Молодое зло

      Завтрак тянулся блеклой мизансценой авторского фильма, к которому забыли написать сценарий. Пустые диалоги приятных актеров первого плана: маститого, безупречно самовлюбленного «мефистофеля» на ведущей роли и малословного инженю в качестве второй скрипки с чудесным трагическим голоском. Совершенно бездарный отыгрыш массовки, сфальшивившей даже хрестоматийное «кушать подано» и запнувшейся на пустом месте при уходе за кадр. Натуральная, чуть трескучая тишина, которая должна была нести глубокий драматический смысл, а на деле дурно скрывала режиссерское решение сэкономить на музыке.       Будь это правда фильм, Альбер бы давно покинул выкупленное место или хотя бы поспал в бархатной тьме под убаюкивающий шум чужих вялых страстей. Увы, дрянной фильм был его жизнью.        Альбер не почувствовал вкуса старинного вина, хотя, возможно, причиной тому была зубная паста, фторово-мятным холодом которой он пытался вытравить с языка последнее сладкое послевкусие крови. Под скользящими, наиграно безразличными взглядами прислуги его отсутствующий аппетит сменился тяжелым тошнотворным отвращением. Каждый крошечный кусок пищи застревал в горле серым, склизким комом, который нестерпимо хотелось выплюнуть обратно, но приходилось проглатывать через силу. Ещё и этот свет, бело-златой, остывающий осенний свет, направленный на него обличающим Божьим перстом.       Вот он — зло природы, незваный гость, волк в шкуре мальчика, кричавшего о помощи. Хватайте и бейте его, ведь он не пощадит ваши жизни. Ему нравится, как легко они ломаются.       Пытаясь одурманить нервы, Альбер в два быстрых глотка осушил первый бокал вина и пальцем не притронулся ко второму, увидев алый разлив на белой салфетке, которой обмакнул губы.       Не прошло и часа с того момента, как он вышел из своего укрытия, и вот уже он был готов сорваться с места разоблаченным преступником и сбежать, сбивая с пути любые преграды, туда, где радушная тьма примет его в материнские объятия и укроет от чужих взоров. Но, чувствуя тягучую натянутость мышц в ногах, Альбер беспрекословно оставался на своем месте, проглатывал еду кусок за куском, порой забывая прожевывать, что-то говорил, кажется, даже улыбался, ведь по правую руку от него сидел преображенный граф, который с зачаровывающим вежливым удовольствием аристократа ел свой завтрак, не забывая о беседе и вине, к которому он в качестве десерта приказал подать плитку горького шоколада.       Граф был жив и невыносимо прекрасен столь непривычной для него безыскусной, земной, каштаново-кофейной красотой южанина, прожженного соленным морским солнцем насквозь.        Граф… Альбер не произнес этого слова вслух, но всё равно прикусил кончик языка. Он ведь попросил, или скорее приказал не использовать этого фальшивого титула и называть его настоящим именем. Вот только имя это, обычное, лишенное вычурного певучего сплетения гласных с согласными, столь присущего их языку, звучало так странно и чуждо, что Альбер, сколько бы ни силился, не мог произнести его вслух. И при этом беспрестанно безголосо шептал его, оставаясь в одиночестве, как обращенный в веру дикарь единственную известную ему молитву, вкладывая в неё все надежды и горести, все мольбы и проклятия.       Эдмон. Эдмон. Эд-мон. Невыносимо музыкальное имя, нарочно созданное для того, чтобы его не произносили, а пели. Первая гласная так легко ложится на мягкий грудной выдох, затем ударяет по нёбу тёплая твердая «д», второй слог мучительно созвучен с родным «mon» и стонущим английским «moan». Простое, не лишенное благородства имя. Имя, которым зовут весь его мир.       Oui, Edmond — ç'est le nom de ton monde, mon pauvre ami amoureux.*       Вот только Альбер хотел спасти графа Монте-Кристо. И хоть столь много осталось в этом смуглом мужчине от него, он всё равно казался лишь дивной осязаемой тенью, которая вдруг восстала и зажила отдельно от своего господина, как в сказке Андерсена. Наверное, матушка чувствовала нечто подобное, только для неё граф Монте-Кристо был мрачной мстительной тенью мягкосердечного Эдмона Дантеса.       