Космопорт на этой богами забытой планете мало чем отличался от прочих полупустынных стоянок, где пыли и мусора всегда неизменно больше чем живых существ. Никаких неоновых рекламных плакатов, не говоря о трехмерных голограммах с иллюзией тепла и интеллекта, единственный хостел похож на обшарпанный каменный муравейник, а неказистая забегаловка, извечное место стечения странников всех сортов, едва ли вызывает желание переступить истоптанный грязный порог, не говоря уже о самоубийственной попытке попробовать кухню северо-восточных окраин на вкус. Впрочем, он не нуждался ни в еде, ни в отдыхе, только в капитане, достаточно доведенном до отчаяния, чтобы согласиться довезти его на своем потрепанном шаттле до самой окраинной планеты этой галактики. В идеале, конечно, найти самоубийцу или сумасшедшего, которому нечего терять, и отправиться с ним в последний путь, в зияющую мраком и холодом terra incognita.
Он добрался до Грани, за которой простирается первородная Тьма, породившая много тысяч лет назад его неизменного незримого партнера, его неотступное проклятие, его неизменное утешение. Каким наслаждением будет слиться с ним, раствориться в его силе и словах, когда безликий корабль вплывет в пустое око абсолютного мрака, когда чёрный цвет в иллюминаторах будет тождественен чёрному цвету внутри его изломленного тела. Тогда он достигнет начала начал и встретит свой конец.
Предчувствие этого мига сладко как патока.
Жаль, но придется быть реалистом, к Грани не двинется ни одна живая душа, сколь сильно ни снедало её отчаяние. Не найдется безразличного Харона, который за пару монет переправит его вниз по тёмным звёздным водам Стикса. Куда проще будет добраться до какой-нибудь абсолютно пустынной планеты и потратить последние человеческие дни, выращивая гордую красавицу розу, абсолютно обычную, необъяснимо особенную.
Ему стало почти смешно от этих мыслей, на секунду он всерьёз пожалел, что не взял с собой горсть розовых семян хотя бы для сентиментального символизма. А ведь на этом гранитно-сером клочке тверди никто, верно, и не знает, что такое роза, как зовут её на разных языках, как часто образ её сплетается колючей проволокой с понятием красоты, чувственности и опасности. Слово «роза» здесь не более чем невнятный набор звуков, лишенный образа и смысла.
Земля осталась так далеко позади, что разум, даже подкрепленный силой всевидящего дьявола, не способен осознать такое расстояние, оно просто непостижимо для последней крупицы человечности, что осталась в этой изуродованной оболочке. Находясь на отшибе космоса, он чувствует себя потерянным странником из Средневековья.
Это так далеко, что уже и не существует.
— Кто-нибудь здесь может довезти меня до Грани? — спросил он у инопланетянина, чем-то похожего на крупного глинисто-оранжевого антропоморфного ящера в изрядно поношенном одеянии. Тот сплюнул на землю какую-то местную дрянь типа жевательного табака и вперился на вопрошающего округлыми фасеточными глазами. Странное бледно-голубое создание, укутанное в потрепанный плащ по самый подбородок, отчего-то казалось ящеру откровенно незрелым, почти детенышем, хотя он понятия не имел, к какой расе мог принадлежать этот незнакомец.
Удивительно было и то, как незнакомец говорил на его языке: чисто и безупречно, как мог мало кто из его сородичей. И он просил отвезти его к Грани.
— В ту сторону никто не летает с тех пор, как там накрылось последнее поселение. Сюда-то только совсем отчаянных заносит, а уж туда… — ящер раздраженно махнул лапой и закинул в пасть ещё порцию жвачки. — Что ты там найти хочешь?
— Начало, — просто ответил странник и тряхнул всклоченными темными волосами. — Так что, совсем никто не согласится? Я хорошо плачу.
— Разве что сумасшедший с этого корабля, — ящер небрежно кивнул в сторону небольшого поблекшего корабля, почти сливающегося с космическими просторами. — Он… как там этих задохликов зовут? Короче, чуть ли не с другого края космоса. Не знаю, по каким он здесь делам, но раз сюда добрался, то и дальше рвануть может. У нас о таких говорят: «За Грань полетит, если как следует заплатить».
