Молодое зло

      Рубашка, чёрная от крови, намертво слилась с телом, застыла второй, истинной кожей, грубой, просоленной, рассыпающейся пепельными крошками, обличающей чудовище. Сколько людей вплелось в сложное, виновно винное соцветие, пропитавшее некогда чистый, выбеленный хлопок багровым до последнего волокна? Чьи жизни отпечатались стигмами на этих дрожащих незнакомых руках, облаченных в тончайшие перчатки из самого страшного греха?       Сколько смертей теперь на его пропащей душе? Осталась ли у него вообще эта мифическая душа после всего пережитого?       Безответные вопросы витали едва слышимым, безжалостно сухим эхом в тяжело отравленном разуме Альбера. Такие тихие, но вода, в яростный поток которой он зашел, не сняв опороченной одежды, не смогла утопить их. Вопросы летают вокруг него как пар или призраки, они взывают к его совести, и он рад бы захлебнуться горьким раскаянием, да только не ощущает даже слабого полынного привкуса на губах. Его язык заклеймён каленым кровавым металлом. Его координаты сбились с чисел на нечитаемые символы. Он окончательно исключен из ровного графика правильной жизни, из всей этой высокоморальной системы координат, где убийство одного человека — непростительное преступление, ставящее тебя против остального социума паршивой чумной овцой, заслуживающей лишь удар молотом или выстрел промеж сатанинских глаз. Убийство одного, а он даже примерно не мог предположить, сколько сердец обратятся теплой золой на развалинах дома Морсеров.       Вода непроницаемым белым ливнем била Альбера в покорно подставленный затылок, стекала к ногам мутными алыми разводами, как при первой казни египетской. Сквозь затуманенную дверцу душевой виднелись знакомые очертания ванной комнаты гостевой каюты космического корабля «Клинок», но перед глазами неустанно плясало адское пламя и корчились в муках темные обезображенные тени, бегущие от него прочь, прямо в пекло, в самую Геену Огненную, куда угодно, только бы подальше от него. Если жадно вдохнуть носом, можно почувствовать дымно-сладкий запах горелой плоти. Человеческой плоти.       Потоки воды с громогласным шумом обрушивались на него, заполняли его уши до самых барабанных перепонок, оглушали его, но не заглушали утробных воплей агонии. Его руки не чувствовали температуры водяного потока и до полутона ощущали утихающее биение чужой жизни. Ему не нужен был воздух в ловушке из удушливого дыма и огня, ему не понадобился бы воздух и сейчас, если бы вдруг душевую кабину затопило до самого потолка, и она превратилась бы в тесный аквариум для человекоподобного чудовища. Сердце в его груди бьется по ошибке да по нелепой инерции.       Альбер едва понимал, что остался жив, впрочем, это было маловажно. Его отвращало это странное, очень пустое и серое чувство, изматывающее своей монотонностью, как затянувшийся февраль. Кощунством казалось сравнение его с тем глубоким тёмным забытьем, окутавшим его шелковым саваном, убаюкавшим его самыми сердечными словами, обратившим его в идеальный сосуд для дьявольской силы. Подарившим ему истинный покой.       Возвращение из этого покоя сводило с ума. Альбер был оглушен, тело его словно насквозь пронзила изломанная острая молния, раскалила все нервы добела, до полной потери всех чувств, а затем бросила его, пробужденного и ошалелого, во мраке один на один с пустотой.       