Как хмуро солнце здесь с утра Здесь блекнет свет, и жизнь стара … Там ждут меня мои друзья Там милых мёртвых встречу я*
Накрепко закрытые, неприступные для движения солнца занавески, плотные и тёмные, скрыли от Альбера ежедневную смену суток. Устрашившись прогремевшей правды, он заперся в своей комнате во второй половине дня, яркой и беззастенчивой, и не заметил, как вступила в права спасительная мерцающая ночь. Единственные звёзды, которые он видел, — зеленоватые фосфорные фальшивки, его небо — погребальная плита потолка. Альбера раздирало от ненависти к этим стенам, но он не покинул их, словно аскетичный монах, давший обет никогда не выходить из своей грубой скалистой кельи. Он отказался от ужина, бездарно сославшись на усталость, и, лежа на опостылевшей кровати, молился, чтобы граф не зашел проведать его. Он бы не смог прогнать его, не смог бы малодушно отмолчаться. Как зачарованное вампиром дитя, покорно открыл бы дверь, впуская его в своё светлое прошлое, своё ненастное настоящее. Но граф не пришел, только безликая служанка поинтересовалась, желает ли молодой господин чего-нибудь. А молодой господин желал лишь исчезнуть, раствориться в вязком космическом небытии, стать частью безымянного созвездия, его блеклой, рано павшей голубой звездой. Снедаемый мыслями, Альбер впал в забытье, схожее со сном, только очень поверхностным и смутным, как речная гладь, подверженная каждому вздоху переменчивого межсезонного ветра. Он так устал, что позволил тьме меж висков говорить ясно и четко, позволил ей заглушить его сатанинские мысли, позволил открыть для него яркие, многокрасочные миры. Он позволил себе миг покоя, всего лишь передышку в этом вечно побеге. Отодвинул в сторону спасительное лекарство. Repose ici, chéri. Звёзды, не просто белые точки, видимые человеческим глазом, а цветные пылающие скопления энергии, газов и силы неслись мимо него, как невесомые пушинки одуванчиков в мае. Каждая клеточка его тела чувствовала, сколь непостижима и бесконечна Вселенная, как много в ней жизни и света, к которым нужно прикоснуться, которые нужно погасить, как свечи, легким ловким щипком пальцев. Смерть существовала осязаемо, неизбежно, она была неодолимой обратной стороной жизни. Она не скрывала в себе никакой страшной тайны, лишь конец всего и начало чего-то нового. Смерть была первозданной тьмой, в которой желали возгореться новые звёзды, кометы, планеты. И он стремился к ней, безоглядно, неистово, влюбленно. Смерть — его назначение. Отдавшись этим сумбурным снам, Альбер не помнил, что где-то существует Гайде или граф. Он не был собой. Он не был Альбером де Морсером. И это было прекрасно. Длиннопалая, крепкая, как змеиная хватка, ладонь легла на его плечо, осторожно потрясла, и Альбер резко очнулся, отпрянул назад, ощетинился, зло вгляделся в предрассветную черничную темноту, переполненную силуэтами и смыслами. Сновиденческие льдинки-осколки слепили его глаза угасающим неоновым блеском. — Нам пора, Альбер, — сказал мягкий голос, и Альбер обмер. Верно, так чувствует себя приговоренный к казни, когда вместе с алой зарей в камеру входит священник, в котором от палача больше, чем в человеке, что пресекает жизни заточенным лезвием. Альбер встрепенулся, поднялся с облачно мягких подушек и тупо уставился на графа, опрятно одетого в один из старых отцовских костюмов, сидящего на краю его кровати так по-хозяйски, закинув ногу на ногу, опираясь на отставленную чуть назад крепкую руку, слегка склонив голову, словно любопытный ворон. Идеальная, выверенная поза. И эти матово мерцающие глаза во тьме. Запах его тела, сладкий, терпкий, не заглушенный фальшью одеколона. Его близость, самое сокровенное из наслаждений. Сам не ведая, Альбер вместо того, чтобы пойманным хищником вжиматься в угол, тянулся вперед, ближе. Икаровый безрассудный порыв. Пусть это очеловеченное чёрное солнце дотла испепелит его праведным гневом, словами расплавит весь воск в фальшивых крыльях, бросит бесконечно падать в солёные мёртвые воды. Вот только, странно, стремясь всё ближе и ближе, Альбер не чувствовал ни