***
Вода превращалась в грязное вино, едва коснувшись его опороченного тела. Сколько бы Альбер ни тер себя жесткой мочалкой, кровь графа намертво въелась в его поганую бледно-синюю кожу. Лицо и особенно губы горели адским пламенем, так остервенело он пытался очистить их, за малым удерживаясь, чтобы не воспользоваться опасной бритвой. Он заклеймен багровыми пятнами скверны, они прожигают его до самых костей сквозь сплетения мышц и нервов. И голос, отвратительный, пронзительный, безжалостный голос заводит проповедь в его осатаневшей освинцованной голове. Есть вещи, от которых тебе никогда не отмыться. Ты убил отца. Ты едва не убил Гайде. Ты ранил графа. Ты можешь сколько угодно оправдывать первое Божьей карой, а второе и третье дьявольским помутнением, но ты знаешь, что всё это воплощение твоего желания. Граф был, как всегда, бесконечно прав: ты можешь всё, вопрос лишь, что ты хочешь? Альбер не знал, чего он хочет ни сейчас, ни месяц назад. Единственный раз, когда он был уверен в своем желании настолько, что готов был ради него пересечь черту меж Чистилищем и Адом, словно порог собственного дома, привел его сюда, в момент, где он отросшими ногтями сдирает с себя ржавчину чужой крови вместе с кусочками собственной кожи. Вода, стекающая по его телу, кажется ему едва теплее талого снега, хотя всю ванную комнату заполнил непроницаемый белый пар. Он не ел две недели и не ощущает никакого голода при мысли о человеческой еде. Когда он зашел в свою комнату при свете дня, он почувствовал себя так, будто зашел в комнату покойника: всё стояло на своих беспорядочных местах, но в воздухе витал отчетливый затхлый запах тлена. Он умер и вернулся малодушным призраком в поношенной оболочке мальчика-щенка, мальчика-счастливчика, мальчика-обними-и-обмани. Мальчика, рожденного умереть за чужие ошибки. Ах, если бы только пуля графа тогда достигла своей мягкой мишени. Наконец вода посветлела, и с кожи пропали даже самые бледные оттенки красного. Длинные звериные полосы от собственных когтей затянулись бесследно, будто никогда и не было их. Альбер вылез из ванной, на ходу вытираясь полотенцем, невыносимо белым до и грязно-розоватым после, и подошел к зеркалу. Серебряную гладь его покрывал непроницаемый серый шлейф, сквозь который едва виднелись смутные очертания какой-то далекой тени, не человека. Дрожащей рукой Альбер оттер узкую полоску. Из зеркальной прорези, не шире его ладони, на него уставилась дьявольская химера. В разном цвете глаз, в неестественном цвете кожи, в тёмной поволоке и иконописной муке — это был граф Монте-Кристо. В мягких линиях лица, в непокорном вихре отросших волос, в неловком, будто наброшенном карандашными штрихами юном теле — это был Альбер де Морсер. И вместе это было чудовище.6. Химера
25 января 2020 г. в 16:40
Ткань рубашки треснула оглушительно громко и неправдоподобно легко, будто рисовая бумага, от единственного рывка мальчишеских рук. Эдмон старался не думать о том, что кусок ткани, которым Альбер старательно бинтовал его раненную ладонь, мог хранить в себе незримые капли крови сразу двух Морсеров, отца и сына, он безразлично смотрел, как его собственная кровь проступает через каждый новый слой спрутовым чернильным пятном.
Укус оказался глубже, чем посчитал одурманенный адреналином мозг, и теперь его, Эдмона, кровь чернела повсюду: на софе, на покрывалах и пестрых подушках. Полуголый, смущенный своей неказистой наготой Альбер был весь покрыт широкими багровыми росчерками, будто безумный художник-маньяк решил превратить его бледное тело в свой холст. Особенно жутко выглядело мальчишеское лицо, покрытое тёмной кровавой глазурью от носа до самого подбородка. Попытки стереть свидетельства минувшего кошмара не увенчались успехом из-за отсутствия воды.
В нелепой комнате нашлось десять ваз разного стиля и размера и пара чудесных хрустальных графинов и во всех лишь пушистый пыльный осадок на дне.