И молнией той был не яростный алый миг, когда он, Альбер, опьянел от крови и всевластия над смертью, когда он и не он воистину сплелись в danse macabre, в одиноком сером вальсе, где каждый танцует с собственной тенью, круг за кругом, слушая безмолвствующую музыку и кастаньетный хруст костей…       Нет, молнией вспыхнули сумбурные секунды, когда сквозь нерушимый чёрный саркофаг вечного покоя Альбер вдруг почувствовал поцелуй на своих губах. Он ощутил не само физическое соприкосновение чужой кожи со своей, он ощутил саму идею поцелуя, то заветное чувственное начало, заключенное в низменном, в плотском. Он почувствовал душу, израненную, отчаявшуюся, непреклонную, взывающую к его умирающей душе. Он ощутил любовь, о которой не смел мечтать. И ему стало так невыносимо жарко и больно в груди, будто в узкой рёберной клетке ожила забытая птица, забила крыльями, бросилась вперед, сквозь тернии к солнцу.       Сознание его окрасилось поднебесно-белым светом, таким мягким и чистым, что все его страдания растаяли воском, и ладанным дымом обратилась бесконечная боль. Альбер больше не слышал прекрасного голоса, говорящего на самом безупречном французском, он не ощущал даже слабого присутствия того, кто никогда не оставлял его.       Всё то мгновение, что Эдмон Дантес, граф Монте-Кристо, целовал его, Альбер был чист. Альбер был человеком. Он мог быть спасен.       И он сам уничтожил этот момент. Пламя сомкнулось вокруг них, не оставив ни единого пути побега, который выдержали бы человеческие тела. Его спасение стало бы их гибелью, Альбер понимал это, на последнем издыхании до него донесся шепот его вечного спутника. И он разорвал поцелуй за миг до невозвратимого, со всей силы вцепился в графа и вырвал его из объятий пламени. Оттолкнул от себя, от смерти. Тотчас тьма снова пала тяжелым плащом ему на плечи, и привычный до отчаяния голос заполнил его разум приглушенными напевами, и ледяные чернила сковали каждую вену под бледно-голубой кожей.       Бешеные плутания в горящем лабиринте коридоров и затянувшийся путь до космопорта широким угольными мазками исчертили память, обратив весь кровавый кошмар в малосвязанный босховый бред. И только то белое мгновение оставалось неомраченным и истинным. Слишком чистое, слишком прекрасное, чтобы выразить словами, слишком скоротечное. Как и все самые заветные мгновения жизни.       Альбер всем умирающим сердцем сожалел, что не мог остаться в этом мгновении навсегда.

***

      Космос властно, полноводно растекся за широкими иллюминаторами, надменно поблескивал мелкой чешуей звёзд, гордо горел далекими красочными планетами, таинственно покрывался тонкой шалью туманностей. Непроницаемая, абсолютная тьма здесь спокойно уживалась с негаснущим светом, зыбкое безвременье — с безумным переплетением бесконечных систем времяисчисления, стылое отсутствие жизни — с сочными гроздьями перенаселенных планет, по сравнению с которыми Земля — богом забытая пустошь.       Космос всегда служил для Эдмона воплощением свободы, верно, потому что именно безбрежные космические дали стали первым, что он увидел, когда рухнули неприступные стены замка Иф. Лишь в этой недостижимой темноте он мог ненадолго забыться, всецело отдаваясь управлению кораблем, сложным и норовистым, как породистый скакун. До чего прекрасно: не думать ни о чем, кроме того, как бы поаккуратнее обойти приближающуюся серую россыпь осколков астероидов, как избежать пересечения с яркохвостой шумоголовой кометой, как быстро удастся достичь той полудикой планеты, где небо безоблачно бирюзовое, а земля сплошь покрыта угольными песками и мелководными озерами с дном, выстланным сияющим серебряным осадком. Все эти бытовые мысли позволяли Эдмону отвлечься от сжигающей изнутри жажды мести, успокоить расшатанные нервы и очистить разум, позволить ему остыть. Ведь только с холодным умом можно прийти к плану столь жестокого отмщения, что даже лишенное температуры космическое пространство накалится добела.       И вот Эдмон снова оказался в привычном беззвучном наднебесном сумраке, но чувство свободы хладнокровно ускользнуло от него, как хрупкий сон. Париж, сумасшедший, переполненный страстями и воспоминаниями, остался в сотне световых лет от него, а он всё ещё стоял посреди преисподней лицом к лицу с сотворенным им злом. Обезумевшим от боли молодым злом.       