единого грубого мускатного отголоска страха или агрессии. Да и граф смотрел на него так, словно никогда не слышал страшного откровения янинской принцессы. Ничто не выдавало его знания. Граф был спокоен, сдержан, самоуверен, как и прежде. — Альбер, — вновь позвал его тяжелый и тёплый, как одеяло, голос, — Ты хотел навестить Франца. Помнишь? — Помню, — тихо ответил Альбер. — Я просто очень крепко спал. Дернув острым уголком губ, граф неопределенно хмыкнул. Ладонь его задержалась чуть дольше, чем требовало правило дружбы. Та самая ладонь, которую вчера крепко стягивали бинты, а сейчас покрывала тонкая светлая кожица свежего шрама. Ладонь, полная сладкой, густой крови. Альбер судорожно закинул утреннюю дозу лекарства, наспех запив её затхлой застоявшейся водой из прикроватного кувшина. — Пойдем, скоро рассвет, — сказал граф и поднялся с постели. На секунду Альбер потянулся вслед за удаляющимся теплом, по-собачьи, прикрыв алчущие глаза. Сияние далеких созвездий медленно меркло на его воспаленных веках.***
Бледная дымка первым парным молоком растеклась по горизонту, топя сонное неторопливое солнце, перебивая его потягивающиеся лучи воздушными сливками облаков. Ночь рассеивалась нехотя, беспардонно задерживаясь в дверях и продолжая нести своё мрачное, прогорклое повествование. Где-то вдали тлели непотушенные окурки пожаров, хрипели изможденные сирены. Лихорадящий Париж тяжело поднимал запекшиеся кровью очи и готовился взглянуть в лицо нового безумного дня. И в этот ранний рассветный час не было на много миль вокруг более безмятежного, светлого и покойного места, чем старое кладбище. Мимо величественных, покрытых изумрудным плющом и бархатным мхом склепов низко-низко проносились быстрые, беспечные, острокрылые ласточки, на прямолинейных непреклонных крестах важно восседали вороны, похожие на престарелых аристократов в обветшалых сюртуках. По запылившимся гранитным дорожкам вальяжно прогуливались грудастые говорливые голуби, среди рыже-серой своры которых затесалась парочка белоснежных кружевных чужаков, потерявших дорогу домой. Покой, неземной, немыслимый, придавленный каменными плитами, окрыленный отсутствием бренной плоти, покой пел тихим акапелльным хоралом, возносясь в светлеющую высь с нежным сентябрьским ветром. Стараясь ступать как можно тише, Альбер всё равно каждый раз содрогался от грубого хрусткого шума своих шагов. Он чувствовал себя вором, самозванцем, убийцей, ворвавшимся в спящий, истопленный уютом дом. Он впервые вышел в мир не-человеком, и мир противился его появлению, скрывая презрение за спокойствием. Воздух визжит ультразвуком, воздух напоен ядом, надменное солнце скрывается за бледными облаками, не желая напрямую коснуться его бесчувственной кожи. Их увидят, их обязательно кто-то увидит и это станет началом конца. — Не бойся, здесь кроме нас ни души, — чуть приобняв его за плечи, сказал Эдмон. Каким-то немыслимым образом он ступал так тихо, что шаги его можно было легко спутать с шепотом ветра или шелестом птичьих крыльев. Он не взял с собой трость, и хоть походка его была лишена шаткости, Альбер старался идти как можно ближе к нему, чтобы успеть подставить плечо. Они зашли с черного входа. По главной аллее до могилы Франца было идти меньше десяти минут, по пути на кладбище им не встретилось ни единой человеческой тени, но Альбер с ума сходил от паранойи, пред которой бессильно даже дьявольское всесилие. Альбер выбирал самый тяжелый путь к цели, словно сложность была синонимом правильности. Узкие, изъязвленные диким виноградом дорожки вились сквозь забытые обезличенные могилы и покосившиеся, полуразрушенные склепы, что взирали на ранних посетителей зияющими чёрными отверстиями и беззубо скалились трещинами. Альберу казалось, он запутался, сбился с дороги, уходит всё дальше от Франца и ближе к замогильному топкому сумраку, притаившемуся в холодной тени призрачных платанов. Вокруг лишь незнакомые полустертые имена, хрусткая, как старые птичьи кости, опавшая листва, склизкий мох, обветшалый потрескавшийся камень. Вокруг лишь застоявшаяся, пропахшая