***
Янина встретила их беззастенчиво ярким солнцем, непокрытым даже тончайшими перьями облаков, накаленным до такой невыносимой белизны, что, сойдя с корабля в космопорту, им пришлось с минуту простоять зажмурившись, привыкая к свету и невольно завидуя Бертуччо, который и в космической темноте не расставался с извечными солнцезащитными очками. Ещё не увидев воочию новую планету, Альбер уже остро чувствовал её всеобъемлющую, крепко бьющую в солнечное сплетение чуждость, пробивающуюся пламенными всполохами сквозь сомкнутые веки. Даже в космопорте, где никогда не исчезает маслянисто-прогорклый запах топлива, воздух жарко дышал пряными специями и мягкой сладостью перезрелых фруктов, и ощущался воздух этот не просто незримой газовой оболочкой, а легким, чуть липковатым одеянием, тянущимся вслед за тобой, собирающимся в мелкие складки на сгибах локтей и плечах, когда чуть пожимаешь ими или ворочаешь затекшей шеей. Пели голоса неведомых птиц, переговаривались меж собой на разных наречиях путешественники-невидимки, смеялись колокольчики на ветру, громко зазывали к себе рекламные голограммы. Находясь на Янине меньше получаса, Альбер уже всецело понимал, почему отец, когда всеми правдами и неправдами удавалось вывести его на рассказ о службе паше Али Тебелину, всегда с таким романтическим, почти детским пылом описывал эту планету, не скупясь на вычурные и даже откровенно сказочные сравнения, спотыкаясь и скатываясь в сухой скучный пересказ лишь когда речь заходила о монаршей семье. Янина являла собой столь красочное и экзотическое зрелище для чужака с западного космоса, что невозможно было остаться к ней равнодушным. Янина влюбляла в себя мгновенно, не всегда надолго, но даже краткосрочная курортная любовь к этой крошечной планете горела и переливалась всеми оттенками красного и золотого, как шкатулка с драгоценностями. И Альбер, предчувствуя скорую разлуку, жадно вбирал в себя этот горячий красочный мир каждой частичкой омертвевшего тела. — Я мало где был, но это точно самое прекрасное место на свете, — сказал юноша, поравнявшись с Гайде, идущей под руку с графом. Девушка польщенно зарделась, совсем как сентиментальная фарфоровая пастушка. — Ещё рано для комплиментов, это ведь только порт. А вот когда ты увидишь дворец… Его оставили как дань традициям, и он похож на ваш земной Тадж-Махал, с поправкой на нашу культуру, конечно, — очень светски и в то же время с долей смеха осведомила его Гайде. С каждым шагом, сделанным на родной земле, она расцветала, словно цветок, проведшей всю жизнь в темноте, и теперь оказавшийся в солнечной оранжерее. Даже следы прошлой ночи не портили её разгорающейся красоты. — Комнат во дворце столько, что ни одно живое существо не сможет обойти их все за один день, поэтому, пожалуйста, Альбер, давай обойдемся без пряток, — мимоходом сказал граф очень скучным и чопорным тоном, а затем украдкой лукаво улыбнулся юноше. Альбер смущенно отвел взгляд, явно собирался что-то ответить, но сумрачная тень раздумий легла на его лицо. До самого дворца Альбер не проронил ни слова, только изредка отвечал невпопад, когда Гайде или граф что-то ему говорили. Как хорошо, что он мог не смотреть на них, притворяясь зачарованным туристом, всецело поглощенным созерцанием неизведанной страны, проносящейся за тонированным окном пестрым, чуть припыленным ковром. Все эти белокаменные дома-соты, покрытые резными узорами и красочными цветами, похожими на гибрид орхидеи и дикого винограда, все эти создания, белокожие, темноволосые, большеглазые и неизменно изящные, как ожившие фарфоровые статуэтки, все эти инопланетные туристы, бегущие по своим делам, все эти фантастические звери, все эти приглушенные