Молодое зло

      Едва за Эдмоном закрылась дверь, как Мерседес рухнула в рядом стоящее кресло без сил. Праведный гнев поддерживал её, как галантный кавалер с военной выправкой поддерживает под атласную руку свою нежную спутницу на торжественном приеме, но стоило ему отступить всего на шаг, как она потеряла равновесие, и блестящий лаком паркет заскользил под ногами свежим рождественским льдом.       Пока Мерседес видела его, очеловеченного мстительного дьявола, пока она слышала его низкий сатанинский голос, отзывающийся спустя все эти годы судорогой в каждой мышце её слабого сердца, пока он говорил ей о смерти и вещах похуже смерти, она ненавидела его так сильно, как любила двадцать пять лет назад: бездумно, безрассудно, всей душой и каждым нервным окончанием. Но вот Эдмон покинул её, унося на своих сгорбленных широких плечах всю крестную тяжесть её гнева, и она осталась одна, опустошенная и бессильная.       Услужливая служанка принесла бокал сладкого красного вина, и, хотя вино никогда не было частью её трапезы или терапии, Мерседес осушила бокал единым судорожным глотком, словно заблудшая странница, вырвавшаяся из жарких объятий пустыни.       — Принести ещё, госпожа?       — Нет, лучше подайте крепкого чаю, — прикрыв ладонью глаза, слабым голосом ответила Мерседес. Вино, выпитое на голодный желудок и после такого нервного напряжения, мгновенно ударило в голову, зашумело кровью в висках, застыло свинцом и вытеснило все мысли. Сколько бы Мерседес ни пыталась воспроизвести в уме прошедший разговор, горячая виноградная волна смывала каждое слово, перебивала их страшный смысл приглушенным сонным шумом. Потяжелевшие, воспалено опухшие после слёз веки сомкнулись. Мерседес не заснула, лишь попыталась перевести дыхание и умиротвориться перед встречей с сыном.       Нечто холодное, как вынутый изо льда кусок металла, прикоснулось к её руке, и госпожа де Морсер мгновенно очнулась. Острый озноб пронзил её от тонких кончиков нервов до самого мозга, словно высоковольтный разряд электричества. На мгновение всё померкло в её глазах, спала бархатная винная дымка.       Стоя против света, кто-то склонился над ней. Лицо его вуалью покрывала синяя тень, масляно смазывающая все черты, кроме глаз, неестественно ярких и проницательных, какие бывают у хищных или ядовитых тварей. Или демонов. Вот только эти глаза смотрели на неё по-детски пугливо и нежно.       — Матушка, тебе нехорошо? — робко спросил тёмный кто-то, и Мерседес с трудом подавила хриплый стон боли, рвущийся из её груди. Голосовые связки расстроенными виолончельными струнами дрожали в её гортани, грозясь фальшью и срывом. Поэтому вместо ответа, она протянула руку и мягко огладила бледно-голубую, нестерпимо холодную, как у мраморной статуи в зимнем саду, щеку, смахнула со лба, который не раз целовала на ночь, растрепанные иссиня-черные прядки, невольно прикоснулась к заостренным, чуть торчащим ушам.       — Альбер… — прошептала Мерседес и, не в силах говорить, судорожно притянула его в объятия. Альбер сначала растерялся, неловко замер с приподнятыми бессильно скованными руками, а затем прижался к матери, как прижимался в детстве: изо всех сил, не стесняясь своей слабости и беззащитности. Он обнимал её, будто пытаясь обнять своё окончательно утерянное детство.       «Господи», — думала Мерседес, бездумно гладя сына по взъерошенной голове, по этим жестким, как грива дикой лошади, волосам, по дрожащим плечам и трогательно торчащим крыльям-лопаткам, - «Господи, до чего же он холодный». Альбер, её маленький Альбер, чудесный теплокровный ребёнок, под молочно-шоколадной кожей которого жило незнакомое ему самому марсельское солнце, её ласковый, как щенок золотистого ретривера, мальчик, её личный синоним слова «счастье», её бесконечное беспечное лето, и вдруг в его угловатом юном теле не осталось ни крупицы тепла, только страшное трупное окоченение при том, что он живой, живой, живой… Он дышит, она чувствует своей грудью, как судорожно вздымается его грудь, его стылое прерывистое дыхание до морозных мурашек опаляет её смуглую лебединую шею, его ледяные ладони сжимают её плечи, и Мерседес почти не сомневается, что потом обнаружит ледяные лиловые ожоги в виде отпечатков родных пальцев.       