сыростью старая смерть. Но граф был рядом с ним. Граф был созерцателен и безмятежен, как мраморный ангел, покинувший доверенную ему усыпальницу для недолгой дружеской прогулки с заблудшей душой. Рука его невесомо, но ощутимо соприкасалась с рукой Альбера в узком перешейке запястий, там, где темнеют ниточки вен. И вены их будто взаправду переплелись меж собой тугим нерушимым пульсирующим узлом. Альбер не знал, рад ли он, что граф наотрез отказался отпустить его одного, ведь окажись он в полном одиночестве посреди этого царства мертвых, верно, он бы никогда не покинул его. Заблудился бы окончательно среди крестов и ощетинившихся каштанов, устрашился бы ярко воссиявшего солнца и, словно немертвый из монохромного немого кино, забился бы в какой-нибудь заброшенный склеп. И погреб бы себя на веки вечные. Ах, эта твоя тайная танатовая грёза, которую ты так нежно лелеял все эти дни, мой глупый трагичный друг. Почему бы тогда тебе, дорогой юный Орфей, не забрать с собой в царство теней твою измученную Эвридику? — Посмотри, это не она? — вдруг спросил Эдмон, указав на покрытую теневым покрывалом могилу, театрально погребенную многочисленными иссушенными букетами. И верно — в светлом, медово-песочном камне вырезано четко и незабвенно заветное имя. Франц Д’Эпине. День рождения — день смерти. И прекрасная, правильная, прерванная жизнь, замершая, как птица в полете, в этом кратком росчерке меж двух дат. Жизнь, отданная за него. Альбер опустился на колени, смахнул прочь пожухшие цветы, сухие, растерявшие свой лоск и яркость, отвратительные, как завалявшиеся после праздника конфетти, замер, замешкался, поправил маленький букет из пожелтевших роз, завернутых в исписанные нотные листы. Чёрные завитки мгновенно оживают, спрыгивают с тонких линий и врываются в сентябрьскую тишину высокими звонкими звуками, нежными, как прикосновение любящей руки, чистыми, как морской воздух. Музыка окружает Альбера незримым вихрем, треплет его за волосы, гладит по бескровным щекам, обнимают его двумя парами рук, тех рук, что с детства держали его на плаву. Музыка поднимается с могилы бессмертной душой. «Милый Франц», — так она назвала эту композицию, подаренную на прошлый день рождения, и всё спрашивала их, полных профанов в музыке, не слишком ли много подражания Шуберту по сравнению с её собственным голосом. Прошлый день рождения… Теперь уж правильно говорить «последний». Заслушавшись памятью, Альбер прикоснулся к букетной шейке, перевязанной припыленной чёрной лентой. Эжени так отчаянно сжимала её в день похорон, странно, что тонкие изнеженные стебли выдержали силу её горя. Теперь они и лента хранили невидимые частички её бархатной кожи, её плавных музыкальных рук, её спасенного свободного сердца. Трепетно, словно спящее дитя, Альбер положил букет из белых лилий на ту половину могилы, что прикрывала хладная синева платановой тени, и снова прикоснулся к безмолвному камню, под которым навеки упокоился его лучший друг. Франц. Честный, верный себе и своим идеалам, настырный, правдолюбивый, неумолимый, понимающий и прощающий, разумный до раздражения, любящий до потери себя. Франц, который всегда был рядом, который никогда не бросал и не обманывал, который взирал на него строгим терпеливым ангелом-хранителем и неустанно укрывал от всех напастей, ворча и ругаясь, как старая супруга; Франц, который тянул его, глупого упрямого ребёнка, прочь от опасностей, прочь от соблазнительных гибельных оазисов, скрывающих под своей призрачной чадрой тёмные зыбучие пески. Франц. Наш милый Франц. И его убийца стоит у него, Альбера, за спиной. Он, а не Франц, сейчас чувствует усталое осеннее солнце на своей коже, вдыхает во всю грудь свежий рассветный воздух, сладкий, как родниковая вода, думает о чем-то, планирует что-то на день грядущий, когда у Франца нет никакого грядущего дня, как нет дня нынешнего. У милого Франца осталось только прошлое, пепельное, развеянное, ушедшее, увядшее, поросшее трещинами и плесенью. Франц сам теперь только невозвратимое бесплотное прошлое. — Он любил тебя, — прозвучал позади