разноголосые разговоры, уносящиеся ввысь, прямо к увенчанному сияющим нимбом солнцу, вся эта чужая беспечная жизнь. Альбер смотрел на неё, как уставший до полной потери чувствительности человек — на случайно включившийся кинофильм. Он надеялся забыться в жизнерадостном действии, и только сильнее ощущал холодную отчужденность. Гайде вернулась домой, а граф — в человеческую жизнь. Они так славно смотрятся рядом, такие разные и неуловимо похожие. Годы, проведенные вместе, незаметно притерли их друг к другу, создав гармоничный и правильный союз. Они говорят о чем-то своем, переглядываются, иногда смеются, явно наслаждаясь звучанием их общего смеха. Маленькая белая ладонь Гайде покойно лежит на стыке графского локтя, такая контрастная на фоне темной ткани пиджака. И Альбер почти не верит, что несколько часов назад они с графом зашли намного дальше таких невинных соприкосновений. Граф сказал, что любит его. Стоит только позволить памяти воссоздать этот голос и эти слова, как в груди разрывается невыносимая боль и хочется молить дьявола о блаженстве беспамятства. Пусть это будет ложь, правда сейчас хуже яда. Граф никогда не уйдёт от прошлого, пока это никчемное, запоздавшее чувство отравляет его разум и душу. Любовь освободила его, и она же держит его пожизненным узником памяти. Пора отправить тюремщика на кладбище при замке Иф. — Если вы не против, я прогуляюсь по рынку, пока вы будете разбираться со всеми этими важными государственными делами, — сказал Альбер, когда они почти подъехали к дворцовым воротам. — Абсолютно исключено. Каждый раз, когда ты оказываешься один, возникает целая толпа проблем, — не терпящим возражения тоном ответил граф и строго посмотрел на него. Отпор был предсказуем, но всё же Альбера невольно пронял колючий озноб. Он и забыл, каким непреклонным и сумрачным бывает граф, когда что-то отклоняется от его безупречных планов. Взгляд этих суровых потемневших глаз, как гранит, подавлял его волю, вставал костью в горле, не давая вымолвить ни слова. Новый протест дался юноше куда сложнее, чем он предполагал, он физически ощущал, как его решимость блекнет, съеживается, слабеет, пока граф смотрит на него подобным образом. — Но… Но я не могу пойти с вами! — он сказал это так громко и отчаянно, что сам испугался своего дребезжащего мальчишеского голоса, похожего на робкий щенячий лай. Уже тише он добавил: — Только не во дворец. — Не говори глупостей, Альбер! — воскликнула Гайде и, не убирая руки с графского локтя, другой схватила его за рукав пиджака. — Никто не знает, что ты сын Мондего, а даже если и узнают, слова не посмеют сказать, ведь ты мой друг. Друг? Альбера ошеломила звучание этого обыденного слова, что давно потеряло свою сакральность, опошлилось, превратилось в дешевый маркер, которым аристократы обозначают едва ли не каждого, с кем хоть раз перекинулись парой слов вечером в салоне. Вот только то, как Гайде произнесла это истрепанное слово, не оставляло сомнений: она использует его, как и нож, только в особых случаях. И это было так неожиданно и проникновенно, что Альбер совсем растерялся. Да, он почувствовал, что последние земные сутки смягчили их колкие отношения и меж ними возникла некая хрупкая связь, но друг? Ещё одна золотая нить, которую ему придется разорвать. — Достаточно того, что я знаю, чей я сын. Я не смогу переступить порог дворца, помня, что мой отец, тоже друг янинского паши, сделал под этими сводами, — Альбер бросил быстрый взгляд на Гайде и, убедившись, что верно выбранные слова согнали уверенность с её лица и отдернули ладонь с его руки, обратился уже к графу. — Сын Фернана Мондего не может присутствовать на торжестве дочери Али Тебелина. Это будет неправильно. — Что