Ящер часто защелкал зубами и сощурил ячеистые желтые глаза, будто смеясь. Странник задумчиво глядел на указанный корабль, прикидывая, хватит ли его мощности, чтобы достичь того брошенного поселения и вернуться обратно, в идеале — обратно на другой край космоса. Потому что, когда он окажется один на брошенной планете пред лицом Тьмы, он наконец-то позволит уставшему сердцу прекратить свой затянувшийся бег. Стрелки часов замрут с тихим металлическим щелчком. Смерть будет точна, как и её час. Тьма хлынет за грань вслед за своим верным стооким вестником и, возможно, наступит то, что на далекой голубой планете называют концом Света.
Странник надеялся, что к моменту, когда мрак накроет Землю, все, кого он любил, будут давно упокоены с миром.
— Капитан этого корабля здесь? — странник небрежно махнул рукой в сторону забегаловки. Ладонь его по запястье плотно облегала чёрная перчатка.
— Не, буквально только что вернулся к себе на корабль.
Удовлетворенно кивнув, юный странник подкинул ящеру на выпивку, и, нервно поправив ворот, направился к кораблю. Капитана он застал стоящим на отвесном утёсе над сияющим морем космической туманности. Бледный свет окутывал его фигуру расплывчатым молочно-голубым ореолом, скрывающим всё, от цвета кожи и волос до роста. Со спины капитан, неотрывно глядящий в скрытое чадрой лицо неизвестности, казался высоким, молодым и сильным, словно романтический герой, сошедший с пыльных страниц книг. Но стоило ему, почувствовав пристальный взгляд на своем затылке, развернуться и спуститься с утеса вниз, и тут же в гранитную пыль пал прекрасный образ. Капитан был среднего роста, возрастом около пятидесяти лет, его короткие волосы цвета горького шоколада не скрывали изнуренного смуглого лица.
Странник узнал его, прежде чем капитан приблизился. Узнал так легко и мгновенно, как может только тот, кто никогда не забывал.
— Добрый вечер, мой друг, — сказал он, впервые перейдя на французский с тех пор, как покинул Янину бог знает сколько лет назад. Слова вылетели ровно и бесчувственно, как пули, выпущенные рукой не убийцы, но безвольного палача. Безупречное произношение, голос не дрогнул ни на одно мгновение, даже эха чувств не пронеслось по лицу. Благословенная маска мертвеца насмерть срослась с его кожей. Она не даст лишним чувствам испортить то, к чему он так долго шел.
Только бы не подвело глупое недобитое сердце.
Остановившись в начале нового шага, будто пораженный каменным медузовым взглядом, Эдмон Дантес, бывший граф Монте-Кристо, вскинул на него устало-удивленные глаза, очерченные линиями морщин и сурьмой хронической бессонницы. Он молчал так долго, что странник успел как следует рассмотреть его. Любимое лицо поблекло и заострилось, лезвиями опасной бритвы выступали скулы, более не скрываемые покровом длинных волос, в уголках посеревших губ окаменели тяжелые стрелки морщин, жалом торчала неизменная бородка-эспаньолка, побеленная краткими росчерками седины.
Прожитые годы отпечатались в лице графа, как кости давно вымерших животных в застывшей лаве или известняке. И за этой скалистой грядой прошедших лет более не виднелся тот утонченный ультрамариново-инфернальный аристократ в развевающемся на ветрах плаще с климтово-золотой подкладкой. В неугасаемом космическом свете осталась только обезличенная блуждающая тень. И всё же клубок озябших мышц и сгустившейся крови вдруг зашелся в мучительной агонической неге где-то меж ребер.
Как же он любит его, постаревшего, уставшего, лишенного золотого сияния тайны, такого слабого и невыносимо человечного. Как же тяжело и прекрасно просто быть в двух шагах от него, видеть его, иметь шанс прикоснуться, точно зная, что ни за что не воспользуется им.
Они встретились в конце путешествия.
— Добрый вечер, виконт, — знакомый голос прозвучал тяжело и хрипло, словно связки сорвало криком без возможности восстановления.
