Молодое зло

      Полдень, когда графиня Мерседес де Морсер вернулась домой, выдался сырым, бесцветным и бесшумным, словно вышедшее за рамки акварельное полотно. Сонные улицы тихо вздыхали туманной дымкой и поражали случайного странника своей бесстыдной мертвенной безлюдностью. Такое нежданное спокойствие в городе, потерявшем всякий покой, беснующемся в лихорадочной собачьей агонии, настораживало, как настораживает обманчиво безмятежный, балетно-плавный утренний полет чутких ласточек то вверх, то вниз. Обточенный гранитным городским бытом обыватель не придал бы этим птичьим пируэтам никакого значения, но суеверный до глупости моряк, даже бывший, увидел бы в них неумолимо приближающееся эхо бури.       Если бы только моряк додумался покинуть своё угрюмое, пронизанное сквозняками убежище этим штилевым днем. Но он сидел в зашторенной гостиной и немигающим сфинксовым взором смотрел на небольшое панно, являющее собой причудливую художественную химеру из масляной живописи и вышивки шелковыми нитями.       Панно висело непродуманно низко над камином, обычно его закрывала терракотовая ваза с засушенными пепельно-бледными цветами, чей тленный сладкий запах в холодные дни смягчал прогорклый огненный воздух. Вазу вчера унесли во время уборки да так и не поставили на место, и, зайдя в уже ставшую столь привычной гостиную, Эдмон был ослеплен изумительной золотой насмешкой судьбы, сверкающей ему из сиреневого утреннего сумрака.       На узком темном пространстве панно застыл статный самоуверенный царь-охотник, смуглый, гордый, в посеребренных лёгких доспехах и с настоящей леопардовой шкурой на плечах. Он выпускал стрелу в сказочно субтильного золотого оленя с витиеватыми вишневыми рогами и человеческими страждущими глазами, крупными, влажно блестящими в ожидании неминуемой гибели (художник явно выписывал их с особой любовью). Чуть поодаль от царя, за его левым плечом в синей тени деревьев замерли прекрасная царица с юной, ещё не переступившей порог отрочества дочерью, а против них, против людей, из ясной бирюзы небес выступала сотканная из сияющих шелковых нитей богиня, лицо которой будто бы выражало безразличие, но взгляд чернел неумолимой жаждой мести.       Эдмон с полчаса рассматривал эту картину, провел пальцами по золотой оленьей шкурке, чуть надавил на шершавые вмятины глаз и, рухнув в рядом стоящее кресло, беззвучно рассмеялся, откинув голову назад.       Господи, только Фернан, никогда не питавший даже праздного интереса к греческой мифологии, мог повесить в своей гостиной такое панно, думая, что сюжет его рассказывает об удачной охоте. Или это сам Рок прошел хозяйской походкой и с лунной улыбкой оставил здесь эту причудливую подсказку? «Близ алтаря лежала, содрогаясь, Огромная, красы отменной, лань, И кровь ее в последних муках жизни По ступеням рекой струилась алой…»*       Древним строчкам вторило эхо шагов. Эдмон резко поднялся, весь навострился, как гончая за секунду до выстрела. Глаза его взволновались, в них расплескалось море самых противоречивых чувств. Весь вчерашний день, светлый, покойный, наполненный смехом и разговорами, был ядовито пропитан ожиданием этого момента, неизбежного, необходимого, невыносимого до паники. И вот он явился во плоти. Лязгнул надзирательским металлом открывающийся замок. Сердце Эдмона пропустило удар, сжалось, замерло подстреленной на лету птицей.       Осунувшаяся от пережитых бед, одетая в помятый брючный костюм, Мерседес, тонкая и трепетная, точно тень от свечи, зашла в собственную гостиную робкой чужестранкой. Медленно приблизилась к нему, чуть сощурила темные, как у серны, глаза, обрамленные слипшимися от слез и беспокойного сна ресницами, и вдруг сдавленный стон сорвался с её иссушенных губ.       Эдмон шагнул ей навстречу шаткой поступью канатоходца, но не смог встать даже на расстоянии вытянутой руки.       Как же эта встреча отличалась от того ночного свидания на Елисейских полях, но до чего едино было его неодолимое, почти юношеское волнение и снедающее чувство вины. Вины такой страшной, что он, как последний грешник пред печальным ликом Богоматери, потерял дар речи. Он хотел одарить её, эту прекрасную женщину, всеми земными радостями, и вместо этого принес ей в дар лишь горькую чашу страданий и заставил испить её до дна, до костно-белого ядовитого осадка. И ведь она, его марсельская мадонна, ещё не ведала, каким злом он её опоил.       — Эдмон, — она выдохнула его имя, и он вздрогнул, как мальчишка.       