за вздор! Ты не несешь ответственность за грехи своего отца, — оставаясь внешне непоколебимым, граф явно был раздражен, но помимо этого было кое-что ещё (прохлада за левым плечом заострила слух, костистый палец учтиво указал на фальшивые ноты). Сомнение. Тонкое, едва ощутимое, как сквозняк из стыка стекла и дерева на старом окне. Сомнение подобно незримому изъяну, крохотной ранке, которая вдруг превращается в ахиллову пяту. Если копьеносец знает, куда бить. — Красивые слова, даже правдивые, но они не работают, граф, — Альбер наклонился ближе к нему, взял его руку в свои ладони, и мягко, но вкрадчиво произнес: — Вам ли не знать этого. — Я ошибался. — Люди, что пришли в мой дом, тоже ошибались. И, как бы ни были добры жители Янины, они тоже могут ошибиться. А я не хочу снова испытать на себе последствия этих ошибок. Довольно. Пожалуйста, довольно. Против воли он позволил боли и усталости отравить свой голос сильнее, чем оно того стоило. Но ведь лучший обман строится на правде? А он действительно хотел сказать всему, и плохому, и хорошему, что было и будет в его недожизни: «Довольно». Он устал, он страшно устал, всё существо его тянется к тёмному покою, что он успел пригубить лишь наполовину. Его тело изуродовано ничем, кроме прозрачной кожи, ни единой царапины не осталось после той бойни, но боль, фантомная, неотступная, как объятия призрака, держит его в каленых тисках. Даже вожделенная близость заглушает её только ненадолго, действуя словно приторный леденец с морфином, а не настоящее лекарство. Ладонь графа легла поверх его молитвенно сомкнутых ладоней. — Прости, я не подумал, что тебе может быть так тяжело, — ни металлического отголоска суровости, ни прежней властности, только осторожность и горьковатая теплота, от которой становится ещё хуже, чем от командорского тона. — Но как ты прикажешь оставить тебя одного посреди чужого города после того, что произошло? — Можете приставить ко мне Али, если это вас успокоит. Эдмон тяжело выдохнул, как усмиренный после долгих мучений конь. Ему не нравилась эта идея. Всё его нутро противилось ей, но разум не мог предоставить ни одного достойного довода и куда охотнее, словно льстивый визирь, подбрасывал новые и новые причины отпустить Альбера. Ему действительно не помешают новые впечатления, чтобы хоть немного отвлечься от произошедшего. Насильно тащить его во дворец — весьма изощренная психологическая пытка, которой, вероятно, он бы с изрядным удовольствием воспользовался месяцем ранее, но не сейчас. Как бы Альбер ни бодрился, его надломленность, едва заметная во тьме, на свету блистала опасными острыми гранями. Хватит одного неосторожного порыва, чтобы окончательно разбить его. Но откуда же это невыносимое невнятное предчувствие? — И всё же я предпочел бы провести остаток дня в спокойствии, а не разыскивая тебя у местных разбойников. Бессовестная улыбка вдруг ярким солнечным зайчиком промигнула в разноцветном мальчишеском взгляде. — Знаете, после всего, что между нами было, вы могли бы наконец-то перестать считать меня ребёнком. Гайде непонимающе посмотрела сначала на беспечно улыбающегося Альбера, затем на мрачно смутившегося графа, и с тихим усталым вздохом отвела глаза. — На Янине преступность не так развита, как на Луне. И если Альбер и Али не будут сходить с туристической тропы, то вряд ли с ними что-то случится, — словно бы между делом, сухо сказала она. — Ни шагу от «топа десяти мест, которые обязательно нужно посетить в столице»! Ну, разве что пару шагов к местным барам, их почему-то не добавляют в эти чудесные глянцевые путеводители. А ещё можно будет подыскать гостиницу или квартиру поближе к дворцу, чтобы совсем уж не отдаляться от