Альбер был жив, но Мерседес не могла изгнать из себя неотступное тошнотворное чувство, что обнимает покойника.       — Зачем, зачем ты сделал это, милый мой? — в бреду шептала она, уткнувшись в его висок, покрывая это бескровное, до боли родное лицо лихорадочно-горячими поцелуями.       — Я не мог поступить иначе, мама, — едва слышно ответил Альбер, замерев под жаром исступленной материнской любви, как раньше замирал, когда она отчитывала его за какую-нибудь безрассудную выходку, вроде гонок по Парижу в третьем часу ночи или спонтанную поездку в западный космос.       Мерседес чуть отстранилась и внимательно посмотрела ему в глаза пронзительным взглядом. Она всегда умела читать его душу и помыслы, даже когда он всеми силами стремился скрыть их за беспечными отговорками и отрепетированной до искренности ложью. Но сейчас правда, раскинувшая свои примитивные письмена перед ней, пугала её до малодушного желания потерять разум, забыть всё, хотя бы ослепнуть и не видеть причину, единственную причину, заставившую её сына пойти на чудовищное преображение.       — Я не понимаю тебя, — покачала она головой. — После всего зла, что он сделал тебе, после всего зла, которое заслужили мы с твоим отцом, но не ты, только не ты! После всего этого ты забираешь на себя его проклятье… Я не понимаю зачем.       Но сколько бы она ни говорила, сколько бы ни прятала выдающих её глаз, Альбер смотрел на неё болезненным неумолимым взглядом. Не в силах больше слушать материнские причитания, он взял её за руку, почувствовал, как по ней прошлась дрожь, успокаивающе огладил большим пальцем заострившиеся от худобы костяшки её пальцев, набухшие темные вены, нервно натянутые жилы.       — Мама, ты ведь всегда понимала меня лучше всех на свете. Неужели ты не понимаешь меня сейчас? — мягко, почти умоляюще спросил он, опустившись перед ней на колени.       — Ты любишь его, — голос Мерседес траурно упал, словно она огласила смертный приговор.       — Да, мама, я люблю его, — эхом вторил ей Альбер. На лице его застыло неожиданно светлое выражение почти античной красоты, и это было страшнее всего.       — Господи, да за что, за что ты можешь любить его? Он пытался убить тебя, он убил Франца, убил твоего отца. Он… Господи… — Мерседес прикрыла дрожащие губы ладонью, слёзы вновь подступили к её покрасневшим глазам, застыли блестящей влажной каймой на нижних ресницах.       На словах о Франце и отце Альбер вдруг дернулся, малодушно потупил взгляд, поник головой, как преступник перед плахой. На пальцах его свербела память о прикосновении к букету, обернутому монохромными нотными листами.       — За что ты можешь любить его, чтобы сотворить такое с собой?       — Я не знаю, мама. Я так пытался возненавидеть его, правда пытался, я даже хотел убить его и всё равно… — он тяжело сглотнул неподвластные слова. — Я боялся проснуться в мире, где его больше нет.        — Но то, что сделал ты с собой, разве это не хуже смерти? — не сдержавшись, воскликнула Мерседес, и от крика слёзы сорвались по её впалым щекам безудержными горькими потоками.       Альбер грустно улыбнулся.       — Да, это хуже смерти, но лучше, чем жизнь без него.       — Ты говоришь так, потому что ты юн и влюблён, влюблён по-настоящему. Я не сомневаюсь в глубине твоего чувства, пусть оно и невыносимо для меня. Но, Альбер, любое чувство, даже самое сильное, притупляется временем, как самые острые осколки стекла притупляются морем. Прошу не спорь, выслушай меня.       