До чего же Судьба любит играть с кровью и зеркалами.       Неожиданная мысль о матушке растеклась горьким жжением под ребрами. Пускай гра… Эдмон (нужно привыкнуть, черт подери) уверил его, что графиня де Морсер шла на поправку под неустанным контролем врачей, Альбер не мог прогнать лихорадочной тревоги, возникавшей всякий раз, стоило нежному материнскому образу промелькнуть в его больном сознании. Он изводил себя дурными предчувствиями, будучи запертым в четырех стенах, но сейчас предчувствия вдруг стали обретать плоть, и вот он уже почти слышал их командорские шаги.       Мама увидит его. Однажды, совсем скоро, она увидит то, чем он стал. Она, называвшая его своим солнцем и радостью, отдавшая ему всю жаркую бескорыстную любовь, скопившуюся в её разбитом сердце, она, потерявшая возлюбленного четверть века назад и мужа в прошлом месяце, она вернется в дом, где застыло прекрасное потерянное время, и увидит оживший труп своего единственного сына, труп, ведомый осколком души и дьявольским замыслом.       Она узнает, какое зло он сотворил во имя любви.       Эдмон видел, как Альбер бездарно пытается скрыть траурную мрачность своих дум, наивно не замечая, насколько она сковывает его движения и затормаживает внешне беспечную речь. Эдмон видел, но предпочел притвориться обаятельным слепцом. Крепкое сладкое вино и сытная еда ещё не восполнили его упадок сил, а пытаться подступиться к Альберу в полуослабленном состоянии всё равно что с окровавленным горлом плавать возле белой акулы.       Придется подождать прежде чем сделать новый шаг вперед, пока же можно всласть покружиться на месте.       Со стола уже убрали всё, кроме вина и шоколада, когда в столовую зашел Бертуччо. Его явно успели уведомить о возвращении юного хозяина дома Морсеров, однако сквозь вышколенное сосредоточенное выражение его лица, наполовину скрытого солнцезащитными очками, пробивалась напряженность телохранителя, затылком чувствующего красную снайперскую точку на своем затылке.       — А, Бертуччо, — кивнул ему Эдмон, — Есть новости касательно госпожи де Морсер?       — Её выписывают в среду, я лично возьмусь за её транспортировку до дома. Ситуация в городе не самая стабильная, — отрапортовал Бертуччо и замолчал. Несмотря на непроницаемые очки, Эдмон понял, что слуга выразительно скосил взгляд на затаившегося Альбера, в остальном же ни единый мускул на его тёмном лице не дрогнул.       — Хорошо. Какие-нибудь ещё новости?       — Других новостей нет, господин.       На деле это значило, что новости много, и они требуют скорейших решений.       Будничным жестом отпустив Бертуччо, Эдмон обернулся к Альберу, ободряюще улыбнулся ему, но юноша был так задумчив и встревожен, что даже уголки его губ не дрогнули в ответ на эту улыбку.       — Что он имел в виду под «ситуация в городе нестабильна»? — спросил он.       — Твой отец пытался устроить государственный переворот, по его приказу был атакован флот Империи. Как ты понимаешь, это положило конец нашему шаткому перемирию, по всей стране теперь волнения и столица, как всегда, страдает больше всего.       — Насколько всё плохо? — Альбер не на шутку взволновался. Он так крепко сжал стакан с водой в руке, что тот с тонким треском покрылся острой паутинкой трещин. Вздрогнув, Альбер осторожно отставил его в сторону и вновь обратился пытливым взглядом к Эдмону.       — Сложно сказать, — с тяжелым вздохом ответил тот, небрежно поворачивая бокал в руке так, что красная винная волна то поднималась по прозрачной стенке, то опадала, — Поскольку я больше не могу пользоваться именем графа Монте-Кристо так, как раньше, новостные источники у меня заметно поиссякли, а в официальных известиях ни слова лжи, ни слова правды. Мы в оке бури, дорогой Альбер, и пока не ясно, когда и в какую сторону эта буря двинется.       — Но мы… мы же в безопасности, правда?       Сколько отчаянной надежды звучало в этом взвинченном восклицательном вопросе. Альбер приподнялся со своего места, подался корпусом вперед, устремился всем вниманием к своему равновесно спокойному собеседнику, который, говоря о столь страшных вещах как переворот и надвигающаяся война, не выпускал из перебинтованной руки бокала с вином и периодически отпивал из него со сосредоточенностью сомелье.       — Как видишь, пока за окном не выстроилась толпа, жаждущая устроить нам суд Линча.       Ответы Эдмона в своей выдержанной хладнокровности опасно граничили с откровенным безразличием, но на Альбера они действовали как лёд на воспаленную рану. Юноша заметно успокоился, только в глазах остался болезненный блеск да в бледных кистях рук мельком проскакивала нервозность.       — Вот как… А я хотел навестить могилу Франца, — на грани слышимого произнес Альбер, обращаясь не к Эдмону, а к притаившемуся за окном миру, обманчиво тихому, как спящий днём animal nocturnal. Слова его не были просьбой, лишь высказанным вслух желанием, что растаяло в воздухе серым сигаретным дымом.       — Хорошо. Завтра утром тебя устроит?       — Но вы же сказали, что в городе неспокойно!       — Поедем в тот чудесный рассветный час, когда для ночных волнений уже слишком поздно, а для дневных слишком рано, — с размеренным удовольствием, словно говоря о поездке на море, сказал Эдмон и покровительственно улыбнулся, чуть сузив раскосые лисьи глаза. — К тому же, здание правительства сейчас интересует всех куда больше, чем старое кладбище.       — Правда, не стоит, я не хочу проблем.       Смуглая горячая ладонь легла на его, мелко подрагивающую ледяную ладонь, крепко сжала, будто пытаясь выдавить, как сок из спелой виноградной грозди, все тревоги и сомнения.       — Альбер, решайся. Через день мы отправимся на Янину, и я хочу, чтобы ты поехал с нами, со мной, если тебе так угодно. Поэтому у тебя может не быть другой возможности навестить Франца. Если ты согласишься последовать за нами, конечно, — Эдмон говорил мягко, вкрадчиво, держа гипнотически вязкий зрительный контакт, как змей, окутывающий жертву чешуйчатыми кольцами собственного тела. Он терпеливо ждал ответа, терпеливо и до отвратительного самоуверенно, словно каким-то неведомым путем прорвался сквозь канву повествования и прочитал грядущие слова.       Он всегда всё продумывал наперед, выстраивал безупречную победоносную тактику по самой хаотичной расстановке фигур, и, что бы он ни говорил о неправильности сложившейся ситуации, он, сам того не ведая, начал наслаждаться человеческой жизнью. Да, его гнетет чувство вины, но даже самая тяжелая рана со временем затягивается блестящим розовым покровом, если дать волю времени. И убрать первопричину страданий, пока она не отравила кровь своей грязью.       — Хорошо, завтра на кладбище, — с тихой улыбкой кивнул Альбер.       — Значит ли это, что ты также согласен отправиться со мной на Янину? — не отпуская мальчишеской руки, уточнил Эдмон.       — Да, — кивнул Альбер, и озябшее сердце его мучительно сжалось в груди. Краткое, безликое слово. Первый шаг. Он лжец, который солгал не словом, но помыслом. И граф, не подозревая этого, смотрел на него тёплым маревым взглядом.       Они допили остатки вина в уютной бархатной тишине и разошлись по своим комнатам. Смущенно улыбнувшись напоследок, Альбер закрыл за собой дверь.        Хищно лязгнул замок, будто заперлась клетка со зверем. Эдмон выждал минуту, вслушиваясь в тишину, и затем зашел в свои покои. Бертуччо уже ждал его.       — Насколько всё плохо?       — Империя отказывается вести дальнейшие переговоры, пока ей не будет выдано местоположение генерала Морсера, — также тихо ответил Бертуччо.       — Они что, всё ещё не додумались отследить его корабль или доспехи? Столько времени уже прошло, — раздраженно проворчал Эдмон, а затем сел на кровать, взял с тумбочки прописанные доктором таблетки и проглотил их разом, запив полным стаканом воды. Как и еда с вином, они не дали ему сил, скорее напротив, он почувствовал, насколько устал за эту суматошную половину дня. Вот уж правда, стоило остаться в той забытой комнате с Альбером и как следует отоспаться.       — В том-то и дело, что во время переворота Морсер первым делом уничтожил всякую возможность отслеживать его передвижение. Никто не знает, что он направился в ваш дом на Елисейских полях.       Осознание однозвучно звякнуло отдаленным медным колокольчиком.       — Погоди, так они даже не знают… — Эдмон не смог договорить, его горло сковало спазмом, похожим на приступ безумного беззвучного хохота. Мир свихнулся, мир сошел с рельс и покатился в пропасть, стремительно и ярко, как комета, оставляя за собой лишь горящий пламенный хвост.       — Да, они не знают, что генерал Морсер мертв. По официальной информации он пропал без вести. Поэтому Империя так остервенело требует его голову, — Бертуччо оставался верен своему внешнему спокойствию, но, как при их первом разговоре об Альбере, его страх шел наперекор его хваленому самообладанию, — Господин, никто, кроме нас, не знает, что произошло в тот день.       Эдмон, подавленный размышлениями, резко вздернул голову. В его пыльно-синих глазах вдруг вспыхнуло нечто инфернальное, словно последний осколок зла, притаившийся в сплетении сердечной мышцы, ожил и пустил яд по всему кровотоку.       — Бертуччо, ты же не думаешь, что я пойду в правительство и расскажу им всё? — страшно спокойно спросил Эдмон, и от этого сдержанного сатанинского голоса у Бертуччо похолодело в груди. — Ты не дурак, иначе бы ты никогда не стал моим слугой, но твоё благородство иногда хуже глупости. Например, когда ты отказался застрелить Альбера или вот сейчас.       — Но, господин…       — Конечно, я могу прийти в правительство и рассказать им, что стало с генералом Морсером. Вот только если я скажу, что генерал Морсер в разгар своего переворота отправился сражаться со мной на дуэли, мне придется посвятить их во всю трагичную предысторию нашего конфликта, вплоть до моего заточения в замке Иф. А где замок Иф, там и упоминание Ганкуцуо, который, как ты помнишь, в своё время был угрозой для всей Вселенной. Конечно, Империя и Франция помирятся в тот же миг, как я сообщу им, что эта тёмная разрушительная сила перешла от меня к сыну генерала Морсера. Только мы не разделим общей радости от этого мира, поверь мне, каждый из нас, за исключением, наверное, Гайде, окажется в таком аду, что замок Иф покажется райской обителью.       Бертуччо замер, потупил голову, разбитый беспощадной реальностью этих слов. Эдмон залил пересохшее горло ещё одним стаканом воды и небрежно оттер рот перебинтованной рукой. Пусть картина, которую он небрежными темными мазками набросал для своего слуги, оставалась отдаленной угрозой, опасность витала над ними тощим траурным стервятником, готовящимся спикировать в тот же миг, как изможденная жертва уснет.       — Они не собираются повторно обыскать дом? — уточнил Эдмон.       — За это я не могу ручаться, но у нас всё готово на случай, если придется срочно уходить.       — Что насчет Янины?       — Они готовы предоставить нам убежище и любую помощь.       — Хорошо, — устало кивнул Эдмон, потирая пальцами переносицу и уголки глаз. — Подставные документы для госпожи Морсер?       — Документы, транспорт и дом в Марселе. Наша агентура в течение года будет докладывать нам о её положении, если необходимо, можно и дольше.       — Нет, довольно моего вмешательства в её жизнь. Будь готов, что мы отправимся в путь сразу же, как она окажется в Марселе. Ах да, чуть не забыл. Пожалуйста, позови Али. Наша встреча с Альбером не обошлась без легкого кровопролития.       Взгляд его, устремленный на грязную, растрепавшуюся повязку, был задумчив и нежен.