вас, — ободрено вторил ей Альбер, горя предвосхищением прогулки, как подросток, впервые попавший заграницу. — С жильем я лучше тебя разберусь, не утруждай себя, — с долей хронической усталости оборвал его граф и, внимательно взглянув на юношу, чуть тише сказал, сжав его руки в своих: — Пожалуйста, не пропадай хоть на этот раз. Волна невысказанных слов взмыла до верхнего нёба, переполнила горло горечью и солью, ударила в глаза. Альбер не мог ни то что говорить — дышать. Ему был не столь необходим кислород, лёгкие его едва вздымались под ребрами, и всё же ему казалось, что сейчас он умрет. Или малодушно сдастся, отшутится, мол, передумал, и останется. Расплывшись в нежной благодарной улыбке, Альбер дремотно сощурил глаза, вглядываясь в лицо графа, стремясь запомнить каждую морщинку, каждый шрам и мельчайшую царапинку, даже то, как солнце матово бликует в его выжженных синих глазах и лоснится на тяжелых волнах волос. Да, оно того определенно стоило. — Вы и не заметите моего отсутствия. С приглушенным хлопком дверца автомобиля закрылась за ним. Али безмолвно последовал за Альбером, привычно держась на пару шагов позади. Эдмон проследил в зеркальце заднего вида, как нелепый мальчишеский силуэт неспешно скрывается в толпе, растворяется, как яркий грубый мазок голубой краски оказывается перебит множеством мелких мазков из теплой части спектра. Напоследок едва заметно взметнулся на ветру иссиня-черный вихрь коротких волчьих волос и всё. Будто никогда и не было Альбера. Лишь его место в машине отчаянно зияло осиротевшей пустотой.***
Роль отцовской фигуры шла Эдмону как искусно сшитый сюртук, предназначавшийся иному, но подошедший ему с вызывающим самозванческим щегольством. Янинские вельможи, заочно знакомые с ним по многолетним общим делам, почтительно склоняли перед ним головы и едва ли не падали ниц перед Гайде, которая держалась с такой выдержкой и хладной ослепительностью, что даже Эдмону, привыкшему к её бесчувственной неземной красоте, сложно было отвести глаза и скрыть восхищения. Гайде, такая робкая, такая домашняя и тихая, его хрупкая клеточная птичка, вдруг пробудилась от долгого сна, скинула с узких плеч докучливое оцепенение, гордо повела лопатками, готовясь расправить крылья, сделала шаг вперед, к тем, кто ещё хранил в памяти гордый образ её отца, оглядела их пристальным темнооким взглядом, и голос её вдруг звонко и ясно взвился ввысь, к бриллиантовым звёздам и рисованным тёмно-синим небесам, венчающим просторную залу. Сначала все слушали её с затаенным недоверием, ожидая увидеть признаки незрелости или слабохарактерности, но чем больше вопросов Гайде выносила с естественным саламандровым спокойствием, тем ярче и внимательнее становились глаза вокруг неё. Эдмон старался не вступать лишний раз в разговор, боясь в очередной раз загнать Гайде в свою тень, давал волю голосу только когда вопрос был напрямую обращен к нему, или когда Гайде обращалась к нему взглядом за поддержкой. Мысль его то и дело соскальзывала с судьбы янинской короны во тьму смутных беспокойств об Альбере. Глупо волноваться о том, над кем всегда витает дьявол-хранитель, но человеческое сердце слабо и редко подчиняется доводам разума. Наконец аудиенция с советом визирей подошла к концу. Великий визирь, довольно высокая и худая женщина в тёмном одеянии, вышитом золотом, первой приблизилась к Гайде и церемониально встала на колени, покорно склонив голову, признавая власть над собой. Примеру великого визиря последовали и остальные присутствующие. Они падали ниц, словно колосья во время жатвы. Вскоре лишь Гайде и Эдмон выступали в коленопреклонённой толпе, как два одиноких дерева в степи. Эдмон подумал, а не стоит и ему выразить своё