тихий, как предсмертный шепот, голос, — Не как друга, я имею ввиду. — Да. А я понял это только сейчас, — Альбер поднялся с колен, отряхнул пыль, обернулся. Исхудавшее лицо графа было полно некой необъяснимой, меланхоличной нежности, но глаза, вопреки крепчающему солнцу, были темны и лишены всякого блеска, как дешевые цветные линзы. Или морская вода, заключенная под гранитным гребнем скал. — Вас он сразу же возненавидел, да так сильно, что я со дня на день ожидал, когда он вызовет вас на дуэль и попросит меня быть его секундантом. — И ты бы согласился? Вопрос ошеломлял своей прямотой. Силясь не выдать волнения, Альбер отвернулся, взгляд его, как на терновый шип, напоролся на высеченное в могильном камне имя. Почему ему всегда, всегда нужно было выбирать между графом и Францем, меж тем, кого любишь, и тем, кто любит тебя? Почему даже смерть одного и спасение другого не освободили его от этой нескончаемой муки? Почему вообще нужно было такое спрашивать? Альбер ненавидел своё малодушие и поддался ему снова. — Я рад, что предо мной не стояло такого выбора. — Да, вместо этого ты решил сам вызвать меня дуэль, — мрачно усмехнулся Эдмон и продолжил с неким напевом ностальгии, — И даже перчатку кинул. Спасибо, что не в лицо. — А ведь очень хотелось. В ответ раздался короткий невесёлый смех. Кладбищенские вороны, лоснистые и ожиревшие, недовольно обернулись, круглые чёрные глаза их горели презрением к неуместным эмоциям. А Эдмон не мог не смеяться. Холодный хриплый смех, злые насмешки, колкие, тщательно подобранные слова, вонзающиеся иглами под ногти, - его выверенная, вживленная в подсознание защита от стоклятых мук совести. Вчера он так легко согласился на эту кладбищенскую прогулку, вино и утреннее кровавое воссоединение ослабили его разум, затуманили его светлыми сентиментальными стремлениями, теперь же, так непростительно запоздало, он увидел всю неприглядную иронию этой сцены. Франц погиб от его руки, чтобы спасти Альбера. Альбер отдал свою человечность, свою душу, если угодно, чтобы сохранить в живых его, убийцу своего лучшего друга. Две невосполнимые жертвы. И обе лежат на его руках багровым цветом. И ему тошно от этого, почти физически тошно, словно он наглотался грязи и только сейчас понял это. Невыносимо. Гнев, смех, жажда мести, жажда смерти - всё что угодно было лучше этого отвратительного отравляющего чувства. Позабытого, почти убитого им чувства вины. — Можешь ударить меня сейчас, я обещаю подставить обе щеки. Альбер раздраженно посмотрел на него, но по лицу графа, гранитно-тёмному, прошитому траурными тенями до самых костей, заостренному подобием улыбки, невозможно было понять: шутит он или говорит всерьёз. В единый миг он был лучше и хуже всех надгробных ангелов: он был лишен всяких чувств, он был переполнен ими. — У меня нет с собой перчаток, — не найдясь с лучшим ответом, сказал Альбер. Неожиданная ядовитость графа изматывала его, он не понимал её, не знал, что делать с ней, как реагировать, как защититься от её изжигающих прикосновений. Как сдержаться и не ответить отравой на отраву. Надеясь, что разговор закончен, Альбер попытался сделать шаг прочь от могилы, но вдруг граф наклонился к нему, медленно, покорно, как усмиренный плетями и шпорами конь. Лица их оказались на одном уровне, и его глаза, синие, господи, какие они синие, смотрели на Альбера в упор, измученные, изъязвленные виной. — О, не стесняй себя этой нелепой условностью. Я весь к твоим услугам. Альбер мешкается, ему неуютно, он чувствует себя загнанным в угол, словно бить собираются его. Это слишком, даже для него. Смущение и растерянность быстро сменяются злостью. Но не той сатанинской, испепеляющей до чёрной костной пыли злостью, от которой глаза заплывают кровью и туго стягиваются жилы. Нет, это другая, какая-то странная, назойливая, почти непристойная мелочная злость. Граф невыносимо прекрасен и трагичен в этот миг, стоя в трепетном солнечном тюле посреди мшисто-серых склепов, склонив гордую спину в полупоклоне, с ренессансово-жертвенным выражением лица. Граф так романтично