***

      Слова Бертуччо о нестабильной ситуации прозвучали как приглашение для старомодного, скованного этикетом вампира: шаткий истеричный мир вдруг распахнул двери особняка Морсеров и наглыми грязными шагами зашел в него, впуская стылый сентябрьский ветер и волнения. И хоть солнце, незапятнанное облаками, одинокое и пламенное в глубокой осенней синеве, светило с прежней силой, Альберу казалось, ненастный сумрак опустился на дом, припылил все цвета до блеклых подобий серого, пронизал воздух удушливым смогом далеких тлеющих пожаров.       Альбер не смог высидеть в своей комнате и десяти минут. Привычная неряшливая обстановка давила на него, как давят на грешника с расстроенными нервами гранитные, переполненные ласточками и забытыми голосами своды заброшенного готического собора. Всё вызывало у него отторжение: свежее постельное белье, тонко пахнущее лавандой и розой, старинный персидский ковер с искусным узором, высокий потолок, едва заметно сверкающий серебряными созвездиями (он едва не поругался с отцом, когда тот хотел убрать эту «детскую белиберду»), шкафы темного дерева, любимые безделицы из путешествий, портрет мамы… Всё то, что он так любил бессознательной будничной любовью, всё, в чем отражалась его жизнь, его беспечная, бесследно пропавшая жизнь, всё это он до бешеной трясучей боли хотел содрать, разорвать, раскрошить, выбросить в окно, разломать так, чтобы осколки и обломки врезались под кожу… Ах, если бы только можно было уменьшить комнату до размеров сувенирного стеклянного шара с фальшивым снегом и идиллической картинкой в центре, с каким бы удовольствием он разбил её, как разбил подаренные графом часы.       Может быть, хоть это избавило его от невыносимой иллюзии, что возвращение назад возможно.       Сдерживая разрушительный порыв, Альбер пытался забыться во сне или в книге, но сон, тихая гавань горя, ускользал от него, какими мыслями бы он ни пытался убаюкать себя, а строчки на перечитанных до потертостей страницах рассыпались перед взором бессмысленным набором букв. Не выдержав, юноша отправился скитаться по дому, который вот уже две недели видел лишь в обманчивых синих оттенках ночи. Странное дело, днем дом ощущался неожиданно просторнее и витиеватее. Возможно, причина такой иллюзии была в том, что ночью Альбер шел по выученному короткому маршруту, а сейчас сновался без цели, как неупокоенный дух. Однако дом Морсеров, при всей внешней простоте, действительно поражал количеством комнат и поворотов.       «Залог счастливой семьи — дом, в котором столько места, чтобы каждый мог жить, не сталкиваясь с другими», — так любил шутить отец впервые приглашенным гостям. Гости всегда смотрели на него с вежливым непониманием, а граф де Морсер добродушно смеялся их удивлению и переводил разговор на другую тему.       Вспоминая об этом, Альбер грустно улыбнулся. Сколько бы он сейчас отдал, чтобы услышать, как отец смеется, густо, громко, от души, как не подобает аристократам, но так заразительно, что нет никаких сил удержаться и не рассмеяться самому. Отец всегда был рад хорошей шутке, иногда он мог рассмеяться просто потому, что его переполняла искрящаяся, фейерверковая радость. Никогда, никогда его смех не звучал от злобы или темного торжества.       Лучше вспоминать его добрый смех, чем-то, как хрустнула его шея.       Мысли об отце, подобно золотистой путеводной нити, вывели Альбера к комнате генерала Морсера. Она осталась открытой, как и его кабинет, Альбер знал это, потому что во время ночных скитаний бывал здесь, но впервые сердце его болезненно содрогнулось от простой мысли: отец больше никогда не пересечет этот порог своей размашистой, выверенной походкой военного, в которой, несмотря на возраст, проглядывается энергичность амбициозного юнца, идущего в светлое будущее невзирая ни на какие преграды. Если зайти внутрь, то можно будет почувствовать запах его древесно-дымного одеколона и крепких душистых сигарет, до боли родной запах, который будто обнимает тебя огрубевшими руками за плечи и искренне неловко шепчет куда-то в висок: «Крепись, дружище, мы всё преодолеем».       