Молодое зло

      Фернан де Морсер нисколько не кривил душой, когда говорил, что при желании в его доме можно привольно жить, не сталкиваясь с другими обитателями. До самого вечера Альбер и Мерседес, неразлучные как пара яркокрылых клеточных птиц, ни разу не встретились ни с Эдмоном, ни с его свитой, словно те растворились в воздухе, как упокоившиеся призраки по утру. Ни голосов, ни шагов их не звучало в гулких стенах особняка, сколько бы Альбер старательно ни вслушивался, ничто не указывало на присутствие кого-то помимо прислуги. Да, безусловно, он опасался, что злая случайность, краткая насмешка незримого автора, вновь столкнет Эдмона и Мерседес лицом к лицу, Альбер боялся даже ненароком упомянуть графа при матери, и без того довольно было едкой соли на её незаживающих багряных ранах. И всё же как хотелось ему хоть на единое мгновение услышать его особенную, плавно-тяжелую пантеровую поступь или далекое эхо его бархатного тембра, заметить краем глаза на долю мгновения в противоположной части коридора горько-шоколадный взмах длинных волос. Любое, самое крошечное доказательство, что он рядом. Любое лишнее напоминание, почему он продолжает двигаться по этой терновой тропе.       Первичная апатичность Мерседес пошла на спад, когда они оказались в её комнате. Вопреки вялым протестам, Альбер заставил мать оглядеть вещи и собрать сумку с самым дорогим. Конечно, граф клятвенно уверил его, что в Марселе Мерседес не будет ни в чем нуждаться, но необходимо было скоротать время до отъезда, а что может быть естественнее, чем разобрать прошлое, заключенное в вещах, перед прощанием навек? Они не обсуждали это вслух, но и Альбер, и Мерседес знали: они больше никогда не встретятся под крышей этого дома, построенного на крови и предательстве. И дом, чувствуя, что его бросают, их дом, как издыхающее от болезни и старости ручное животное, отчаянно дышал на них теплом и уютом, заливался выплывшим из-за облаков солнцем, осторожно обнимал крепкими стенами, ластился под ногами коврами и паркетом. Одушевленность эта стала столь ощутима, что Мерседес, оторвавшись от разбора одежды, мягко провела рукой по узорчатым обоям, будто по боку любимой лошади.       Уловив это движение, Альбер смутился. Почему-то он ни разу не подумал, что матери будет тяжело расставаться с домом, в котором она провела половину жизни.       — Если хочешь, когда в Париже станет спокойнее, ты можешь вернуться сюда, — робко предложил он. — Я сделаю всё, чтобы дом остался за нами.       — Не стоит, этот дом слишком большой что для меня одной, что для нас двоих, — покачала головой Мерседес и, задержав ладонь на стене ещё на несколько мгновений, вернулась к осмотру одежды. Ей приходилось прикладывать все жалкие остатки сил, чтобы скрыть от Альбера, взвинченного, держащегося на расстоянии Альбера, как невыносимо ей просто смотреть на эти лёгкие изящные платья из шелка и шифона, что лежали на полу словно выброшенные на песчаный берег медузы.       В этом пепельно-розовом платье она впервые предстала перед напыщенным парижским обществом. Это воздушное платье оттенка «тиффани» с коротким белым шлейфом она носила во время их первого семейного путешествия и Фернан, глядя на неё с обожанием и волнением, неловко и косноязычно шутил, что она похожа на морскую богиню. В этом кипенно-белом с фиолетовыми цветами, очень строгом, дополняемом приталенным белым пиджаком, она была, когда подписывали договор о помолвке между Альбером и Эжени (дети, обычно неразлучные, тогда принципиально держались подальше друг от друга и всем своим видом показывали, насколько им противна свадьба и прочие взрослые глупости). А вот ярко-красное, по-испански волнующее платье с открытыми плечами и глубоким декольте, которое она надела на десятую годовщину свадьбы, если приглядеться, то заметно, что после платье пришлось подшить. Довольно простое жемчужно-серое с атласным переливом — в нём она блистала на балу в честь пятнадцатого дня рождения Альбера. Синее платье с причудливыми сюрреалистическими узорами, в котором она вышла на ужин с таинственным графом, спасшим её сына на Луне. Второе красное платье, в нем она пришла на полуночное свидание с тем, кого считала давно погибшим. И, наконец, узкое чёрное платье-кокон, что клеткой стискивало её разрывающуюся грудь в тот момент, когда граф Монте-Кристо, Эдмон Дантес, вонзал меч в сердце беззащитного мальчишки.       — Ты не возьмешь с собой ни одного платья? — удивился Альбер, когда Мерседес отодвинула блестящий шелковый ворох в сторону, словно докучливый сор, и принялась аккуратно складывать отобранную одежду в чемодан.       — В мои года незачем наряжаться.       Печальная участь платьев настигла и большинство украшений, каждое из которых стоило целое состояние. Но вот удивительный метаморфоз: чем больше жемчужных нитей, сапфировых перстней, изумрудных сережек, платиновых и золотых браслетов, бриллиантовых подвесок и изумительных кулонов, горящих всеми цветами радуги, отбрасывала прочь Мерседес, тем ярче разгоралось на её тонком безымянном пальце обручальное кольцо. Под конец оно, простое, купленное ещё на деньги безродного Фернана Мондего, сверкало как маленькое солнце в алом свете заходящего истинного светила.       Вечер только начал опускать свой сине-бордовый занавес, когда в комнату графини де Морсер, где она ужинала с сыном, постучался Бертуччо. Его спокойное темное лицо было красноречивее и неумолимее зачарованного двенадцатого удара часов.       Они спустились к чёрному входу по залитой солнечной кровью лестнице. Отчего-то Альбер, понимая всю абсурдность этой мысли, ожидал, что граф появится для последнего прощания, но уже у открытых настежь, как звериный зев, дверей он почувствовал: граф не придет, — и вдруг ему стало так невыносимо горько, что горло схватило удушливым спазмом.       Ему нужно было его присутствие, только присутствие, пусть это будет лишь тайное, безучастное созерцание из закулисья теней. Пусть просто будет, просто будет рядом, разве это так много?       Просто будет рядом, когда он навсегда расстается с мамой.       Мерседес замерла на пороге. Альбер не знал, смотрела ли она только на него или окидывала жадными отчаянными тёмными очами каждый доступный взгляду дюйм дома, её дома. Он не мог поднять головы и посмотреть ей в лицо. Если он ещё раз увидит её лицо, её родное, переполненное любовью и состраданием лицо, такое прекрасное даже в болезни и россыпи мелких морщинок, он никогда не сможет отпустить её. Он умрет, его сердце, ещё человеческое и чувствующее, разорвется, и искупающий скверну багрянец жаркой волной омоет его изнутри.       Господи, как это может происходить взаправду? Как может быть, что последний раз, когда он вживую видит маму — сейчас? Как он может добровольно отпустить её одну?       Как это всё может быть его жизнью?       — Я могу обнять тебя? — тихо спросила Мерседес. Альбер в отчаянии замотал головой, не в силах сказать ни слова. Он не вынесет её прикосновения, он не вынесет, он не вынесет… Он знает, с какой скорбью она сейчас смотрит на него, он видит, о господи, как исходятся дрожью её руки, он хочет пасть на колени и исцеловать эти руки, самую сакральную святыню на свете, своими недостойными холодными устами. как он мог пожертвовать ей как он мог пожертвовать мамой и ради чего? ради кого       — Береги себя, Альбер. И что бы ни случилось, умоляю, помни: ты всегда можешь вернуться ко мне. Мой мальчик, мой бедный милый мальчик…       Едва ощутимое прикосновение иссушенных солью губ, даже не поцелуй, только секундное касание, опалило его лоб. И Альбер не выдержал, вскинул тёмную голову и увидел, как мама идет прочь от него, медленно, гордо прямя узкую спину. Каждый шаг её — словно под ногами не твёрдая дорожка из отшлифованного дикого камня, а шаткая доска над морской бездной. Её прямые блестящие волосы чахло развеваются на ветру, как поникший стяг.       Она ни разу не обернулась. Словно тоже заключила сделку с правителем Преисподней.       В последний раз Альбер увидел лицо мамы, когда она садилась в машину. Лишь смутный, быстрый набросок профиля, в котором с трудом разглядишь любимые черты, и то, что он не забудет до тех пор, пока будет осознавать себя Альбером де Морсером.       Глаза матери, молящей его о последнем прикосновении.