За всю дорогу до космопорта Альбер не проронил ни слова, сидел как поломанная марионетка в балаганном вагоне, чуть подрагивал при поворотах да моргал стеклянными глазами. Ожил он лишь ненадолго, когда Гайде, истерзанная слезами настолько, что белки вокруг её темных глаз в красноте не уступали разбитому носу и губам, вдруг робко взяла его руку в свои дрожащие ладони. Альбер тогда окинул её блеклым окуренным взглядом, и рот его судорожно коротко дернулся для улыбки или шепота благодарности, но ничего не вышло. Однако Гайде поняла его, так смягчилось и засияло её бледное лицо. Когда она отпустила его, ладонь её покрывал багровый песок запекшейся крови.       Казалось, ещё секунда и истерзанный мальчик замрет без движения навсегда, обратится в камень, в печальное мраморное воплощение утерянного времени. Но тихий, едва ощутимый пульс беспрестанно бился тонкой синей линией на холодном запястье. Эдмон точно знал это. Он так и не отпустил руку Альбера, хотя пальцы уже сводило острой судорогой, и ныли в бездеятельном утомлении мышцы. Забавное противоречие. Продолжать держаться друг за друга — лишь позволять мучениям нарастать, но отпустить — невозможно.       Не чувствовать слабое мелодичное колебание мальчишеского пульса вот уже как час — пытка достойная искусных мастеров восточного космоса.       Они расстались, едва взойдя на корабль. Альберу необходимо было смыть с себя все следы последней ночи на Земле, а Эдмону ещё и обработать ожоги и ссадины, безмолвствовавшие в пылу побега и громогласно заявившие о себе, стоило космическому покою окружить их. Гайде, мрачная и запятнанная кровью, подобная воительнице, одержавшей победу непосильной ценой, отказалась от помощи Али и скрылась в своей каюте, провожаемая безмолвным печальным взглядом усталых синих глаз.       Будто некий отголосок дьявольской силы навсегда остался в его теле, Эдмон отделался, что называется, малой кровью. Пройдя сквозь самое пекло, он получил несколько поверхностных ожогов, едва различимо алевших под кожей цвета кофе с молоком, росчерки царапин и синеватые пятна гематом. Всё это исчезло под влажно-улиточными, исцеляющими прикосновениями Али, обратившись иллюзией полного благополучия.       Вот только Батистен, шумный, беспардонный, верный, как беспородный пес, безупречный в службе, как только отточенный нож, догорал в общем погребальном костре, Гайде каким-то необъяснимым чудом осталась жива, милый Альбер вернулся с той стороны сна, откуда нет возврата, а несколько десятков человек погибло при весьма странных обстоятельствах в заброшенном доме генерала Морсера.       Проблемы длинным плащом тянулись вслед за Эдмоном, и он не позволял себе обманываться медитативным спокойствием космоса и грядущего утра на чужой планете. Когда они прибудут на Янину, жизнь не обернется пестрой восточной сказкой с принцессой, вернувшейся из долгих скитаний в родные висячие сады в сопровождении чудной свиты из ракшаса-спасителя, юного лазурного демона, наемника-камердинера и бессловесного инопланетянина. Не будет роскошного приема и всемирного празднества, легенды о котором станут передавать из уст в уста, не будет благодарных подобострастных вельмож и ликующего народа. Вернее, всё это будет, только за сказочными картинами кроется неприглядный обшарпанный задник: политические игры, чужие амбиции и желание каждого обмануть всех и не быть обманутым самому.       Всё это, когда на Янине наступит ясное восточное утро, до которого им добираться чуть меньше двенадцати земных часов. И Эдмон планировал провести их во сне. Но сначала — увидеть Альбера. И Гайде, конечно.       