— Что это вообще за комната? — невзначай спросил Эдмон, сгибая и разгибая пальцы на раненой руке. Каждое движение отдавалось тягучей болью и новым разливом венных чернил на ткани, но в остальном рана была не самая опасная. Если, конечно, клыки юного демона не таили в себе смертоносный яд.
— Сначала это была моя игровая, а когда я вырос, родители попытались сделать из неё малую гостиную, но почему-то ничего не вышло. В итоге сюда стали сносить те вещи, которые жалко выкинуть, а видеть особо не хочется, всякие дурацкие подарки, неуместные картины, книги, которые никто не читает, всё такое, — оглядывая комнату безразличным взглядом, ответил Альбер, — Вообще жалко, это место возле окна всегда было моим самым любимым в доме.
— Надеюсь, ты выбрал эту комнату только из-за окна, а не из-за глупого символизма, — усмехнулся Эдмон.
— Наверное. Я не помню, почему в первый раз зашел сюда, — беспечно, невыносимо по-детски пожал плечами задумавшийся юноша, — А потом мне понравилось просто лежать здесь и думать о всяком и…
Альбер запнулся, сомнения легли на его изуродованное лицо темно-серыми тенями, а меж тем слова дрожали на запекшихся губах, как стрела на натянутой тетиве.
— Он показывал тебе видения? — осторожно спросил Эдмон.
— Нечасто, — облегченно выдохнув, с живостью ответил Альбер, — Вернее, предлагал он часто, но я почти всегда противился, хотя то, что открывалось мне, было невероятно волнующе… Исчезнувшие цивилизации с далеких планет, войны, в сравнении с которыми недавние события — детская возня, судьбы великие и ужасные, истины, которые я не мог постигнуть, хотя они звучали на моем языке, Грань всех галактик, с которой он пришел… Он не обещал делиться со мной своей мудростью, когда мы заключали контракт, но с первого же дня он всегда был здесь, — Альбер коснулся своего лба, — Он говорил со мной, как добрый учитель, почти как говорили со мной вы в те золотые дни…
Жаркая речь перебилась тоскливым ветром ностальгии. Альбер на долю мгновения закрыл глаза, позволяя прошлому вспыхнуть перед внутренним взором во всей своей идеализированной кинематографической красоте, а затем с тихим вздохом продолжил:
— Все эти видения и знания столь соблазнительны, но мне кажется, чем больше я отдаюсь им, чем чаще я соглашаюсь с ним, тем дальше и дальше я ухожу от себя. Это чувствуется как… как…
— Как умирание, мой друг.
Неподдельная, перечно-мятная печаль прозвучала так неожиданно, что Альбер замер без дыхания, а затем мягкий белый полумесяц улыбки расплылся по его обагренным губам, и подведенные бессонными тенями веки опустились наполовину на загоревшиеся глаза.
— Странно, но я каждый раз так удивляюсь, что вы понимаете меня. Я словно забыл, что совсем недавно вы сами были связаны с ним, — с благоговейной, тихой благодарностью сказал Альбер и вдруг засмеялся, — А ведь при этом я никак не привыкну к тому, что вы больше не похожи на космического вампира.
— Я сам до сих пор вижу в зеркале незнакомца из прошлого, а не себя, — слабо улыбнулся Эдмон.
После инцидента прошло где-то с полчаса, если верить внутреннему чувству времени (все часы в комнате шли вразнобой). Он более-менее пришел в себя, по крайней мере, предобморочная жаркая вялость отодвинулась на задний план, хоть и не исчезла до конца. Пора было покидать комнату ненужных чудес и возвращаться в светлый безжалостный реальный мир.
— Думаю, своим исчезновением я успел встревожить мою верную свиту, — сказал Эдмон и, опираясь на трость, с трудом поднялся на ноги, но тут же едва не упал обратно, так отчаянно и резко Альбер вцепился в его руку.
— Когда вы придете снова? — взволнованно спросил он, встав на колени. Он не пытался скрыть отчаянной мольбы, придавшей его жуткому окровавленному лицу прелесть падшего ангела, раскаявшегося в своём преступном решении.
— Когда я приду? — насмешливо приподняв бровь, переспросил Эдмон, будто действительно не понял вопроса, — Альбер, я искал тебя не для того, чтобы оставить в заброшенной комнате с кучей хлама. Пойдем, нам обоим ещё нужно вымыться, прежде чем мы предстанем перед остальными.