***

      Вечер поглотил тающие отзвуки удаляющейся машины, оставив лишь штилевой шорох листвы да беззвучное падение желчного солнца. Глаза нестерпимо болели, так долго Альбер вглядывался в пустоту, помутнели до пыльно-серого белки, померкла неестественная яркость радужек, и только расширенные зрачки зияли непроницаемой необратимой тьмой. Неожиданно ясность зрения всплеснула и помутилась, словно он ушёл с головой под воду. Тонкие потоки растеклись по его лицу. Тыльной стороной ладони Альбер оттер глаза и, прежде чем взгляд его снова покрыла соленая муть, увидел влажный улиточный росчерк на голубой коже.       Впервые с того страшного дня он плакал. И слёзы, безудержные, целительные, смягчающие самое острое горе, дарующие страждущему очищение, были для него пусты как дождевые капли, случайно замаравшие лицо. Просто серая вода, текущая не с небес, а из воспаленных глаз.       Слёзы не могут очистить его. Ничто не может очистить его.       Беззвучный звериный вопль разорвал его истерзанные клыками губы. Пальцы намертво вцепились в плечи, тупыми гвоздями пробили кожу до самых мышц. Альбер сполз по стене на пол, замер, прижав колени к груди, жалкий и неживой, словно зафиксированный в формалине зародыш-уродец.       Est ce que ça vaut la peine, mon pauvre ami? *       Да, оно того стоило, стоило, стоило…       Но стоило слишком дорого.       Чья-то робкая тень опустилась возле него на колени, закрывая его от обжигающе-алого света. Медленно приподняв голову, Альбер волчьим взором взглянул на тень. Это была Гайде, печальная и бледная, как женственный Пьеро. Она сидела так близко, что не нужно было всей длины руки, чтобы стиснуть её тонкую шею. Он чувствовал её страх сквозь сладкий запах духов и восточных благовоний.        Вечер встревожен ожиданием бури, восточный ветер крепчает, и всё отчётливее становится предчувствие, что завтра не наступит никогда.        Не выдержав его немигающего стылого взора, обезображенного неиссякающими слезами, Гайде судорожно запустила руку в карман своего платья. Альбер безразлично наблюдал за её нервными движениями. Если она ищет нож или что посерьёзнее, чтобы прекратить его страдания и свои страхи, то пускай рискнет, пока сердце его всё ещё отвратительно живо и доступно для смерти. Но, когда Гайде вынула руку из кармана и протянула ему беззащитно раскрытую ладонь, на ней лежало не отточенное лезвие, а чуть помятый шелковый платок, переливающийся золотисто-розовыми закатными цветами.       Телесно тёплый, ранимо мягкий и плавный, этот платок казался маленькой птичкой, пойманной на потеху ребёнку. Прикоснись к ней — и тут же убьешь. Потерянный, оглушенный, едва ли разумный, Альбер тупо смотрел на этот платок, не понимая его предназначения. И тогда Гайде потянулась к нему. Неспешно, словно он воистину был волком в человеческой шкуре, скрывая волнение в плотно сомкнутых губах, будто мысли её шли наперекор милосердию её рук, она невесомо прикоснулась к его влажным векам, осторожно оттерла их, огладила шелком иссоленные скулы, прикоснулась к кончику его носа, на котором зависла карикатурная крупная капля. Невольно Альбер с тихим всхлипом улыбнулся. Гайде вздрогнула, отпрянула назад, а затем, переведя дыхание, улыбнулась ему в ответ неземной, меланхолично-лунной улыбкой, от которой ему стало так светло и покойно, будто вместе со слезами Гайде забрала всю его боль и отчаяние. Обмакнув ещё раз его ожившие глаза, девушка положила платок ему в нагрудный карман, чуть прижала пальцы, точно пытаясь прочувствовать сквозь слои ткани биение его сердца.       Так не проронив ни слова, Гайде ушла. Минут пять или десять спустя Эдмон, сам только оправившийся от мрачного свидания, нашел Альбера. Он был готов встретить многое: безудержное буйство с осколками стекла и обломками мебели, воющее волчье отчаяние, смертиподобную апатию, взирающую на него пустыми темными глазницами. Что уж там, он был готов встретиться лицом к лицу с демоном, потерявшим последние капли человечности. Не готов он оказался только к тому, что увидел на самом деле. Спокойный, даже вальяжный, как пригретая солнцем змея, Альбер сидел у открытой двери, блаженно подставляя мертвенное лицо под последние, напрочь лишенные тепла лучи осеннего заката. Веки его были прямы и сухи, и только в уголках губ притаился мягкий отголосок улыбки.