Двери гостевой каюты бесшумно раскрылись спустя полминуты, как он прикоснулся к панели, действующей подобно старомодному костяшковому стуку в дубовую дверь. И на мгновение виски сковало острое паническое предчувствие: за этими дверями он снова увидит лишь тьму и дым. В нос бьет шершавый запах гари, горло сковывает спазмом, и Эдмону приходится перевести дыхание, закрыть глаза, досчитать до десяти, прежде чем шагнуть вперед. Проклятый демон опять был прав: у него определенно не всё в порядке с головой.       Облаченный в длинный сияюще-синий узорчатый халат из ткани, тоньше и мягче земного шелка, Альбер стоял возле панорамного иллюминатора. Свет разноцветных звёзд, проносящихся мимо, бросал на его изнуренную посеревшую фигуру насмешливые яркие калейдоскопные пятна. Услышав шаги, юноша дремотно-медленно повернул голову и опять болезненно дернул уголками губ. Привычка улыбаться плотно въелась в его существо, и никакой дьявол не в силах вытравить её.       — Как ты себя чувствуешь? — спросил Эдмон, встав вровень с ним, вполоборота к иллюминатору, и вопрос его предназначался отчасти Альберу, отчасти — безмолвной усталой Вселенной.       Юноша неопределенно, очень нервно дернул плечами, и тоже обратился к космической тьме, в которой притаился отзеркаленный прекрасный призрак с исхудавшим лицом и печальными собачьими глазами:       — Могло быть хуже. А вы?       — Бывало и хуже, — в тон ему ответил исколотый звездами призрак.       До чего Альберу невыносимо было смотреть на него, такого извечно гордого и приятно опьяненного осознанием собственной силы, сейчас, когда он так откровенно слаб и отравлен прогорклым дымом и виной. Альберу казалось, он знает эти глаза, он уже видел этот взгляд, переполненный болью и бессилием, в тот далекий, заветный как сон в летнюю ночь, навеки утерянный день, проведенный вдвоем в путешествии к свету, что касался Земли четверть века назад. Хотя, если вспомнить всё, что случилось меньше суток спустя, возможно, он увидел желанное вместо действительного.       — Мне… — Эдмон вновь заговорил и сбился, — Мне жаль, что я не был тогда рядом с тобой.       — Нет, это к лучшему. Если бы вы были тогда со мной, вас бы убили, как Батистена, — отрешенно сказал Альбер, но на имени голос его дрогнул высокой дребезжащей нотой. — Это мне не стоило уходить, если бы я остался тогда с вами, мы встретили бы это вместе, мы бы ушли, и никто бы не погиб. Но мне нужно было опять найти неприятности.       — Прекрати, ты не мог знать наперед. То, что произошло сегодня, ничем не отличается от стихийного бедствия, с той лишь разницей, что вместо десятиметровых волн и воздушных столбов до небес была разгневанная толпа, — оборвал его Эдмон и повернулся лицом к юноше, но тот упорно до остервенения смотрел в полупрозрачное отражение и обращался только к призраку из тьмы и звёзд, а не к живому человеку из плоти и крови.       — Я мог спасти Батистена, если бы принял его помощь сразу, но я только стоял, как идиот, ожидая невесть чего. Я мог прийти к вам раньше, я слышал, как кричала Гайде. Вы все могли погибнуть, потому что я предпочел не идти к вам на помощь, а убивать, убивать даже тех, кто уже бежал прочь и не был опасен, убивать, пока вокруг не останется ничего живого, — тихим размеренным, как метроном, голосом говорил мертвый мальчик сероватому космическому фантому в стекле: — И вы не можете сказать, что всему виной он, он лишь следовал моей слабой воле.       — Он никогда не следует ничьей воле. Он и есть та воля, что заставляет нас уничтожать, а не спасать. Альбер, прекрати уже выставлять себя чудовищем!       