— Граф…
— По имени, Альбер.
— Я не могу вернуться! Так я сделаю всем только хуже. Я ведь сказал вам, да вы и верно и сами видели, как все боятся меня…
— Им нужно время, чтобы привыкнуть, только и всего. Они боятся тебя тем больше, чем меньше видят тебя.
— Они боятся меня, потому что видели, на что я способен, — упавшим голосом прошептал Альбер и отпустил его руку, — Верно, они вам ещё не рассказали о том, что случилось тогда. Я…
— Я всё знаю, Альбер, — излишне поспешно прервал его Эдмон.
— И после этого вы думаете, что они будут относиться ко мне по-старому? — откинув челку с глаз, болезненно-ядовито поинтересовался Альбер.
Всё-таки он изменился, сколько ни цепляйся за милый теплокровный образ из прошлого. Это больше не наивный, безупречно покладистый, пусть и временами норовистый, как родовитый жеребчик, мальчишка-подросток с разумом точно открытая книга с крупным текстом и красочными иллюстрациями. Он переполнился едкой желчью и горькой полынью, он как раненое животное: скулит от боли, жаждет ласки и помощи и при этом пятится от любой протянутой руки, разве что не кусается.
Ложь. Кусается и ещё как, ладонь до сих пылает открытым пламенем. Хоть бы не пришлось швы накладывать.
— Что же, ты планируешь навсегда остаться здесь? — не найдя ответа, спросил Эдмон.
Альбер странно улыбнулся ему, но промолчал. Задумал ведь уже что-то, и, верно, считает свой замысел тонким и продуманным настолько, что ставить других в известность — только вредить ему. Да уж, юношеский максимализм держался в нем крепче всего.
— Альбер, — вкрадчиво и мягко, будто обращаясь к ребёнку, сказал Эдмон и, наклонившись в полупоклоне, протянул юноше руку, — Пойдем. В противном случае, я буду вынужден проститься с тобой, сколь бы больно мне ни было оставлять тебя один на один с твоей трагедией.
— Я не могу…
— О нет, ты теперь можешь много больше, чем просто выйти из тёмной комнаты. Вопрос лишь хочешь ли ты?
— Вы дьявол, с ним или без него, — зло сверкнув глазами, прошипел Альбер сквозь стиснутые зубы и встал с софы, проигнорировав протянутую ладонь.
Из коридора не доносилось ни звука, и добровольные узники комнаты брошенных вещей без страха покинули своё пристанище. После полумрака солнечный свет, отраженный и усиленный белыми стенами, взорвался в их глазах, пришлось выждать некоторое время, прежде чем яркость мира живых перестала быть столь мучительной.
— Твоя комната… — когда они вышли к лестничному пролету, заговорил Эдмон. Шли они медленно, в какой-то момент Альбер взял его под руку, так тяжелы и шатки были его шаги. Сначала Эдмон едва опирался на его обнаженное, столь тщедушное внешне плечо, но теперь надеялся на него больше, чем на верную трость.
— Следующая после той, в которой вы сейчас живете. Странно, что вы не знаете. Я думал, вы уже обыскали её вдоль и поперек, раз дошли до столь отдаленных уголков дома.
— Напротив, я даже не думал искать тебя в столь очевидном месте, — ответил Эдмон и, выждав паузу, как бы невзначай бросил, — Так в ней ты скрылся, когда я застал тебя другой ночью?
Альбер не успел совладать с лицом, и устный ответ был уже не нужен. Их глаза, разные, будто взятые от существ из двух абсолютно разных вселенных, встретились в долгом взгляде, переполненном невысказанным и невыразимым. Сами не зная почему, Эдмон и Альбер вдруг рассмеялись так, что пришлось остановиться на первой ступеньке вниз, и дать себе время успокоиться. Они так забылись, что не заметили, как их общий смех единым эхом разлетается по всему дому.
— Я был неприятно удивлен, что вы не последовали за мной тогда, — буркнул Альбер, отведя взгляд.
— Хотел, но, как видишь, пока я не в лучше форме. Лучше скажи, ты…
— Граф!
Резкий, хрустально-звонкий окрик серебряной пулей пронзил их.