***

      После возвращения Бертуччо в комнате графа собралась вся его свита вместе с Альбером. Во всей сцене было что-то фарсовое, как из старых полукомедийных фильмов о разношерстной группировке героев или преступников, связанных между собой только общим делом, важность которого оказывается сильнее самых непримиримых различий и противоречий. Сидя по левую руку от графа, Альбер нервно оглядывал всех присутствующих, словно увидев их впервые в жизни. Полная спокойного достоинства Гайде, деловитый и собранный Бертуччо, нагловатый и расхлябанный, как хулиган-старшеклассник, Батистен, держащийся чуть поодаль безмолвный Али и, ближе всех, величественный, серьёзный до полной потери мягкости граф. Странная свита, подобную которой собрал бы только эксцентричный вечно странствующий Сатана. И он, Альбер, теперь часть этой свиты, её несмешной демон-паж, любимчик мессера, единственный, кому дозволено сидеть подле него. Участь, о которой он тайно мечтал меньше месяца назад.       Мечта обратилась явью, безрадостной и стылой, как февральское утро. Но оно того стоило?       Собрание вышло довольно коротким. На Янину решено было отправиться в начале второй половины дня, так как ровно в час начнутся открытые переговоры между Францией и Империей, которые непременно отвлекут внимание встревоженных парижан. Обсудили размещение на корабле, план на случай, если их попытаются задержать в космопорте или если уже на Янине возникнут непредвиденные трудности. Граф говорил сухим, размеренным, как метроном, тоном командора перед переломным маневром, ничто не выдавало в нём тревоги или каких-либо других чувств. Трезвый рассудок руководил им, и это придавало уверенности всем.       Без лишних споров все разошлись по своим комнатам, более не переговариваясь между собой ни о чем. Альбер уже было тоже собрался уйти, но граф предупредительно перехватил его запястье.       — Ты можешь не уходить, если хочешь.       Так тихо и отчетливо, с проблеском какой-то странной чувственности и сомнения. Альберу показалось, он ослышался или коварный разум вдруг решил оживить былые сновидения. Граф с минуту выжидал ответа или хоть какой-то реакции, а затем выпустил его руку, давая ей безвольно выскользнуть и пружинисто удариться о тощее мальчишеское бедро. Устало откинул волосы с лица, приподнял голову, посмотрел на Альбера меланхолично и мягко, впустил слабую улыбку.       — Я вряд ли засну в ближайшие часы, если вообще этой ночью. То ли события сегодняшнего дня вывели меня из душевного равновесия, то ли предчувствие завтрашних, суть одна, я напрочь лишен сна, как в старые недобрые времена. Поэтому, может быть, ты разделишь со мной эту бессонную ночь?       Сказать «да» проще всего, желаннее всего. В любую другую ночь Альбер согласился бы не раздумывая, даже не дослушав до конца, бросил бы охотное и бесстыдно-радостное «Конечно!», надеясь, что предательский румянец неожиданно не вспыхнет на бескровных щеках. В любую другую ночь, но… Но это его последняя ночь на Земле, его последняя ночь в родительском доме, и осознание этого гнало его искать уединения, как предчувствие скорой смерти — больное животное. Растерявшись в противоречивых чувствах и мыслях, Альбер медлил, на запястье всё ещё ощущалось фантомное прикосновение теплой ладони, граф терпеливо глядел на него, уже поняв и приняв уготованный ему ответ.       — Я бы с радостью, но мне нужно побыть одному.       — Понимаю. Что ж, в таком случае, спокойной ночи, дорогой Альбер.       — Спокойной ночи, граф.       Уходить было тяжело, словно ноги заковали в кандалы. Сомнения снедали Альбера весь недолгий путь до двери, плечи сковывала неловкость, ладони покрылись холодной и липкой, как растаявший фруктовый лед, испариной. "Останься. Обернись, скажи, что передумал, осуждать он тебя не будет. Давай же". Но вопреки этим разумным мыслям шло нечто подсознательное, необъяснимое, парадоксальное понимание, что так будет правильнее, сколь абсурдным это ни казалось сейчас.        Альбер тенью выскользнул в коридор и, пройдя мимо свой комнаты, закрыл дверь, вслушался, как деревянный звук пронесся в тишине, а затем, повинуясь старой лунатичной привычке, отправился бродить по дому. Неосознанно подражая матери, он вел ладонью по стенам, каждой клеточкой пытаясь втянуть в себя теплую память, пропитавшую всё, от тонких обоев до нерушимых каркасных балок.       Сколько себя помнил, он всегда рвался отсюда прочь, к далеким чужим планетам, к свежести свободы и пьянящей опасности приключений. С тех пор, как он стал достаточно взрослым, он не провел ни одного дня всецело в родительском доме, предпочитая до ночи гулять по городу или запереться с Францем в их тайном убежище. Верно, он так стремился убежать, потому что был уверен: дом не исчезнет, его не унесет злой восточный ветер, не разломит надвое роковая молния. Дом был местом, куда он всегда мог вернуться и начать сначала.       Скулы сводило от желания остаться в этой ночи, в этом доме, и никогда не увидеть рассвета в тысяче световых лет отсюда.       Но рассвет вероломно ударил в окна дома Морсеров багровым, оранжевым и выжжено-желтым. Рассвет, наплевав на все законы приличия, запылал пожаром во втором часу ночи. Рассвет камнями разбил окна и ворвался внутрь с многоголосыми истошными бесовскими криками, а вслед за ним полетели бутылки с горючей жидкостью, шашки с алым едким дымом и проклятия, бьющие наотмашь прямо в хрупкую височную кость.