Эдмон потерял терпение. Он слишком устал для роли вечно сдержанного наставника. Грубо схватив мальчишку за плечи, он развернул его к себе лицом, прочь от космоса, прочь от отблесков прошлого. Пусть смотрит на него, на свою чертову воплощенную мечту, на ничтожество, которое он принимал за божество, на уставшего мужчину, перемолотого шестеренками судьбы.       И Альбер смотрел на него так необъяснимо, так ошеломленно и осознанно, как мог посмотреть на него в день их первой встречи, если бы знал, чем всё закончится.       — Ты не мог спасти Батистена, как не мог спасти Франца. Прими это. Ты не всесильный бог, ты просто мальчишка, связавшийся с демоном. Да, ты не безгрешен, сегодня ночью ты отправил на тот свет довольно народу, по своей воле или нет, — Эдмон говорил бездумно, едва понимая, что говорит. — Вот только всё это неважно. Ты спас Гайде, ты спас меня, едва не потеряв остатки своей человечности. Ты… ты смог вырваться из его плена. Я знаю, что это, я знаю, когда он берет такую власть над тобой, пути назад нет. Не понимаю, как тебе удалось, но ты вернулся, и это главное. Альбер, бедный, глупый мой мальчик, — он взял его лицо в свои ладони и, смотря прямо в глаза, в эти дрожащие нечеловеческие глаза, сказал: — Ты связался с силой, которая была создана лишь для разрушений, с силой, по сравнению с которой ты — щепка в шторме. И каким-то образом ты всё ещё остаешься собой. Альбер, ты — самое невозможное чудо, которое я только мог представить.       Кто из них первым подался вперед? Или единый порыв, невыразимый, неподвластный объяснению подхватил их в одно мгновение, как ветер — пару павших позолоченных листьев?       Секунда — и руки Альбера взмахнули широкими крыльями сказочной синей птицы и обхватили шею Эдмона. Ещё секунда, последняя прежде чем Эдмон позволил свинцово-тяжелым векам сомкнуться, — блестящие от звёзд и влаги гетерохромные глаза и это потеплевшее, любимое до потери рассудка мальчишеское лицо с наивной точкой родинки на левой скуле. Целовать его, не безжизненного, гранитно-хладного демона, увы, не безмятежного летнего юношу, пахнущего медовыми лугами и домашним уютом. Целовать странное, несопоставимое смешение мертвой Луны и живого Солнца. Целовать Альбера. Его Альбера.       Господи, как же долго он противился самому себе, как старательно запутывался в обмане и ненависти, чтобы чрез страсти и муки, свои и чужие, прийти к тому, с чего давным-давно началась эта страшная затянувшаяся драма. К любви.       Альбер, миг назад столь безжизненный, отчаянно прижимается к нему всем своим искалеченным существом, и Эдмон хватает его, жадно, ревниво, как демон — непокорную вожделенную жертву, вцепляется ястребиными ладонями-когтями в выгнутую мальчишескую спину, сжимает текучую тонкую ткань вместе с кожей.       Не отпустит, никогда, умрет, будет разорван на части и выброшен как обветшавшее тряпье, но не отпустит.       Лёгкие и сердце разрываются от острой нехватки кислорода. На мгновение Эдмон разрушает алчущее сплетение губ, чтобы глотнуть сухого спертого воздуха, но Альбер судорожно хватает его за волосы на затылке, сжимает их в лоснящийся тёмный змеиный клубок, смотрит, Эдмон успевает заметить это, почти зло, и целует вновь, неистово, нетерпимо, гложимый жаждой и желанием. Мальчишеские клыки, dents de lait, dents de loup*, коротко оцарапывают язык Эдмона.       — Осторожнее, обойдемся без новых травм, — смеется он, когда Альбер отпускает его и возвращает ему возможность дышать. Юноша норовисто вздергивает голову, отбрасывая иссиня-черные пряди с ярко блистающих глаз, и улыбается так нежно и влюбленно, что Эдмон не выдерживает и сам обращается вампиром, хищно приникает к беззащитному изгибу голубой шеи, и под судорожный сладостный вздох чуть прикусывает кожу над сонной, едва бьющейся артерией, слизывает боль вместе с привкусом чужой крови, выводит поцелуями линию от обнажившегося округлого плеча до заостренного уха, бездумно утыкается носом в висок, замирает, дышит судорожно, словно плачет.       