упоен своей печалью, что Альберу страшно хочется сделать какую-нибудь маленькую злую глупость, болезненную и невинную, как щенячий укус. Дернуть его за волосы, а ещё лучше за бородку, просто чтобы посмотреть, как изменится этот сумрачный мученический лик. Укусить за кончик носа (очень осторожно, лишь краешком зубов, чтобы случайно не превратить его в жертву сифилиса). По-телячьи ласково боднуть в плечо. Отшутиться. Огрызнуться. Запеть дурным голосом самую невыносимую липучую песенку. Закудахтать, как многострадальный датский принц. Да что угодно, только бы граф не смотрел на него вот так. Очевидная идея, простая и действенная, с задорным щелчком впрыгнула в разум. Не раздумывая ни секунды более, боясь потерять золотисто-шампанскую смелость, Альбер решительно подается вперед. И Эдмон, ожидая этого, всё же не выдерживает и закрывает глаза. К его щекам приливает вся кровь, накаляется каждое нервное окончание вплоть до мельчайшего. Ожидание удара, короткое и бесконечное, изматывает сердце до боли. И вдруг щеку словно обожгло свежесорванной крапивой. Сначала холодно и бритвенно-остро, затем — кожа запылала, будто на ней развели костер. Альбер поцеловал его. Жеманно, с ярко выраженным, влажным улиточным причмокиванием. И это было хуже самого крепкого удара. — Ты совсем рассудок потерял? — отшатнувшись прочь, едва совладав с голосом от абсурдности происходящего, спросил Эдмон. И, сам того не понимая, кончиками пальцев коснулся пораженной щеки. Прикосновение мальчишеских губ горело на ней неопалимой купиной. Чуть попятившись назад, Альбер, раздираемый нескрываемым довольством от собственной выходки, засмеялся, картинно согнувшись пополам. Вспугнутые птицы забили смех его стальным шелестом панически бьющихся крыльев, и всё же он смеялся, смеялся, стоя посреди кладбища, сам едва отличимый от покойников. Глядя на него, на этого больного на голову малолетнего болвана, глупого, раздражающе ребячливого, всем телом содрогающегося от новых и новых приступов веселья, Эдмон неожиданно ощутил солнце не только на своей коже, но изнутри, из самой середины грудной клетки. Он не чудовище. Он просто мальчишка. Его любимый мальчишка. — Подставьте вторую щёку, вы обещали. Театрально тяжело вздохнув, Эдмон устало помотал головой, мысленно спрашивая себя и всезнающие небеса, за что ему это, но всё же снова наклонился, беззащитно подставляясь под второй, более спокойный и долгий поцелуй. Отстраняясь, он едва ощутимо соприкасается своими губами с губами Альбера, лишь на долю секунды, будто набрасывая легкий эскиз грубым карандашом. — Тебя так отец драться учил? Господи, а ведь Фернан хорошо дрался в твои годы, мне даже не всегда удавалось победить его. — Он учил меня защищать честь, а не ломать носы и оставлять синяки. Что хорошего в том, чтобы я сейчас ударил вас, если я уже давно простил вам всё? Извините, граф, но вы излишне драматизируете. «Я не хочу причинять вам новую боль, — хочется сказать Альберу, — только так, слегка прикусывать вас, выводить из себя безобидными дурными выходками, обнимать до боли во всем теле, целовать каждый дюйм этой тёплой шоколадной кожи, вдыхать густой каштановый запах волос, незаметно заплетать их в мелкие косы, фотографироваться в самые неподходящие моменты, смотреть, прикасаться, бесноваться, быть глупым влюбленным шестнадцатилетним мальчишкой. Разве я многого хочу?» Но всё это теперь невозможно. Всё это — прекрасный обман. — Дурная голова, — фыркнул Эдмон, бездарно силясь спрятать улыбку. — Лишил меня славной драки, а Франца морального удовлетворения. — Франц бы не одобрил разборки на кладбище. — Сомневаюсь, что ему больше пришлась по душе твоя выходка. — Что ж, надеюсь, он простит меня, — смущенно пожал плечами Альбер. Почему-то он чувствовал, если бессмертие души — правда, если все, кого мы любили и потеряли, украдкой смотрят на нас из некого лучшего мира, Франц сейчас глядел на него и улыбался тихой, разумной улыбкой, стараясь отвлечь ею от блестящих печальных глаз. Солнце, окончательно покинувшее постель горизонта, лезло в их разные лица, хозяйской