Мерседес смотрела на него, не веря тому, что видит, в её нежных глазах теплились воспоминания о былой любви, о юности и солнечном приморском лете. Перед Мерседес стоял измученный человек, растерянный, взволнованный, утративший гордую осанку и властность повелителя судеб, безусловно обычный человек, а не мрачный ангел отмщения. И эта возрожденная человечность внушала ей необъяснимую надежду.       — Ты… ты снова стал собой, — она говорила очень осторожно, словами пытаясь ощупать реальность, как слепой ощупывает комнату, в которой давно не был. — Но как?       Какой мукой было упиваться её теплым взглядом, видеть, что теперь она воистину уверовала, что Эдмон Дантес, её Эдмон, жив. Но он был недостоин этого взгляда, этой затаенной радости узнавания, этого угольного горения былых чувств.       — Я вернул свой истинный облик, как это принято во всех великих сказках и трагедиях, — ценой великой жертвы, — горько улыбнулся Эдмон и невольно краем глаза взглянул на проклятое, донельзя нелепое панно. Священный олень взирал на него с сиротским состраданием, словно его, Эдмона, судьба виделась ему страшнее собственной гибели.       Мерседес невольно проследила путь его взгляда и ощутила, как гнетущее грозовое предчувствие беды, державшее её в свинцовых тисках всё это время, стиснуло её до полной потери дыхания.       — И какую жертву ты принес? Что избавило тебя от твоей болезни? — тихо спросила она.       Слова сплетались нитью, тянущейся в неизведанный мрак, где притаилось нечто, чего лучше не знать. Мерседес чувствовала это. Мерседес догадывалась, она всегда была прозорливее и умнее, чем от неё ожидали, и она ненавидела это. Лучше получить пулю в лоб неожиданно, чем вынести бесконечно долгие мгновения в ожидании выстрела.       — Мерседес, — её имя произнеслось привычно легко, и вдруг металлом осело на языке, стоило отзвучать последнему «с». — Прошу, выслушай меня до конца, сколь безумными тебе ни показались бы мои слова. Даже в наш век невозможного моя история имеет больше общего с выдумкой писателя или бредом сумасшедшего, нежели с реальностью.       Последовал неуверенный кивок. Они сели рядом на диван вполоборота друг к другу, словно нежная помолвленная пара с картин 19 века первого тысячелетия, и Эдмон, не отводя взляда, вкрадчиво, как проповедь в Страстную пятницу, рассказал ей всё, что произошло в тёмных застенках замка Иф, о том, как в смертельном отчаянии он продал душу дьяволу за возмездие, равного которому не будет до самого Страшного суда, рассказал, как медленно и намеренно убил в себе человека, выдавил его по капле, пока не осталась только изуродованная полупрозрачная оболочка. Рассказал, как убил своё сердце, а с ним - последний, почти невозможный шанс спасения. — Но как же тогда ты снова стал собой? — нетерпеливо переспросила его Мерседес. С каждым новым словом Эдмона обезумевшее биение в её груди набирало разбег, разрывались рёбра и грудная кость, всё сильнее и сильнее, словно в предсмертной агонии.       Невыносимо. Почему он так медлит, почему не договаривает и плутает около правды, боясь подойти ближе, дать свет? Чего он боится? Чего боится она?       — Твой сын пожертвовал собой ради моего спасения.       Тишина прогремела оглушительнее вопля отчаяния. Мерседес не закричала. Крик рвался из её легких, дрожал в её тонкой шее, разъедал кислотой язык, трепетал на приоткрытых губах, но она не могла кричать. Её будто с размаху ударили ружейным прикладом в солнечное сплетение. От шока она не могла даже вздохнуть, только смотреть во все глаза на мужчину, убившего её словом и теперь смотрящим на неё с таким самаритянским состраданием, словно он был лишь вестником преступления, а не его творцом.       Удушливый шок сменился гневом, равного которому не испытывало ни одно человеческое существо, кроме матери, узнавшей, что плоть от плоти её и кровь от крови её обратила в прах чужая злая воля.       — Прекрати говорить своими красивыми загадками и отвечай прямо. Что стало с моим сыном? — ужасно тихо сказала Мерседес, и глаза её были глазами пантеры, готовой прыгнуть в любое мгновение. Никогда Эдмон не видел такой ненависти в лице этой женщины, даже когда убивал на её глазах Франца, выдававшего себя за Альбера. В то мрачное утро Мерседес была готова умереть, видя смерть своего единственного сына. Сейчас она была готова умертвить.       — Альбер жив, но… — Эдмон запнулся, услышав, как Мерседес облегченно выдохнула. Правда камнем висела на его шее, тянула его вниз, в топкие чёрные воды отчаяния, и он погружался в них всё глубже и глубже с каждым произнесенным словом.       Безумие. Он две недели прожил, зная, что Альбер сделал с собой. Он видел его, он прикасался к нему, он слышал его звонкий ребяческий смех, видел искреннюю улыбку на его бескровных губах, весь вчерашний день он неотлучно провел с ним, он уже привык к его голубой коже и разноцветным глазам, к холодным прикосновениям и приглушенным низким нотам, порой проскальзывающим в голосе. Но сейчас, когда он должен был сказать об этом Мерседес, с его глаз будто спали шоры, и он наконец-то прозрел.       — Альбер жив, но теперь он во власти моего демона, — упавшим голосом произнес Эдмон.       Как просто. Так почему он ошеломлен собственными словами? Почему правда, давно известная, давно принятая и вплетенная в планы, разорвалась в нём тайно заложенной бомбой? Почему ему так хочется кричать?       — Мой мальчик, мой бедный мальчик… — бездумно запричитала Мерседес и вдруг одним стремительным рывком приблизилась к Эдмону, горя гневными очами. — И ты позволил ему сделать это? После всего, что ты натворил, после всей боли, что ты ему принес, ты заставил его связаться с демоном, чтобы спасти… тебя?       Последнее слово Мерседес, нежная, мадонново мягкая Мерседес произнесла с таким выжженным отвращением, словно сплевывала смертельный яд. Эдмон едва не отшатнулся.       — Я не хотел его жертвы, — глухо ответил он.       — И всё же ты принял её.       Слёзы текли по заострившемуся лицу Мерседес, но это были механические пустые слёзы, не облегчающие страданий сердца.       — Мерседес…       — Не произносите моего имени, — резко оборвала она и поднялась с дивана, словно одна только близость к нему была ей отвратительна, как близость к падали. — Вы были правы, когда сказали, что Эдмон Дантес мертв. Человек, которого я вижу сейчас, окончательно доказал мне это. И у человека этого нет никакого права звать меня по имени.       Пощечина бы ударила его слабее, нежели эти слова, сказанные не в запале ярости, а от всей исстрадавшейся души.       — Как прикажете обращаться к вам тогда? — поднявшись вслед, но не приблизившись ни на шаг, спросил Эдмон. Он говорил спокойно, но спокойствие это диктовалось состоянием, близким к болевому шоку, когда чувства зашкаливают так, что исчезает всякая чувствительность. Опусти кто-нибудь сейчас его руку в масло, а затем в адский огонь, он бы заметил это лишь по обугленной до кости плоти.       — По фамилии моего отца. Не знаю, что стало с моим несчастным мужем, но его обесчещенное имя сейчас приносит только беды.       — Хорошо, госпожа Эррера, — покорность в его голосе звучала хуже злости или мольбы. — Если вы желаете, я скажу вам и что стало с вашим мужем.       Мрачное торжество проступило на лице Эдмона, как у язычника, поднимающегося на костер. Глаза его горели решительностью, которая в любой другой ситуации испугала бы Мерседес, но гнев царственным саркофагом оберегал её от страха перед чем бы то ни было. Испытующе взглянув на бывшего возлюбленного, она коротко и холодно кивнула.       — Я убил Фернана во время дуэли в моем доме на Елисейских полях, который ныне разрушен до основания. Вы вольны сообщить об этом во всеуслышанье, но не ранее завтрашнего дня.       Мерседес пошатнулась, словно от выстрела, вся кровь, весь цвет схлынули с её лица, глаза остекленели. Эдмон бросился было к ней, но за миг до падения Мерседес вдруг выпрямилась, и посмотрела на его занесенную для помощи руку, будто она была от плеча до ногтей изъязвлена чёрной проказой.       — Мой муж, мой сын… Браво, господин Монте-Кристо, ваша месть удалась! Позвольте угадаю, меня вы не убьете только потому, что смерть слишком лёгкий исход для меня, а вам куда приятнее посмотреть на мои муки?       — Мерседес…       — Ещё раз назовите меня по имени! — она вскинулась, как королевская кобра, вся переполненная ненавистью, какой, верно, не испытывала никогда в своей изменчивой жизни. Пальцы на её изящных руках согнулись ятаганами, опасно сверкнули заостренные ногти. Мерседес из последних сил сдерживалась, чтобы не вцепиться в его лицо, его до боли знакомое, до смерти ненавистное лицо, переполненное неподдельным состраданием.       — Госпожа Эррера, я не раскаиваюсь в смерти Фернана, но я всем сердцем сожалею о том, какую боль принес вам и Альберу. Если бы это было в моей власти, я бы согласился умереть, чтобы Альбер остался человеком. Мне жаль его погубленной жизни больше, чем было жаль своей. Но сейчас я не в силах ничего изменить, поймите это! Я не могу спасти его!       