почтение новой правительнице Янины, но Гайде предупредительно сжала его ладонь в своей, опалила жаром на мгновение и прошептала так тихо, что он даже не был до конца уверен, что она вообще что-то сказала: — Только не вы. Что точно Эдмон услышал, так это как Гайде, шагнув прочь от него, громко возвестила на родном певучем янинском языке: — Воспряньте с миром! И её народ поднялся с колен с единогласным, вибрирующе-восторженным ответом: — Да будет мир наш в руках твоих! Да, их мир будет в её тонких крепких руках, и она сохранит его, украденный и возвращенный, пронесет сквозь бури и шторма. Она Гайде Тебелин. Она вернулась домой. Торжественный миг прошел. Толпа обступила Гайде, и разговоры меж ними потекли уже в более легком тоне, замелькали улыбки, кто-то из старых вельмож упомянул с ностальгическим уважением пашу Тебелина, ему вторили другие помнящие, стремясь показать новой правительнице, как свято чтут они память о её роде. Отойдя в сторону, но продолжая слушать и наблюдать, право слово, как отец за неожиданно повзрослевшей дочерью, Эдмон не заметил, как к нему стремительно приблизился Бертуччо, даже когда тот поравнялся с ним, он не придал этому значения, не увидел, как взволнованно лицо верного слуги. — Господин, около десяти минут назад с банковского счета Альбера де Морсера были сняты все средства. До Эдмона поначалу не дошел смысл его слов, а затем в единый миг все краски схлынули с его лица, заострились кости, каждый мускул окаменел, потемнели синие глаза, что секунду назад влажно блестели тихой радостью. Не человек — воскрешенный мертвец стоял вдали от празднующей толпы. — Где они были сняты? — Межпланетное банковское отделение возле космопорта. Я бросил клич нашим агентам, но пока никаких вестей. — Что Али? — Не выходит на связь. Эдмон бросился прочь из залы, не попрощавшись с Гайде, не почувствовав её выстраданный прощальный взгляд на своей спине. Какой же он дурак. Доверчивый идиот, не способный учиться на собственных ошибках. Никогда не отпустит… Как же, черт подери! Отпустил, легко, спокойно, едва ли усомнившись. Проигнорировал верное предчувствие, визжащее, как сирена в ночи. Как можно было не догадаться, что поломанный мальчишка, который с самого начала стремился сбежать от него, попытается снова, предварительно сыграв на его воспаленном чувстве вины, обманув его надеждой и обещаниями любви? Он поступил… как поступал с ним граф Монте-Кристо. Браво, Альбер! Браво, виконт де Морсер! Прекрасно сыграно! До космопорта они добрались много быстрее, чем утром до дворца. Бертуччо гнал и нарушал правила с самоубийственной лихостью, но время неслось быстрее, нахально оглядывалось на них, скалило острые зубы в усмешке и бросалось прочь, швыряя колючий песок в глаза. В космопорте толпились очереди к официальным перевозчиком, но Эдмон, не оглядываясь, прошел мимо них к той отдаленной части, где привычно швартовались перевозчики помельче или откровенные нелегалы, которые круглые сутки бродили здесь, старательно делая вид, что просто ждут кого-то. Стоило только упомянуть о деньгах, и они мгновенно скинули с лиц усталое непонимание и активно начали припоминать, не видели ли они невысокого юношу с голубой кожей, разноцветными глазами и чуть заостренными ушами. Будь они на Земле, даже в самом интернациональном городе, такой персонаж не прошел бы незамеченным, но на Янине такая внешность была чуть примечательнее придорожной пыли. А драгоценные минуты утекали, прежде чем десятый по счету перевозчик, полукровка, судя по янинским чертам и вполне земному оттенку лица, вдруг вспомнил, что видел, как похожий юноша расплатился наличными с неким К’Асимом. — Столько денег отвалил этому проныре, лишь бы отправиться