рукой отодвигало в сторону занавески теней, ослепляло, призывало к действию. Эхо живых доносилось из-за кладбищенских ворот. Город стряхивал с себя ветхое, изодранное одеяло покоя, обнажая кровоточащие раны и загноившиеся язвы. Воздух прогорк от яда. Пора было возвращаться домой. И от мысли этой внутри Альбера всё замерло тяжелым, холодным, как промёрзшая кладбищенская земля, комом. — Я подслушал ваш вчерашний разговор с Гайде, — глухо сказал он, не глядя на графа. — Не очень красиво с твоей стороны, мой дорогой друг, — был ему беспечный, чуть насмешливый ответ. — Прекратите, — сдавленно прорычал юноша, теряя контроль над собой от страха и ожидания расплаты. — Я знаю, что она рассказала вам, как я пытался убить её. И я не понимаю, почему вы ведете себя так, будто ничего не произошло. Почему вы опять притворяетесь. — А ты ожидал, что я ворвусь к тебе и потребую убираться на все четыре стороны? Или, не знаю, сам сбегу со свитой под покровом ночи, напоследок устроив поджог дома, чтобы ты уж точно не последовал за нами? Так что ли? — Я ожидал, что вы испугаетесь, что вы возненавидите меня. Эдмон тяжело вздохнул. — Разумно, но, увы, у меня нет на это никакого права. Потому что ты был в шаге от того, чтобы убить Гайде, а я, не задумываясь, не будучи даже под влиянием нашего общего друга, перешагнул сотни жизней. Вот пред тобой одна из них, — он кивнул в сторону могилы Франца. — Это мог быть ты, если бы не воля случая. Не думай, я не оправдываю или недооцениваю тебя и твою силу, я боюсь за Гайде больше, чем за свою жизнь. Клянусь, если с ней что-то случится, если ты сотворишь что-то страшное, я не знаю, что сделаю, но… — он бессильно пожал плечами, невольно копируя привычный жест Альбера. — Но я никогда не смогу по-настоящему ненавидеть тебя. Потому что нельзя понимать и ненавидеть одновременно. — И вы всё ещё хотите, чтобы я отправился с вами на Янину? — Да. Я хочу помочь тебе, и вряд ли я смогу сделать это на расстоянии. Поэтому, — он протянул ему руку, — давай договоримся, что больше не будем скрывать ни прошлое, ни настоящее, ни будущее друг от друга? Давай… вместе разберемся с этим? Пробившийся сквозь крону свет запятнал резными дрожащими солнечными пятнами его смуглую широкую ладонь, покрытую тёмными извитыми лентами стигм. Под рукавом костюма не притаилось тайное ядовитое лезвие, а отведенная чуть за спину вторая рука вряд ли тянулась к пистолету. Эдмон не лгал. Эдмон был чертовски честен. Альбер видел это, Альбер чувствовал его откровенную уязвимость, Альбер не сомневался в нём. И всё же… Проигнорировав протянутую руку, он крепко обнял его, прижался к нему, спрятал лицо у него на плече, страшась предательской выразительности своих глаз, не в силах ответить словами. Он надеялся, что бывший граф Монте-Кристо не распознает украденных у него приемов. Крепкие руки сковали его ответным объятием, и вдруг земля ушла из-под ног, сменившись неустойчивым воздухом. От неожиданности Альбер тихо взвизгнул и крепче вцепился в широкие графские плечи. Не раскрывая объятий, Эдмон степенно направился к выходу с кладбища, неся Альбера как ребёнок — соразмерную ему лупоглазую тряпичную куклу. — Вы с ума сошли! Отпустите! Отсутствие опоры неприятно тянуло вниз, словно к нему привязали гири. Носки ботинок при каждом шаге пачкали пылью брюки графа. Альбер не знал, что делать. Хотелось грубо вырваться (и, скорее всего, упасть вдвоем) или наглым ворчливым медвежонком обнять графа, как ствол дерева, ещё и ногами, а там уже пусть хоть до самого дома тащит, коли ему так угодно. — Да отпустите вы, или я за себя не ручаюсь! — отказавшись от второго варианта, Альбер попытался аккуратно лягнуть Эдмона по голени, но промазал и лишь слегка черканул по штанине, даже не сбив шага. За что получил безболезненный, но ощутимый шлепок пониже крестца. — Граф! Ну всё, хотели драться — будем драться! Это уже слишком! Но граф, не замедляя шага, только смеялся, тихо, бархатно, и смех отдавался даже в его жилистых напряженных руках, крепко держащих бесноватого мальчишку как величайшее сокровище.