На нижней площадке лестницы стояла Гайде. Она тяжело дышала, как после бега, губы её уже шевельнулись для новых слов, сорвался первый невнятный звук, и вдруг сверкающие чёрные, как космические дали, глаза расширились в инфернальном ужасе. Бедная девушка выглядела потрясенной, будто увидела призрака или маску красной смерти. Она замерла в шатком кукольном шаге от падения в обморок.
Запоздало Эдмон вспомнил, как они с Альбером выглядели.
Косой солнечный свет бил по ним из широких окон, не оставляя ни единой покровительственной тени, которой можно было бы прикрыться, как верным дорожным плащом. Они стояли, смуглый мужчина и юноша шестнадцати лет с кожей цвета северного льда и чистого зимнего неба. Рука об руку, как только обвенчавшиеся супруги. Спокойные и окровавленные, как пара серийных убийц, застигнутая полицией в разгар чудовищного торжества. Особенно страшен был полунагой, весь запятнанный багровыми, почти черными разводами Альбер с растрепанной смоляной головой и дикими демоническими глазами. Рот его ошеломленно приоткрылся, и на фоне багряных губ выделялись белые, по-шакальи острые зубы. Эдмон выглядел едва ли лучше. Рукава его рубашки пропитались кровью до самых локтей, рука, которой он опирался на трость, была толсто перебинтована грязной тканью.
Гайде смотрела на них, как пастельно-нежная дева из готических сказок смотрит на очеловеченных темнооких демонов, пришедших в полуночный час за чистейшей безгрешной душой, затаившейся, по воле злого провидения, в её молодой, молочно-белой груди. Кажется, она перестала дышать, к фарфоровому лицу её прилила асфиксийная синева.
На лестничную площадку выскочил Батистен и тут же замер, словно встретившись взглядом с мифической Медузой.
Альбер попятился назад.
Тишина стучит в его висках морским прибоем. Оглушительная как выстрел самоубийцы. Почему все молчат, почему все так смотрят на него? Почему ему так дурно от света, почему он чувствует себя утопающим, когда вокруг так много воздуха и тверди?
Теплая ладонь крепко сжала его предплечье. Эдмон сделал решительный шаг вперед и осторожно, но твердо повлек Альбера за собой вниз.
— Батистен, распорядись, чтобы в наши комнаты принесли комплекты чистой одежды и пусть минут через двадцать повторно подадут завтрак и обязательно поставят бутылку красного вина, полусладкого или сладкого, главное покрепче, — привычным зычным голосом распоряжался он, спускаясь шаг за шагом, ступенька за ступенькой, не останавливаясь и не замедляясь. Трость его мерно отбивала крепкий маршевый ритм, и Альбер, не видя ничего перед собой, следовал за звуком и чужой волей, как зашоренная лошадь.
— Гайде, надеюсь, ты не откажешься составить нам компанию? — по-отечески мягко поинтересовался Эдмон, когда они поравнялись с ней. Вздрогнув от произнесенного имени, Альбер очнулся и повернулся к девушке.
Алебастрово-белая, как античная статуя, Гайде даже не нашла в себе сил на ответ. Она замерла в кроличьем предсмертном оцепенении, глядя на человека, которого она возлюбила больше всех живых, и на того, кто являлся ей в самых страшных предрассветных кошмарах.
Альбер улыбнулся ей неловкой нервной улыбкой.
Её маленькая рука незаметно сжала рукоять ножа, скрытого под складками просторного одеяния.
— Госпожа выказала желание принять доктора, ей сегодня нездоровится, — выступив чуть вперед, бодро заговорил Батистен, — Об остальном не беспокойтесь, будет сделано в лучшем виде.
— Надеюсь, это легкое недомогание. В любом случае, я навещу тебя после приема доктора, а пока позвольте удалиться, — учтиво кивнул Эдмон. Гайде точно не услышала его слов. Батистену пришлось мягко подвинуть её в сторону, позволяя графу и Альберу пройти.
Только их жуткая двуглавая тень скрылись за поворотом, как ноги Гайде подкосились. Верный слуга едва успел подхватить её на руки.
— Господи, да что с тобой, принцесса? — непонимающе пробормотал он.
Безмолвная Гайде уткнулась лицом в его плечо. Её разрывала мелкая дрожь, а пальцы не могли расцепить мертвой хватки, в которой застыло отточенное скорпионово лезвие.