В ответ на старую шутку не блеснула удлиненными клыками быстрая, будто вспугнутая улыбка, не сузились гетерохромные глаза, приглушенно горящие под отросшими рванными прядями, не было того заветного ласкового взгляда влюбленного юного демона, неизменного и ровного, как сияние звёзд. Ни единой блеклой эмоции не промелькнуло в лице Альбера. Он был бесчувственен и отстранен, как призрак, случайно ворвавшийся в мир живых.
Четыре года назад Эдмон был уверен, что увидит его снова. Три года назад он надеялся. Два года назад — неистово молился неизвестно кому. Год назад — просто двигался вперед, к крайней космической Фуле, не веря, не надеясь, не молясь. Он до пены загнал себя в бесплодных попытках догнать уходящее за горизонт солнце и очнулся, лишь когда сумрак небесный слился в единое полотно с чёрными водами. Бесполезно вглядываться вдаль, за гребнями волн не мелькнет размытая кромка берега. Над головой нет путеводной звезды. И теперь уже нет разницы куда плыть, да и плыть ли вообще, можно лечь на спину и раствориться меж небом и морем. Исход не изменится. Исхода нет.
Всё же он предпочел плыть в неизвестность и погибнуть в борьбе, нежели сдаться на потеху Судьбе. Он слишком стар, чтобы изменять своему дурному характеру.
И вот, после всех этих годов тьмы и скитаний, перед ним — Альбер. Закутанный в нелепый пыльный плащ, отчужденный, недостижимо иллюзорный, как искусная голограмма, окруженный космическим мертвенным хладом, словно духами. Больше граф Монте-Кристо чем тот, кто когда-то носил это имя.
Неожиданный порыв ветра на секунду поднял пряди с пустых блеклых глаз юноши, открыл робкую точку родинки и плавные округлые брови, меж которых залегла болезненная складка вечных сомнений. Всё тот же ветер растрепал ворот плаща, и обнажил под мертвенно-голубым подбородком кристаллически-прозрачную шею, в которой, как в анатомическом препарате, легко можно было различить и трахею, и глотку с пищеводом, и белый позвоночный столб и даже медленно пульсирующие кровеносные сосуды, похожие на длинные багровые шнуры.
— Как далеко это зашло?
Оперчатованная рука запоздало дернулась поправить ворот, но остановилась в полпути, бессильно опустилась.
— Достаточно далеко, чтобы моё возвращение стало окончательно невозможным, — безразлично ответил Альбер, не отводя взгляда, и также спокойно добавил: — Вы зря разыскивали меня.
— Также как ты зря думал, что мне не хватит упорства преследовать тебя до конца жизни, — ответил ему Эдмон и криво улыбнулся одним уголком губ. Лицо его, непривычно открытое и постаревшее, казалось мучительно чужим на контрасте с неизменным низким голосом, в котором, как и прежде, лозой сплетались сердечное тепло и змеиное лукавство.
— Зачем? Я сделал для вас всё, что только мог. Моё дальнейшее присутствие в вашей жизни лишь отравляло бы её, как один гниющий орган отравляет всё тело. Я думал, вы поймете это. Вы всегда легко разгадывали мои мысли.
— Ах, этот твой неискоренимый альтруизм! Ты знаешь, именно из-за него я так страстно жаждал уничтожить тебя в те золотые летние дни. Невыносимо глядеть на оголтелых романтиков, чьи идеалы никогда не подвергались испытаниям, невозможно сдержать соблазн и не доказать им на практике, сколь легко продаются все их светлые чувства, когда в дверь вламывается беда. Но в итоге ты доказал несостоятельность моих выстраданных циничных идей. Только тебе хватило глупости бежать защищать меня от Вильфора, только ты мог пойти на сделку с дьяволом после того, как я спокойно выстрелил в тебя. Ты так старался спасти меня… И как же дурно ты при этом думал о моих чувствах, если решил, что сможешь забрать их вместе с собой, как памятный сувенир. Альбер, любовь не исчезает с тем, кому она предназначалась. Это одновременно одна из самых паршивых и самых прекрасных её черт, — Эдмон мечтательно улыбнулся. Ностальгия и годы безмолвия развязали ему язык, и говорилось так легко и самозабвенно, как поздним вечером за бокалом душистого вина. Но лишь стоило ему взглянуть в ничего не выражающее лицо Альбера, как все зарождающиеся речи рассыпались горьким пеплом на языке.