как можно быстрее и как можно дальше, — недовольно проворчал информатор. — Куда он мог отправиться? — Да черт его знает, за деньги К’Асим его хоть на край Галактики отвезет. Дальше, думаю, ему просто мощности не хватит, кораблик у него такой себе. Но моя ставка на… — и он сказал название мелкой окраинной планеты, служившей пунктом пересечения транспортных путей меж двух галактик. — Я знаю это место, — едва слышно произнес Эдмон, обращаясь только к себе и своим судорожным мыслям. Бросив информатору вексель на кругленькую сумму, он повернулся к Бертуччо. — Мне необходим самый быстроходный корабль, который можно приобрести здесь, и как можно скорее. — Нужно ли заодно нанять капитана? — Нет, я полечу один. — Но, господин, я… — Ты останешься при Гайде. Мне будет спокойнее, если с ней будет проверенный слуга. Сколь бы доброжелательны ни были её визири, они в первую очередь политики. Ты поможешь ей не обмануться снова. Бертуччо кивнул и отправился выполнять приказ. Меньше чем через час Эдмон поднялся на борт своего нового корабля, раза в три меньше «Клинка», но превосходящего его по скорости. Зажглись от быстрых касаний экраны на панели, утробно заурчали двигатели. Не было никакого прощального взгляда ни на слугу, верно следовавшего за ним столько лет, ни на планету, где осталась девушка, любившая его и небезразличная ему. Янина просто исчезла в космическом пространстве столь быстро, что Эдмон усомнился, а не приснилась ли она ему? Не сон ли вся эта нелепая возрожденная жизнь? Тьма окружила его привычным, тягуче-лакричным полотном. Эдмон выжимал из корабля всю скорость, на которую тот был способен, несколько раз на приборной панели вспыхивали алые визгливые предупреждения, но он безжалостно вырубал их, не отрывая взгляда от звёздного сумрака. Он был спокоен, вот правда, чертовски спокоен. Как пульс покойника. Он действовал, не размышляя, не сомневаясь, полагаясь лишь на слепую веру. Это не может быть концом их пути. Где-то в нескольких сотнях световых лет от него Альбер безжизненно сидел в пассажирском отделении потрепанного космического корабля. Он не смотрел в иллюминаторы на мириады проносящихся звёзд, не слышал невзрачной пустой музыки, звучащей из хриплых динамиков. В бессилии он опустил осатаневшую голову, схватил её руками, вжался пальцами в виски, едва не ломая хрупкие косточки. Плечи его судорожно подрагивали то ли от слёз, то ли от истеричного беззвучного смеха. Он сам не знал, что это было. Альбер почти не слышал своего сердца, хотя в последний момент испугался и не позволил ему умереть. Безупречный голос убаюкивал его какими-то бессмыслицами о звёздах и предназначении. Его предназначение — звёзды? О нет, его предназначение — смерть. И он встретит её так далеко от Земли, что дьявол с его лицом и именем вовек не сможет навредить тем, кого он так любил, кого он так оставил. Он никогда не хотел уходить, и он должен был уйти сразу же, как заключил контракт. Но он поддавался слабой умирающей человеческой натуре, он оттягивал момент расставания, он позволял другим обманываться вместе с ним. Довольно. Последняя жертва принесена. Долг оплачен сполна. На опостылой планете-пересечении Эдмон Дантес зря дожидался корабля с Янины. Связи всемогущего графа Монте-Кристо оказались бессильны, пытаясь отследить тень в космической темноте. Гайде Тебелин взошла на престол, и в скором времени показала характер, достойный неустрашимых пашей прошлых веков. Конфликт между Землей и Империей угас, но расследование исчезновения генерала де Морсера осталось такой же нераскрытой тайной, как и страшный пожар, произошедший в его доме в ночь на четвертое сентября и унесший с полсотни жизней по самым скромным подсчетам.