел о своих словах, брошенных так необдуманно.       Что-то незримо перевернулось в одно мгновение. Будто щелкнул пальцами незримый распорядитель, и сменилась беззвучная музыка, задающая настроение всей сцене. Альбер наклонил голову, непроницаемо-смоляные пряди пали на его глаза. Хищно сверкнул длинными клыками оскал.       — Боюсь, я ничего не знаю о вас, — бесцветным голосом сказал юноша и тут же смягчился, — Но я рад, что вы в порядке. Я… я очень боялся, что он солгал мне, и я просто стал для него очередным дурачком, продавшим душу за мираж. Теперь, когда я вижу вас, я спокоен.       Столько осмысленной, горькой нежности и пережитого страдания звучало в его речи. Каждое слово вонзалось иголкой под кожу и через сплетение синих вен попадало в беззащитное, невыносимо чувствительное человеческое сердце. Эдмон, впервые за все время их знакомства, не выдержал взгляда Альбера, и опустил глаза.       Оставить при себе злую правду, не дать ей быть озвученной и услышанной, сказать то, что измученный проклятый мальчик хочет услышать, окутать его убаюкивающими напевами лжи. Обнять, прошептать фальшивое «всё будет хорошо теперь, когда мы вместе».       Но разве это спасет его?       — Ты и есть дурак, продавший душу за мираж, — спокойно и отчетливо сказал Эдмон, взглянув Альберу в глаза, прямо в бездонные точки зрачков, во тьме которых притаился дьявол.       Альбер дернулся как от крепкой пощечины наотмашь.       — Пожалуйста, не начинайте, — умоляюще прошептал он, слабый, загнанный, всё ещё просто подросток, — То, что было сделано, невозможно отменить или как-то изменить. Я сделал то, что был должен…       — Должен? Каждый мой поступок, за который ты мог считать себя моим должником, я сделал ради мести, и ты прекрасно это знаешь.       Эдмон говорил без злости или раздражения, голос его звучал ровно, как у учителя, объясняющего отстающему ученику самые очевидные вещи. И всё же это была жестокость. Выверенная жестокость безразличного палача, точно вбивающего гвоздь за гвоздем в тонкие запястья.       Каждое его слово — новый раскаленный добела гвоздь.       — Хорошо, — покорно кивнул Альбер, — Я сделал то, что хотел.       — Если ты хотел убить себя, мог избрать для этого менее изощренный способ, — мрачно улыбнулся Эдмон, но улыбка тут же слетела с его губ, — Ты не понимаешь, насколько неправильно то, что произошло с нами. Я… я даже никогда не думал о своей жизни после отмщения, потому что я должен был умереть, как только последний враг мой выпьет до дна уготованную ему горькую чашу возмездия. Мне не было смысла жить дальше, моё сознание, душа, называй как хочешь, исчезли бы, а тело всецело ушло во власть того, кто дал мне силу. На этом строился наш с ним договор, и я был готов к такому концу. Это ты, а не я, должен был остаться в живых вопреки всему. Ты не должен был жертвовать собой ради меня, пойми это!       Он не выдержал и сорвался на приглушенный крик. Их могли услышать… Да и к черту, пусть услышат, пусть найдут, пусть распахнут занавес и озарят светом нового дня правду. Альбер де Морсер продал тело и душу дьяволу ради человека, уничтожившего его безмятежное бытие.       Никто не нашел их.       — Я ведь сказал вам однажды: «Я не представляю своей жизни без вас». Вы тогда ответили, что мой юношеский жар охладит жестокая реальность*, — незнакомым, ужасно бесчувственным и при этом опасно ломким, как мартовский лёд, голосом сказал Альбер и поднял голову, — Вы ошиблись, граф.       Безумная тонкая усмешка изуродовала его бескровные юные губы, обнажая звериные клыки. Глаза его остекленели, превратились в два матовых кристалла, и Эдмон не видел в них ничего живого, кроме своего ошеломленного отражения.       Это то, чего испугались Гайде и Бертуччо, многое повидавшие на своем смутном веку. Дьявол, который ради любви пойдёт на любые прегрешения и преступления.       Холодная мальчишеская ладонь легла на его, Эдмона, ладонь и тут же отпрянула, почувствовав невольную дрожь, пробежавшую под смуглой кожей. Альбер испугался самого себя, сжался, как улитка в раковине.       — Простите… Я не так себе представлял наш разговор, — сказал он едва слышно, — Хотя, если честно, я вообще не знал, заговорю ли с вами снова.       — Пожертвовал собой, чтобы спасти меня и избегать до конца жизни, прячась в заброшенной комнате? — сухо усмехнулся Эдмон, — Довольно странное решение даже для тебя.       Альбер невольно улыбнулся, но улыбка быстро пропиталась полынной горечью.       — Мне пришлось так поступить. Я… — он замер в смущении, силясь совладать с мыслями и словами, — Я хотел так много сказать вам той ночью, когда вы проснулись. Все ночи, что вы были без сознания, я ждал вас, сидя возле вашей кровати, и боялся, что вы никогда не проснетесь. Я… Я держал вас за запястье пока моя рука не начинала разрываться от боли. Я просто не мог успокоиться, если не чувствовал ваш пульс. Ох, вы даже не представляете, как я сходил с ума днями, потому что не мог быть рядом… И я был так рад, когда услышал вас, когда вы позвали меня по имени! Я так не хотел уходить тогда, я никогда не хотел уходить от вас! Но я испугался, что вы увидите меня по-настоящему и отшатнетесь, как Гайде и Бертуччо. Лучше уж никогда вам не видеть нового меня, так решил я.       Альбер совершенно по-детски подтянул острые колени к груди и, обняв их руками, уткнулся в них лбом.       — Господи, я совсем не понимаю, что происходит, — голос его звучал сдавленно и тяжело, будто из-под земли, — Да, я изменился, вот только весь мир вокруг меня изменился ещё сильнее, и теперь мне нет места в нём. Я выбиваюсь, я мешаю всем, я опасен и… Граф! — резко вскинув голову, в отчаянии обратился Альбер к нему, — Я вижу, как все, кто когда-то улыбался мне, кто любил меня или хотя бы говорил, что любит, теперь смотрят на меня с ужасом и пытаются незаметно найти оружие или путь для побега, будто я бешеное животное, способное убить их одним прикосновением. Скажите, что видите вы, что видят они? Ведь это же я, Альбер, Альбер де Морсер, глупый жалкий Альбер…       Если бы он заплакал сейчас, если бы только он мог плакать, а не задыхаться в ядовитом дыхании боли, безумно биться в ней, как зверь, запутавшийся в колючей проволоке… Но он не мог заплакать. Ничто не было способно облегчить его страдания.       — Никто раньше не боялся меня, все лишь смеялись надо мной, как над безобидной собачонкой, даже когда я от всего сердца желал кому-то смерти. А теперь все готовы бежать от меня, просто потому что я существую.       В воздухе растекся сырой сумеречный запах подземелья. Кто-нибудь другой решил бы, что это лишь сквозняк прорвался сквозь старую оконную раму, но Эдмон слишком хорошо знал его. Это всегда начиналось с запаха тления, затем возникало странное ощущение, будто кожу твою покрыла ледяная утренняя роса, вот только это был твой лихорадочный липкий пот, мучительная дрожь пробегала электрическим током по мышцам, темный туман застилал разум, и вот в плотной всеобъемлющей тьме ты слышал голос, неожиданно прекрасный мягкий голос, говорящий с тобой на самом чистом поэтичном французском с елейной ласковостью близкого друга.       Зачем ты терпишь эти страдания, mon ami, mon cher pauvre ami? Ты держишься за сердце, как утопающий за сломанную доску, но, если ты отпустишь, ты сможешь плыть навстречу заре. Так отпусти. Позволь печали утонуть.       — Альбер, я здесь, я не бегу от тебя.       Заставить себя говорить спокойно и вкрадчиво, когда потусторонний страх захватывает всё твоё жалкое существо, было сложно до одури, но Эдмон приказывал себе, своей хваленной воле держаться и идти сквозь надвигающийся шторм. Он прикоснулся к плечу замершего в оцепенении мальчика, сжал его, крепко, превращая пустые слова в действие. Другой рукой он судорожно пытался достать из кармана простую пластиковую упаковку, дешевую замену тому чудесному изумруду-шкатулке.       — Выпей это, тебе станет легче. Это поможет заглушить его голос.       Слепым взглядом Альбер уставился на протянутые бело-синие пилюли, но даже не пошевелился. Он слушал не Эдмона, а приятный пряный голос дьявола-утешителя, который никогда не оставлял его в эти темные одинокие дни, который был с ним в этой богом забытой комнате с безвкусной рухлядью и окном в чужую солнечную жизнь.       — Альбер, пожалуйста, — голос Эдмона дрогнул под властью волнения. Он видел, как разгораются мальчишеские глаза страшным космическим сиянием, как проступают фиолетовые стигмы на лбу и руках, — Выпей это и тебе станет легче.       — Oh, mon cher Edmond, croyez-vous en votre parole?* — спросил его Альбер чужим безупречно певучим голосом. Ни язык, ни приоткрытые губы его при этом не двигались. Голос звучал из самой его груди, по которой расплывалось прозрачное пятно, обнажающее сердце. Резким проворным движением Эдмон прижал ладонь с пилюлями ко рту Альбера и запрокинул ему голову. Мальчишка дернулся, но Эдмон лишь крепче прижал ладонь, будто убийца, лишающий жертву предсмертного крика. Острые клыки змеиным жалом впились в его плоть.        От боли, яркой, яростной, бьющей в мозг раскаленной молнией, мужчина хрипло вскрикнул, и всё равно не отпустил бешено бьющегося мальчишку. Свободной рукой он сжал его в насильственных объятиях.       Крепче, крепче, пусть холод жжёт его каленным железом, он не отпустит, он не позволит ему опять исчезнуть.       — Альбер!       Сколько раз он повторил его имя, будто оно было способно стать священным заклинанием, изгоняющим дьявола?       На краткий миг Альбер будто бы успокоился и вынул клыки, но тут же вонзил их ещё глубже со сдавленным звериным рыком. Кровь потекла горячим вином на его язык, и Альбер перестал биться. Стигмы на его полуобнаженном теле вспыхнули холодным аметистовым сиянием. Смертельный ужас пробрал Эдмона до самого позвоночника, сковал его трупным окоченением.       Альбер.       Альбер пьёт его кровь. С наслаждением, не поддающимся описанию. Кровь течет по его шероховатому языку в сдавленную глотку, кровь переполняет его рот чудесным вкусом морской соли и горького шоколада. Он не замечал голода с того момента, как демон заполнил всё его существо, а теперь он весь обратился в отчаянную, неутолимую жажду.       Ещё сильнее вонзить зубы в восхитительно тёплую плоть, выдавить из трепещущих сосудов ещё несколько драгоценных темных капель.       Тощее мальчишеское горло содрогнулось. Альбер проглотил лекарство, запив его не водой, а кровью. Кровью своего возлюбленного графа Монте-Кристо.       Осознание ударило его точным коротким ударом под дых. В единый миг сияние спало со стигм, а к глазам вернулся прежний цвет. Альбер вынул клыки из ладони Эдмона и обессилено обмяк в его объятьях. Верно, отпусти Эдмон его в этот момент, он бы рухнул на софу жалкой тряпичной куклой. Но Эдмон не отпустил его. Он держал Альбера дрожащими от перенапряжения руками, тяжело дышал, как после битвы с диким зверем, и крупные капли скатывались по его побледневшему лицу.       Прошли долгие минуты, прежде чем Эдмон осмелился убрать горящую от боли, кровоточащую ладонь, всё ещё зажимавшую рот Альбера. Мальчик судорожно вздохнул, как утопающий, вырвавшийся из тёмных глубин к свежему до рези в лёгких морскому воздуху.       — Я сейчас отпущу тебя, но, если ты попробуешь свернуть мне шею, клянусь, я заставлю тебя проглотить всё оставшееся лекарство, — прохрипел Эдмон в острое бледное ухо Альбера, и уже было ослабил хватку, как вдруг Альбер схватил его руки своими. Холодные пальцы отчаянно цеплялись за тёплую смуглую кожу, едва не пронзая её насквозь, оставляя тёмно-синие леопардовые пятна гематом.       — Не отпускайте меня, пожалуйста, — сдавленно простонал мальчик. Его била бредовая крупная дрожь. Он словно вырвался из ледяного штормового моря и тут же попал на растерзание северных ветров. Он не мог согреться, не мог спрятаться от вечной зимы. Лишь чужое тепло давало ему ложное успокоение. Тепло и оглушительное сердцебиение, перебивающее слабый стук в его груди.       — Пожалуйста, не отпускайте меня хотя бы ещё немного. Я не могу…       — Хорошо, я не отпущу, — тихо перебил его Эдмон. У него не осталось сил на споры и увещания. Он молился Богу, в которого не верил, чтобы не потерять сознание. Если он… о господи, чертова вальсирующая чернота уже кружит его голову… если он закроет сейчас глаза, Альбер опять исчезнет.       Но Альбер не исчезал. И мраморный холод его тела успокаивал, как инъекция анестетика.       — Спасибо, граф.       Даже не видя его лица, Эдмон знал, что мальчик улыбается.       — Эдмон, Альбер. Зови меня по имени, — устало прошептал мужчина, — Граф Монте-Кристо умер по твоей милости.