Только Альбер больше не смел просить ни отца, ни его теплый призрак, притаившийся за правым плечом, о поддержке и совете. Он убил его. И сколь ни велика была его скорбь, он не чувствовал даже слабого отголоска раскаяния. Верно, открой он дверь отцовской комнаты и увидь там живого и невредимого Фернана Мондего, графа де Морсера, сидящего в чуть небрежной домашней одежде и с книгой в руках, встречающего сына неизменной ободряющей улыбкой, Альбер бы снова сделал то, что сделал. Это пугало его больше нестерпимых бесконечных мук совести — его абсолютное, как ноль, безразличие.       — Прости, папа, — прислонившись лбом к двери, тихо выдохнул Альбер.       Кончиками губ он прикоснулся к древесно-теплой глади двери, будто ко лбу покойника, и слепо провел ладонью до прохладной позолоченной ручки. Соблазн нажать на неё разрывал душу дьявольскими когтями, но страх увидеть мертвенно окоченевшее прошлое оказался сильнее.       Альбер направился обратно к их с графом комнатам, решив сократить путь через так называемую «женскую половину», где находилась мамина комната и пара гостевых апартаментов, в которых оставались на ночь жены гостей или Эжени, если ей, как обычно, не хотелось возвращаться домой. Правда, в случае с Эжени, комната могла всю ночь простоять пустой, потому что если их «золотое трио» собиралось вместе с ночевкой, то засыпали они в комнате Альбера под марафон очередного невыносимо нелепого сериала, служившего лишь фоновым шумом для откровенных разговоров о будущем, которое они упоенно любили воображать, в реальность которого никогда не верили.       Проходя мимо комнаты матери, Альбер чуть замедлил шаг, подумав, что стоит отдать приказ слугам ещё раз прибраться там. Даже если мама не проведет здесь и одного дня, пусть последнее впечатление её будет настолько приятным, насколько это возможно в свете последних событий.       — Пожалуйста, граф, вы ведь… вы ведь не возьмете его с нами?       Тонкий, приглушенный древесной преградой голос резанул по слуху опасной бритвой. Альбер вздрогнул и обернулся. В пяти шагах от него находилась одна из гостевых комнат, дверь её была слегка, буквально на сантиметр приоткрыта, неудивительно, замок в ней давно хотели поменять, да всё никак руки не доходили.       Тихо, не выдавая своего присутствия даже легким дыханием, Альбер подошел ближе и затаился. Необъяснимое чувство вопило сиреной, призывающей его бежать прочь и не слушать то, что предназначалось не ему, подслушивание всегда служило щелчком, что начинал череду несчастий, падающих как костяшки домино: стремительно и фатально. И вопреки этому чувству Альбер оцепенел, слух его обострился настолько, что он различал по тональности два разных дыхания за дверью.       — Что же, лучше оставить Альбера здесь одного в его-то нынешнем состоянии? — спросил глубокий бархатный голос, от которого озябшее сердце Альбера замерло тугим неподвижным комком мышц. — Не думал, что ты настолько ненавидишь его, моя дорогая. А ведь вы казались мне почти друзьями.       — Нет! Я не ненавижу его, но…        Да, это бесспорно была Гайде, только голос её звучал расстроенной арфой, по струнам которой какой-то сумасшедший наотмашь бьет руками. Волнение вибрировало в каждом её дыхании.       — Я боюсь его, господин мой! Боюсь того, кем он стал.       — Меня ты не боялась, а я был куда опаснее.       — Вы никогда не были опасны для нас! Вы не… — она замолкла, и тишина переполнилась её сомнениями, её желанием промолчать и противоречивым желанием дать правде быть сказанной.       Альбер не знал, но смутно, иррационально чувствовал, что она хочет сказать. Он помнил тот страшный день как помнят неожиданно прерванный сон: обрывки, образы, безликие тени, отзвуки и неуловимое, необходимое до отчаяния осознание происходящего.       