Ох черт, до чего же он любит каждый этот миг, каждое касание, каждое дыхание. Он любит так, как до этого ненавидел.       Но Альбер… Да, он отвечает на его прикосновения, как дивный музыкальный инструмент — требовательным пальцам маститого музыканта. Да, он снова и снова хватает его то за волосы, то за плечи, то за одежду, то за лицо. Да, каждый его новый поцелуй — незримое пылающее клеймо, которым потерянный мальчишка, сам того не ведая, обозначает свою власть над ним. Но нужна ли Альберу такая близость после всего пережитого?       Вырываясь из дурманных дымов желания, Эдмон отстраняется и жестом останавливает Альбера, тут же потянувшегося вслед ускользающему теплу.       — Мы можем не торопить события. Ночь выдалась не из лёгких, да и дни до неё… Тебе лучше отдохнуть, будет утро — разберемся.       Глядя ему в глаза с некой потаенной провидческой тоской, Альбер делает шаг прочь из его объятий и безмолвно развязывает пояс халата. Переливающаяся ткань цвета индиго падает к его ногам отслужившим шелкопрядовым коконом, являя юное бирюзовое имаго. Нагота Альбера окрашена акварельным оттенком мученичества и какой-то проклятой, падшей ангельской красотой, хотя объективно в изгибах этого подросткового тела нет ничего выразительного, напротив, оно сплошь составлено из угловатостей и изъянов, трогательно нелепых, ничуть не соблазнительных. И всё же у Эдмона перехватывает дыхание.       Он видит обнаженное сердце Альбера, доверчиво бьющееся меж тонких ребер.       — Я хочу этого, — уверенно начинает юноша и тут же, будто только осознав свою наготу, запинается, срывается на смущенное малосвязанное бормотание. — Пожалуйста, граф, я… я хочу вас, хочу близости с вами, любой, что угодно, что вы попросите.       Краем глаза он замечает участок прозрачной кожи на своей груди, и стремительно и стыдливо прикрывает его руками, словно срам. Верно, останься в нём способность краснеть, лицо бы его сейчас пылало кораллово-красным. Каждый взгляд Эдмона, каждую секунду его молчания мальчишка принимает на свой счет, совсем стушевывается, его рука слепо и нервно тянется обратно к павшему халату.       — Простите, вам не стоило этого видеть. Простите…       Его губы шепчут что-то ещё, пока глаза скрывает черная вуаль волос, но Эдмон больше не слушает. Одним быстрым, отточенным движением он подхватывает Альбера на руки, словно жених — невесту. Застигнутый врасплох, мальчишка с отчаянием утопающего вцепляется в его шею, весь сжимается в клубок напряженных нервов, будто ожидая, что сейчас его грубо бросят на пол. Но с бережностью ветхозаветного священника, несущего сакрального агнца на закланье, Эдмон пронес его через комнату и медленно, невыносимо медленно уложил на постель.       — Альбер, отпусти меня на секунду, я не смогу снять одежду, пока ты так душишь меня.       И когда цепкие руки ослабляют хватку, Эдмон чувственно и благоговейно, словно распятие, целует кожу над его сердцем.       Одурманенный и смущенный, Альбер неверующим, неотрывным слепым взглядом смотрит, как тот, о ком он болезненно грезил столько ночей, стягивает через голову просторную рубашку, как зачаровывающе-плавно играют мышцы его поджарого сильного тела, как крупные смуглые ладони, полные выступающих вен и черных линий стигм, нарочито неспешно расстегивают пуговицы на щеголеватых брюках с высокой талией.       Он так часто представлял этот момент, что воображение успело вырисовать каждое движение с подробностью подлинных воспоминаний. Вот сейчас граф, прикрыв бесстыдные глаза, тряхнет горделивой головой, отбрасывая длинные темно-каштановые локоны с порочно покойного лица, затем кинет выверенный асмодеевый взгляд, как отравленный дротик, улыбнется, о, дьявол, прекрасный в своей греховной откровенности, подойдет мягкой кошачьей поступью к своей добровольной жертве и тихим рокочуще-гортанным голосом прикажет встать на колени. Или нет, молча раздвинет сомкнутые тощие мальчишеские ноги и сполна насладится тем, как его возненалюбят.       