Поверь, я сама думала, что умру, когда моего жениха, моего любимого, мою жизнь заточили в замке Иф, когда я столько лет не получала никаких вестей о нём, даже о том, жив ли он вообще. Весь мир стал мне адом без него, смерть казалась единственным шансом вновь воссоединиться с ним, обрести покой, но я продолжала жить, сама не зная зачем. Когда я согласилась выйти замуж за твоего отца, мне просто было уже всё равно, как дальше влачить это безрадостное существование. Какая разница, кто будет рядом, если это не тот, кому я клялась в вечной любви?       Но… но разве я не была счастлива с тех пор и до того дня, как Эдмон Дантес вернулся в мою жизнь? — Мерседес вдруг запнулась на последнем предложении, мучительное осознание озарило её болезненное лицо, и она неожиданно улыбнулась, тепло и трагично, — Господи, я понимаю, насколько была счастлива только теперь, когда я снова потеряла всё. Ты же никогда не узнаешь, как мог быть счастлив, если бы просто отпустил его.       Альбер молчал страшно долго. Мерседес сначала показалось по дрожи его плеч, что он беззвучно плачет, но, когда Альбер поднял голову, глаза его были сухими и прозрачными, как цветные стекла витража в католическом соборе. Странный неземной свет пробивался сквозь них, и радужки по краям горели северным сиянием.       — Пока я ещё остаюсь собой, я не отпущу его.       — Нет, только не говори, что останешься с ним! Альбер, милый мой, поехали со мной в Марсель, вдвоем мы как-нибудь выпутаемся из этой ситуации, — Мерседес в отчаянии схватила его ладони и, забыв, насколько они холодны, тут же невольно отпустила их. — Пожалуйста, не оставляй меня и не заставляй меня оставить тебя с ним!       Только сейчас Альбер запоздало понял, что мама назвала графа по имени всего лишь единожды и голос её каждый раз, когда она упоминала его безликим местоимением, переполнялся ядовитой ненавистью. Сколь очевидно это было и сколь же невыносимо.       — Мама, я не хочу оставлять тебя, но я не могу поехать с тобой. И причина не в графе, — поспешно добавил Альбер, увидев, как опасно дрогнули её губы. — Причина во мне и только во мне. Сила, с которой я связался, не поддается моему контролю, она может лишить меня разума в любой момент и тогда… тогда я могу совершить ужасное. Я могу убить тебя!       — Нет! Ты никогда…       — Я уже пытался убить Гайде, лишь случай спас её, — не слыша её возгласа, продолжил Альбер и, весь сжавшись, будто в ожидании удара, посмотрел матери в глаза. — И это я убил папу.       — Нет… — смертельно побледнев, выдохнула Мерседес. — Он сказал…       — Граф солгал, мама. Отца убил я.       Тишина зазвенела стеклянными колокольчиками на ветру. Мерседес вслушивалась в неё, словно это тонкое хрупкое отсутствие звука могло заглушить тающее эхо разрушительного откровения. Как хотелось верить, что Альбер самоотверженно пытается взять на себя преступление возлюбленного негодяя, но что-то отчаянное и тёмное в его стылом голосе утробным звериным воплем перекрикивало любые сомнения.       Не выдержав разбитого, ничего не выражающего взгляда матери, Альбер отвернулся и отошел к окну. Нестерпимо горели ладони и виски, требуя пистолета с искупительным патроном, но тьма внутри снисходительно усмехалась этому желанию.       Не искушай судьбу, mon ami, доставать пулю из мозга крайне неприятно, можешь спросить нашего общего друга, если не веришь мне.       В гостиную зашла служанка с подносом, на котором было всё для чаепития на двоих. До чего же громкими казались её осторожные мышиные шаги, лязг, когда поднос опустился на журнальный столик, водопадный грохот воды, льющейся в ангельски белые фарфоровые чашки с позолоченными узорами. Как только служанка вышла, Альбер подошел к столику, пододвинул ближе одну из чашек и, не задумываясь, положил в неё три с половиной ложки сахара, а затем подал её матери, и та спокойно приняла её. Всё было проделано с такой будничной заботливостью, точно мгновение назад не прозвучали те чудовищные слова. Альбер взял вторую чашку, сделал крупный глоток. Он понял, что чай горячий, когда увидел, как медленно и осторожно пьет Мерседес.       — Что же ты думаешь делать дальше? — отставив едва тронутую чашку в сторону, спросила она безжизненным голосом.       — Отправиться так далеко в космос, насколько это возможно. Всегда хотел посвятить жизнь путешествиям, — на последних словах Альбер попытался улыбнуться, но улыбка вышла отвратительно натянутой, и он тут же сбросил её, как поношенную рубашку.       — С ним?       — Я ещё не говорил графу об этом, — он отвернулся, испугавшись, что лицо выдаст все его сомнения и страхи. Маме лучше даже не догадываться о том, насколько он боится просто заговорить о своем будущем с тем, ради кого он пожертвовал им.       Граф последует за ним, Альбер предчувствовал это, хотя и не понимал. И, вопреки предчувствию или даже как раз из-за него, он молчал, избегал просьб и ответов, увертывался, прятался, как встревоженная светом змея.        Разве смеет он просить разделить с ним его проклятие? Ведь это такая извращенная, насквозь пропитанная эгоизмом жестокость: вернуть человеческую жизнь и заставить потратить её на скитания по бесплодным космическим далям с тем, кто день на день обратится демоном и разрушит всё до звёздной пыли и первородной тьмы. Быть постоянным напоминанием о былом, быть неиссякаемым источником боли, быть отравляющим шипом в насилу заживающей ране.       Нет, пусть будет счастлив он, свободный и живой, пусть насладится всем, чего был лишен. Пусть ничто не напомнит ему о прошлом. Иногда высшее проявление любви — это не быть, а оставить.       — Пожалуйста, Альбер, поехали со мной, — взмолилась Мерседес, почувствовав осеннее дыхание одиночества, сквозящее в каждом движении её единственного сына. — Я не виню тебя ни в чем, я не боюсь ни тебя, ни смерти. Я не смогу спокойно жить, зная, что ты скитаешься где-то далеко, совершенно один или даже с ним! Пожалуйста, давай уедем вместе!       Сколько любви и нежности звучало в её словах трагичным сплетением свирели и скрипки, как заблестели её потухшие глаза, ничем не отличимые от глаз умирающей лани. И на мгновение Альбер был готов сдаться её мольбам, отправиться в Марсель, в тихий приморский город, где зародилась великая драма, провести там свои последние человеческие дни и пусть будет что будет. Мама потеряла всё, кроме прошлого и того хладного призрака, что она зовет своим сыном. Он нужен ей, больше чем когда-либо был или будет нужен графу.       Только он может дать ей покой.       Неожиданно в единое мгновение, короче мерцания ресниц, что-то случилось с его зрением. В глаза словно вживили странные линзы, нестерпимо четкие в центре и выпукло мутные, расплывчато радужные по краям. Видение, смутное и страшное, как чувство дежавю, как забытый вещий сон, возникло перед Альбером, затмевая реальность.       Какой-то светлый простор, слабо ограниченный стенами. Вещи, мебель, всё неожиданно плоское и пустое, как картонные декорации в бедствующем театре. Исключительно номинальное отображение того, что действие происходит в неком помещении. Но это неважно. Важно то, что его руки изнутри обжигают стигмы и сила, его тело ощущается огромной неловкой марионеткой, неподвластной его воле. Перед ним в кресле замерла красивая измученная женщина, его мать, такая прекрасная и такая потерянная в своем догорающем горе. Она утратила волю к жизни, каждый новый день лишь продлевает её страдания, будь у неё достаточно смелости, она бы давно прекратила этот бессмысленный бег в никуда, но она слаба, а он так её любит. Она смотрит на него тёмным зачарованным взглядом. Она знает, что сейчас произойдет. Они всегда знают. Всякий, кто единожды осознал свою смертность, узнает это мгновение, сколь бы ни отличалось оно от их произаических представлений. Она понимает и не противится, как не противился отец. Скажет ли она, как и он, тихое многозначительное «пожалуйста»? Неважно. Она готова принять последнее причастие, где плоть и кровь впервые будут не вином и хлебом. Так почему он медлит, почему не освободит её от страданий? Разве это не долг любящего сына? Разве это не милосердие?       