Он сказал это и чёрные воды отчаяние переполнили его. И он захлебнулся. Эдмон понимал… О, он всегда всё понимал, только понимание не делало его лучше. За свою неоправданно долгую жизнь он так и не научился исцелять и спасать, только ломать до конца, до костной пыли и праха. Он считал себя вправе вершить правосудие, видя себя выше и чище прочих, видя себя несправедливо низвергнутым ангелом, чье возмездие равно Божьему. И вот Правда посмотрела ему в лицо и заставила его смотреть в ответ в это страшное зеркало, уходящее ретроспективным коридором в прошлое.       Не он был заключен в замке Иф. Замок Иф был заключен в нём.       С самого момента, как он ступил на путь мести, он лишился права на спасение. Он не заслуживал ничего, ни единого светлого дня, отравленного его бесчисленными дьявольскими помыслами, ни единого проблеска тепла, уничтоженного его хладнокровием, не заслуживал любви Гайде, бесчестно использованной и забытой, и уж точно он не заслуживал Альбера, который, зная всё, видя его истинное лицо, добровольно стал жертвой на его чёрной мессе.        Всё, что произошло, вся его жизнь, была затянувшимся кошмаром, в который он утянул невинных.       Отчаяние вырвалось крупными горячими слезами, изъязвило солью скулы и подбородок. Эдмон не плакал по-настоящему с той ночи перед дуэлью, и то были его последние человеческие слёзы, прежде чем он позволил своему слабому сердцу умереть, покрыться кристаллами и изморозью. И вот он снова плакал, бесшумно и надрывно, умирая от ненависти к себе. Его слёзы не могли смыть тяжесть его прегрешений, не могли повернуть реку времени вспять, это были просто слёзы человека, осознавшего своё бессилие.       Весь ужас произошедшего, весь тот неумолимый ужас, что он так старательно и трусливо отрицал, сокрушил его девятым валом.       Как бы тепла ни была его кожа, как бы ни обливалось горячей кровью его сердце, он был и оставался чудовищем.        Чуда преображения не случилось. Зло, содеянное им, остается злом, он не способен перекрыть его добром. Он слишком изуродован изнутри.       Вот только Альбер, который всегда находил в себе силы поступать правильно, никогда не станет прежним. Альбер никогда не проживет обычную человеческую жизнь с её будничными радостями и горестями. Альбер никогда не будет самим собой. Альбер превратится в такое же чудовище, как и он сам.       Он убил Альбера. Хуже, чем убил.       Больше Эдмон не способен был произнести ни единого слова, каждое дыхание его прерывалось судорогой, он давился воздухом, как утопающий едкой морской водой. Если бы Мерседес сейчас направила на него пистолет, он бы уткнулся лбом в дуло, как покладистый пес в руку хозяина. Он заслужил это. Но она, взирающая на него потемневшими до непроницаемости глазами, недвижимая, как антрацитовая статуя, смотрела на его муки, как смотрит бог на муки насекомого.       — Я не хочу слышать от вас ни слова, — бесцветно сказала она. Голос её обрушился на Эдмона ледяной водой, он замер, абсолютно опустошенный, а затем выпрямился во весь рост и посмотрел на неё пустыми, влажно припухшими глазами. Редкие слёзы всё ещё скатывались по его впалым щекам, но он не обращал на них внимания.       — Прикажите позвать моего сына и, будьте так добры, позвольте мне больше никогда не видеть вас.       Эдмон спокойно, почти церемониально кивнул ей и направился к дверям. Он мог бы просто позвать Бертуччо, но он не мог находиться в этой комнате ни мгновением больше. Всё, чего ему хотелось, — смыть свои грехи свинцом и кровью, только в этом не было никакого искупления вины, лишь позорное бегство.       Он не мог бежать, не мог оставить Альбера, снова бросив на прощание лишь полный печали взгляд.       Господи, почему он не поддался искушению и не позволил ему остаться с ним тогда, среди света, устаревшего на четверть века.       Вдруг пронзительный окрик плетью наотмашь стеганул его по спине.       — Эдмон!       Он обернулся, сломленный, дикоглазый, отравленный собственным ядом, не веря, что действительно услышал это имя.       Мерседес пристально посмотрела на него, как смотрят перед последним прощанием, стараясь запечатлеть образ, как клеймо на памяти, и сказала, абсолютно бесчувственно и отчетливо:       — Я жалею, что все эти годы молилась о твоем возвращении. Лучше бы ты и вправду умер.