Альбер откидывается на подушку, свистяще выдыхает сквозь острые зубы и малодушно закрывает глаза.       Это сон, самый последний и самый сладостный сон, подаренный ему милосердным демоном. Это не правда. Граф не может быть трепетен и осторожен с ним, он не может прикасаться к нему с такой исступленной нежностью, он не может говорить таких слов, он не может любить его. Это всё — прекрасный обман.       Но разве обман, злой двойник бесплотной мечты, может быть таким всеощутимым?       Кровать мягко пружинит под тяжестью нового веса. Два поцелуя, словно погребальные монеты, ложатся на сомкнутые веки, один, медленный, вдумчивый, — на губы. Беззащитную кожу гладкого подбородка колет соприкосновение с острой бородкой-эспаньолкой. Всё тело обдает приглушенным жаром. Воздух напоен до краев сладковато-мускатным запахом.       Предсмертная покорность агонически горит на лице Альбера. Он даже не открывает глаз, и Эдмона наотмашь бьет позабытое ощущение хищника внутри. Он уверяет самого себя: он не думает причинить Альберу боль, он не ведет очередную двойную игру, в его мыслях больше нет мести и жестокости, он человек. И всё же он почти ненавидит самого себя.       Вдруг Альбер отзывается его прикосновениям, резко подается вперед, обхватывает его руками и ногами, сжимает неожиданно сильной, хладной кобровой хваткой, нетерпеливо выдыхает бесстыдную мольбу, а на деле — приказ.       В одно мгновение Эдмон оказывается свободен от сомнений и стеснений, отбрасывает их прочь, к снятой одежде и позабытым проблемам. Его тело само вспоминает искусные ласки, впитанные за годы странствий по разным уголкам Вселенной. Покрывать их порочным пестрым полотном Альбера, повзрослевшего за считанные дни, но всё ещё откровенно юного и такого опьяняюще податливого, жалеть всей испорченной душой, что под этой мертвенной окраской никогда не проступит жаркий багрянец смущения, покорно замирать, отдаваясь ответным прикосновениям, бесхитростным, чувственным, желанным до потери рассудка, вплетаться низким рокотом к надсадным высоким стонам. Превращать каждое касание — в признание.       Они соединяются так легко и естественно, словно провели вместе сотни бессонных ночей, и тела их давно уже переплавились друг под друга. Это так странно, что поначалу они, поддавшись неуместному голосу разума, недоверчиво медлят, но чувства прорываются к власти, и они падают друг в друга, стремительно и окончательно, без права вернуться назад. Их общий ритм становится всё быстрее и быстрее вслед набатно бьющимся сердцам. Их связь от и до — торжество греха, они оба запятнаны до черноты. Но сейчас, когда нет ни человеческого тепла, ни дьявольского холода, ни порока, ни невинности, когда нет возможности различить в цепком сплетении тел, душ, порывов, мыслей кого-то одного, когда разнотональные стоны звучат в унисон, когда они воистину — сшитая из противоречий двуглавая единодушная химера, сейчас они осознают на крайней, бритвенно-острой грани сознания — это тот миг, ради которого они должны были существовать.       И мгновение наивысшего наслаждения пронзает их сердце агонической судорогой. Они замирают, вцепившись друг в друга, обездвиженные, единые, жадно вбирая всем существом каждую секунду неумолимо угасающего наслаждения.       Хриплый шепот пробивает взмокший мальчишеский висок точным кольтовым выстрелом:       — Я люблю тебя, мой Альбер.       — Спасибо, — мягко отвечает потерянный мальчик и кратко целует Эдмона, словно ставя точку.