Молодое зло

      Приторный склизкий запах тлена перебил терпкую горечь пожара, и вместе с приближением этого подземного запаха слабела удавка ужаса на горле Эдмона, словно всевластный хозяин, удовлетворившийся демонстрацией своей власти, медленно отпускал поводок, чтобы провинившаяся собака не задохнулась окончательно.       Он не считал его за угрозу. Он ни во что его не ставил. Он нуждался в нём не больше, чем в поношенном тряпье. И всё же он вышел к нему, завершив свою кровавую мессу. Что же, хочет забрать в качестве трофея его голову на серебряном блюде?       Дьявол подошел к нему на почтительное расстояние и элегантно склонил бесновато всклоченную голову в вежливом поклоне. Эдмон собрался, агрессивно сжался, как загнанный зверь перед прыжком на вострые вилы.       — Bonne nuit, mon cher ami. Ça va?*       Этот голос, безупречный, глубокий бархатный голос, достойный прекраснейшего из ангелов, звучал отдельно от окровавленного, изуродованного скверной тела, в котором едва угадывались человеческие черты. Сотни красно-зеленых глаз по-кошачьи лениво созерцали Эдмона с долей лукавого любопытства, чуть улыбался почерневший от крови мальчишеский рот, одно из последних доказательств существования Альбера де Морсера.       — Что ты сделал с ней?!       — L' un rien. Je suis seulement revenu à la fille son mouchoir*, — певуче ответил дьявол с долей насмешки в глазах. Он не лгал, Эдмон достаточно знал его, чтобы не сомневаться в правдивости сказанного. Он не тронул Гайде. Он, сила смерти и страданий, рожденная для разрушения, он отказался от убийства? Неужели… неужели под этой чудовищной оболочкой ещё осталось что-то от Альбера?        Упрямо, немигающе Эдмон вглядывался в бездну дьявольского лика, пытаясь найти в нём хоть тень, хоть отблеск любимого юноши. И не находил ничего кроме тьмы. Тело Альбера было лишь болванкой из плоти и костей, страшно человечной куклой, которой правили так искусно, что начинаешь верить, будто голос и движения её идут изнутри, от души. Но стоит приглядеться и видишь: губы сомкнула сургучная печать смерти, а импульс к шагу, к взмаху руки — всегда возникает откуда-то извне, из-за левого плеча.       — Раз ты столь щедр сегодня, так верни его! Верни Альбера! — вскричал Эдмон.       — Se taire! — раздраженно оборвал его дьявол. — Notre pauvre ami dort. Après tout ses douleurs laissez-le reposer en paix*.       Он говорил на французском со всей присущей ему гортанной грацией и мелодичностью, без малейшего намека на акцент, но ощущение, что он говорит на другом, никому неизвестном языке не покидало Эдмона.       Вдруг он подошел ближе. Огонь расступался пред ним, как свора преданных собак пред господином, и тут же сливался в единую горящую неприступную стену за его спиной.       — Ne dis rien, — участливо мягко, почти сочувствующе сказал он и с легким реверансом протянул ему сияющую стигмами руку: — Suis-moi, Edmond. Je te guiderais vers tes amis.       — Отведешь? — напряженно переспросил Эдмон, пряча подкожный ужас за гневом, едва сдерживаясь, чтобы не попятиться назад. — А куда же отправишься ты?       Демон с лицом Альбера растянул губы в нежной хищной улыбке и мечтательно напел сквозь обагренный оскал:       — Terminus — les étoiles. Allons-y, mon ami, et au revoir.       — Плохо же ты меня изучил, если думаешь, что я так легко сдамся. Я не уйду без Альбера.       Каждое слово стоило ему немыслимых усилий и последних запасов воздуха, и речь его походила на предсмертный агонический бред. Пот ливневым потоком стекал по лицу и шее Эдмона, намертво приклеивал просторную рубашку к спине и рукам. Синие глаза его блистали отчаянием и безумием фанатика в разгар аутодафе, и разбушевавшееся сатанинское пламя блекло по сравнению с этими глазами.       Только дьявол мог остаться непоколебим пред этим нечеловеческим взором. Но даже дьявол видел, как уплотняется огненная ловушка вокруг них, пусть и не чувствовал невыносимого жара, плавящего плоть как медовый воск.       — Le temps presse.       — Мне всё равно! Забери меня вместо Альбера или убей меня!       Нечто быстрее проблеска солнца на тонкой линзе, прозрачнее ветра в небе на краткую долю мгновения промелькнуло в дьявольском лике, осветило его чем-то чуждым, лишним, человеческим.       — Давай же, убей! Убей меня и покончим с этим затянувшимся фарсом!       Но дьявол, покрытый чужой кровью с головы до ног, пропитанный её липким металлическим соком до костей, лишенный сострадания и милосердия, даже не шелохнулся. Раздраженно оскалил клыки, сузил раскосые горящие глаза, но не сделал ни шага навстречу обезумевшей жертве, самовольно бросающейся грудью на тернии.       Чего же он ждет?       Хрустальным колокольчиком зазвенел высокий девичий голос сквозь низкий гул огня.       «В тот момент нам всем почему-то казалось, что Альбер может убить любого из нас. Кроме вас, конечно. Вас он бы ни за что не тронул, это мы тоже чувствовали».       Господи, до чего же Гайде была проницательнее его. Она с первого взгляда узрела всю суть незримого контракта меж дьяволом и безрассудно влюбленным мальчишкой.       Согласиться стать покорной марионеткой духа смерти и разрушения, чтобы оставить в живых одного единственного недостойного человека. Сказка, древняя как само время.       