И вот он с трепетом берет в свои ладони её прекрасное заплаканное лицо, смотрит в её нежные глаза, целует на прощание в лоб и…       Видение заходит слишком далеко. Альебр хочет проснуться, сейчас не время для снов. Это слишком, всё это уже слишком. Ему страшно, он взаправду чувствует тепло маминой кожи под своими пальцами, чувствует дробь пульса в мельчайших сосудах. Он чувствует её редкое дыхание. Он видит сияющий фиолетовым цветом образ в тёмной глади её глаз. И вдруг Альбер понимает, что он не может проснуться. Это не сон.       Он застыл в шаге от того, чтобы убить маму.       С глухим криком Альбер отпрянул назад, упал на пол, сшиб в падении столик. Фарфор пронзительно раскололся, чай и вода горячим тёмным пятном впитались в ковер, словно кровь на месте преступления, и от этой мысли Альбера мутит. Не слыша, что говорит ему мама, он, видя смутное смазанное движение её рук к нему, резко вскакивает, пятится назад, отворачивается, чувствуя, как лоб его нестерпимо жжет, словно палач поставил на нём позорное рабское клеймо. В бледном оконном отражении Альбер видит, как на его осатаневшем лице пылают фиолетовые узоры в виде дьявольских глаз. Он смотрит в него, чуть разочаровано, но терпеливо.       Коробка со спасительным лекарством никак не поддается дрожащим пальцам, норовит соскользнуть обратно в карман. Скорее… Горсть бело-синих пилюль застревает в иссушенном сдавленном горле. Альбера трясет, ему хочется камнем броситься в окно, разбиться, размозжиться о землю, как чашка об пол, уничтожить себя до последнего атома. Он зажимает распахнутый рот, эту хищную звериную пасть, ладонями, заставляет себя сквозь отвращение и тошноту глотать лекарство, в разы больше, чем предписывал неизвестный доктор.       Он чувствует полный ужаса и тревоги взгляд матери на своих содрогающихся плечах.       Однажды, пускай не сегодня, он убьет её, убьет легче и спокойнее, чем отца. Он не понимает, зачем противится этому, зачем продолжает мучить её, любимую, единственную, священную, вместо того, чтобы подарить долгожданный покой.       Иногда нужно перестать думать и просто сделать то, что должен.        Allez, mon ami!*       Приступ отпустил Альбера, оставив боль меж висков и свербящее удушье в глотке. Юноша пошатнулся, вцепился в подоконник оцепенелыми пальцами.       — Пожалуйста, мама, уезжай! Ты видишь, что творится со мной. Я… Я не могу, я не могу стать смертью ещё и для тебя! — сдавленно прохрипел он, не оборачиваясь. — Пожалуйста, отправляйся в Марсель как можно скорее, оставаться здесь слишком опасно.       — Как скоро я могу отправиться? — очень тихо спросила Мерседес.       — Вечером тебя ждет самолет. Всё улажено с документами и прочим. Если тебе нужно собрать вещи…       — Мне нечего брать с собой. Прошу, только проведи со мной эти оставшиеся часы.       — Нет, пожалуйста, нет. Это может повториться, я не смогу ничего сделать… Только граф может остановить меня.       — Я предпочту увидеть смерть, чем его ещё раз, — сказала Мерседес, и Альберу стало почти смешно. — Альбер, я умоляю тебя, побудь со мной ещё немного. В последний раз.       Больше всего на свете Альбер хотел броситься к матери и обнять её так крепко и отчаянно, будто печальный час расставания уже настал. Почувствовать ещё раз её родное призрачное тепло, её кровоточащую всепрощающую любовь, которой проникнута каждая трепещущая жилка её изящных рук, благословенное прикосновение её чувственных губ на его мертвенном челе, ощутить себя её несчастным сыном ещё раз…        Но проклятие горело на нём, пусть и пропали стигмы и инфернальный блеск из глаз. Незримая, пренебрегающая присутствием солнечного света тьма стояла по его левое плечо и ласково нашептывала мысли, от которых он покрывался ледяным липким потом.       Bienheureux les morts, mon triste ami.*