Вот граф, вновь ставший человеком, лежит на песке, отец направляет на него пистолет, голова отца в его омертвевших руках, кровь из разорванной сонной артерии течет красной липкой рекой по его бледным ладоням, и они покрываются вульгарными оперными перчатками. Движение на задворках зрения. Слишком резкое. Он двигается, как легко ему двигаться, в нём будто не осталось никакого веса. Он опьянен силой. Он видит переполненное ужасом красивое кукольное лицо, близко, так близко, что он мог бы поцеловать её, эту девушку, если бы хотел. Но ему хочется услышать, как треснет её фарфоровый позвоночник там, на стыке с очаровательным округлым черепом. В нем нет ненависти к ней, этой хрупкой иноземной куколке. Просто тьма неминуема, вопрос лишь: каким путем ты попадешь в неё? Он подарит ей краткий и безболезненный путь, как добрый друг. Лишь одна жизнь во всей Вселенной неприкосновенна, и она, как Бог, воссияет в первозданной пустоте.       Громкий звук. Выстрел? Темнокожий мужчина направляет на него пистолет. Какая глупость.        Они боятся смерти.        Они боятся его.        Его?        Кто он?       — Альбер…       Разбросанный паззл собирается в картину, порожденную союзом Босха и Климта.       Альбер сполз по стене на пол, зажал рот руками, чтобы не закричать. Он умолял Гайде промолчать, сохранить его позорную тайну, но он уже услышал, как бесстрашная янинская принцесса набрала в легкие воздух. Ей не привыкать уничтожать чужую жизнь своей певучей обличительной речью.        — Я рассказала вам не всё, когда вы проснулись. Я надеялась, что никогда не расскажу, я даже с Бертуччо взяла клятву, что он будет молчать. Но сегодня я увидела его в крови, в вашей крови… В тот день переворота Альбер не только убил своего отца, он…       Альбер зажмурился до боли в глазах. Но тьма сделала слова громче.       — Он пытался убить и меня. Нет, господин, моя память не обманывает меня страшными снами! Как только Мондего был убит, я бросилась к вам, и вдруг Альбер оказался передо мной также быстро, как оказался пред своим отцом. Вы не можете себе представить, какие у него были глаза, всё его лицо состояло только из глаз и оскала… Он не узнавал меня, сколько бы я ни звала его по имени и ни произносила своё. Я была просто преградой на его пути к вам. Он резко занес руку надо мной, я отшатнулась и запуталась в собственном платье, упала на песок и поняла, что это мои последние мгновения. Когда Мондего держал пистолет возле моего виска, я не чувствовала близости смерти так ясно и страшно, как в тот момент. Бертуччо выстрелил в него, в Альбера, и тот отвлекся на звук. Он не почувствовал пули, которая пробила ему плечо. Он ничего не чувствовал. Он просто не был ничем. Говорить с ним, стрелять в него — как говорить и стрелять в темноту.       Гайде замолчала, переводя дыхание.       — Нас спасло тогда только то, что на какое-то мгновение вы пришли в себя и позвали его по имени. Он сразу забыл о нас и бросился к вам, а когда снова поднялся, это был наш Альбер, который не понимал, почему мы так смотрим на него. Он, верно, до сих пор не вспомнил, что произошло. Я не виню его в произошедшем, я не могу представить, что это — быть на его месте. Но… но я так боюсь! Я никогда и никого так не боялась, как его! Господин мой, пожалуйста, ты знаешь, как дорог мне был Альбер, и всё же я прошу тебя, оставь его! Он сам не ведает, какое зло может сотворить, и никто, даже вы, не сможет остановить его.       Граф молчал, и это молчание убивало Альбера больше страшного сумбурного рассказа Гайде.       — Я не смогу остановить его, а твой нож сможет? — прозвучал насмешливый ответ.       — Нет, но я предпочту подобно моему отцу умереть, сражаясь за свою жизнь до последнего, а не безропотно подставить шею как Мондего.       — Ты достойная дочь Али-Тебелина, моя дорогая Гайде, и будешь достойной правительницей Янины.       — Господин, — голос Гайде дрожал от плохо сдерживаемых слёз. — Прошу, ответь на мой вопрос. Когда мы покинем эту планету, возьмешь ли ты Альбера с нами?       — Прошу прощения, что перевираю старое доброе изречение, но мы в ответе за тех, кого погубили. И я буду нести свой ответ, пока смерть не заставит меня замолкнуть. Что ещё мне остается делать?       За дверью послышался измученный альтовый вздох, а затем шаги, но Альбер не услышал ничего. Он ушел, прежде чем граф спросил о ноже.