Огонь затянулся петлёй вокруг них. Языки пламени зло лизали обнаженные ступни, за малым не подпаливая края брюк. Не осталось ни глотка ветра, весь он обратился в серное смертоносное дыхание Ада.       Устав от нелепой людской мелодрамы, дьявол сощурил в тонкие мерцающие линии бесчисленные очи, собрался, как кобра перед броском.       — Tu as les troubles de la tête, Edmond Dantès…       Но жилистые смуглые руки оказались быстрее и сильнее дьявольских слов. Прежде чем успело отшипеть последнее «с» в его фамилии, Эдмон схватил Альбера, того, что было Альбером, за вздыбленные напряженные плечи и прижал к себе, крепко, отчаянно, неумолимо, будто навеки заключая в клетку. Горящий холод чужого тела опалил его разгоряченную кожу, выбил из груди последние крупицы кислорода вместе со стоном, но он не отпустил, Эдмон знал, он больше никогда не отпустит, пусть это будет стоить ему жизни.       Он обнимал Альбера, пока адское пламя сжимало их фигуры в своих испепеляющих объятиях. Тяжелая грешная голова Эдмона опустилась на тонкое измученное мальчишеское плечо, а смуглые пальцы вжались в узкую, облепленную окровавленной тканью спину, будто пытаясь слиться кожей, мышцами, костями.       Как странно… Отчего вся эта сцена, переполненная золотом и страданиями, кажется ему такой до боли знакомой? Откуда у него это мучительное, свинцово свербящее виски чувство дежавю и отчетливое осознание, что нужно делать.       Бросить на игорный стол бессмысленное сочетание короля пик и валета сердец, зарядить револьвер шестью патронами из шести, с завязанными глазами шагнуть в пустоту, делая ставку на самое иррациональное и смертельное. На чувство.       Эдмон поцеловал Альбера в обнаженные оскалом губы, обжигающе холодные, как лёд с солью. Опаленные веки его пали, и он не видел, как изменился да изменился ли вообще чудовищный многоокий взгляд. Ничто уже не важно: ни пламя, ни дьявол, ни догорающие угли безумной жизни. Вся непостижимая Вселенная уменьшилась до соприкосновения губ.       Их поцелуй. Поцелуй-противоречие. Пылающие плавные взрослые уста и хладные острые юношеские. Отчаяние, едва не обращенное в крик, и античная бесчувственность голубого мрамора. Ослепительное осознание неизведанного и смутное чувство узнавания, словно образ из забытого сна обратился в жизнь. Ненасытная жажда прожить в поцелуе до самого Страшного суда и полное отсутствие плотской подоплеки. Поцелуй, похожий на последнюю попытку дотянуться до души и коснуться её хоть на мгновенье. Поцелуй-прощание. Поцелуй-просьба-о-прощении. Поцелуй-признание.       В непростительно долгий предсмертный миг Эдмон отчетливо чувствовал, что целует только дьявола в человеческой плоти. Ледяной трупный яд разъедал его губы и язык, стекал серебряно-ртутной змеей к зашедшемуся в агонии сердцу.        Он ошибся. Ему не пробудить Альбера. Он никогда не мог спасти его.        Он был прав: несчастный мальчик наконец-то обрел покой в объятиях Бездны.       Последнее, что он запомнит перед смертью — прикосновение к Альберу. К тому, что когда-то звалось Альбером.       Эдмон не успел ощутить, как под мертвенным холодом бледно затеплилась робкая весна, и что на краткое, невыносимо сладостное мгновение мальчишеские губы податливо приоткрылись и поддались ему навстречу.       Резкий, сбивающий с ног рывок вырвал Эдмона из пламени. Словно огромная птица вцепилась когтями в его плечи и пронесла сквозь запредельный жар. Удар. Тьма мелко зарябила перед внутренним взором, а голова взорвалась такой болью, словно кто-то пытался раскроить камнем его череп, но остановился на полпути. С немыслимым трудом Эдмон разлепил запекшиеся веки.       Над ним, поверженным на пол, стоял Альбер и пламя пылало далеко позади него, превращая дьявольского мальчишку в собственный негатив с единственными светлыми пятнами — глазами. Человеческими двухцветными глазами.       Как же он любит эти глаза. За один взгляд — отдать всю кровь, обратиться пеплом, что угодно.       Но времени на счастье и слова не осталось. Они очутились на менее затронутой пожаром половине коридора, но ненасытное пламя неумолимо подступало ближе и ближе, не давая ни секунды отсрочки. Альбер снова протянул ему руку, и Эдмон тут же схватился за неё, холодную и липкую от крови. Одно резкое движение вперед — они оказались лицом к лицу. Не осталось никаких сомнений. Перед Эдмоном на расстоянии дыхания был Альбер, действительно Альбер, и больше ничего не имело значения.       Не сговариваясь, они одновременно бросились прочь от огня. Руки их сцепились нерушимым замком. Спины жгла бегущая вслед адская алая свора, погоняемая низким горном горения, но они не смели обернуться назад, не смели взглянуть даже друг на друга. Воздух вокруг них переполнился плотным тошнотворным запахом горелой плоти. Каждый выдох — испытание. Каждый вдох — обжигающий поток боли.       Каким же наслаждением, несравнимым ни с чем, стал первый судорожный глоток ночной прохлады. Отравленные чёрным и красным, они приняли бархатно-синее с белой проседью небо за неожиданную пелену слепоты.       Как добрались до машины, как до этого прорвались сквозь лабиринты коридоров — ни Эдмон, ни Альбер не помнили. В себя они пришли, когда от особняка Морсеров остался лишь горящий силуэт в отражении зеркала заднего вида.