Его слова не достигали Альбера. Он просто не позволял им ворваться в свой ледяной покой, он боялся… что они заставят его остановиться в шаге от намеченной цели.
Его незримый спутник не допустит, чтобы ещё одна душа выскользнула из его рук.
— Как видишь, я не умею отпускать прошлое, — уже без прежней теплоты сказал Эдмон, вглядываясь в драгоценные гетерохромные глаза. — Никогда не умел, и тебе стоило понять это по истории моей мести.
— Вы могли начать новую жизнь, с новым прошлым. Вы свершили свою месть и освободились от проклятия. У вас остались ваши богатства, ваше влияние и достаточно лет впереди, чтобы снова стать счастливым, — Альбер говорил размеренно и пресно, словно уставший от своего призвания священник, зачитывающий проповедь исключительно для формальности. В голосе его не было никакого цвета, глаза глядели пусто, немигающе, в них не отражался звёздный свет.
От его любимого мальчика осталась только потрескавшаяся скорлупа.
Эдмону захотелось низко и протяжно взвыть потерянным псом.
Он нашел его слишком поздно. И, может быть, лучше бы уже вовсе не находил. Может быть, ему вообще не стоило искать его. Может быть ему правда нужно было впервые в жизни просто отпустить. Невозможно спасти того, кто не жаждет спасения...
Нет.
Эдмон стиснул зубы.
Нет, всё не так. Альбер спас его, когда сама мысль о спасении была ему отвратительна. Альбер не отпустил его. Альбер нашел его настоящего, сам того не поняв до конца.
Так почему он так охотно признал своё бессилие? С момента пробуждения и до нынешнего он так упорно убеждал себя в том, что не может помочь Альберу, что по сути даже не попытался помочь. Что стоило ему заменить злые слова правды не ложью, но надеждой и поддержкой? Что стоило ему обнажить все раны на истрепанной мальчишеской душе и попытаться излечить их? Ведь ничего же не стоило, кроме взлелеянной уязвленной гордыни.
Почему он был рядом и так далеко? Почему он не мог сразу дать Альберу любовь, которой он был достоин? Почему он до последнего противился своей человечности, словно в ней было что-то постыдное?
Потребовалось четыре года и череда горьких потерь, чтобы понять это. И вот его последний шанс на искупление.
— Ты говоришь всё верно, Альбер, мой дорогой Альбер.
Ему показалось или тот вздрогнул?
— Но кто это — «я»? Давным-давно человек, которого ты сейчас видишь пред собой, умер как Эдмон Дантес и воскрес как граф Монте-Кристо. Затем он умер как граф Монте-Кристо, когда ты спас его от проклятия, что хуже смерти. Вот только кто теперь он, этот человек? Никто, лишь тень да эхо сразу двух мертвецов.
Прождав невыносимо долгую тишину, Эдмон сказал, смертельно устало и невыразимо мягко, словно на смертном одре:
— Ты и вправду дурак, Альбер, если решил, что кто-то способен воскреснуть дважды. У меня не может быть ещё одной «новой жизни», но, знаешь, старая, какой бы спорной она ни была, стоит того, чтобы её жить, пока в ней есть ты. Поэтому, прошу, Альбер, пойдем со мной. Довольно жертв во имя черт знает чего.
Вдруг вся тьма и одиночество, всё звёздное безвременье и воспоминания ярче реальности, всё это стремление к смерти и мольбы о сохранении единственной жизни ударили Альбера в грудь, оглушили обухом по затылку, вспороли тело от живота до подбородка. Его маска треснула мартовским льдом. Его сердце забилось оглушительным барабанным боем.
Он ошибся, неужели он ошибся, когда отвернулся от своих чувств и добровольно возвел над собой крест? Неужели он, отравленный, опороченный, мог быть счастлив, если бы только на миг отказался от своего великого самопожертвования? Может быть… он мог быть спасен, если бы верил в человеческую любовь, а не в дьявольскую силу?
Что за наивные мысли, мой друг. Ты не видишь главного. Всё, что ты сделал, всё, чем пожертвовал, все, кого ты оставил, — всё обратилось прахом. Человек, ради которого ты прошел эти мытарства, прожег свой последний шанс, пытаясь догнать прошлое. Он обесценил твою жертву. Он лишил тебя единственного утешения, единственной счастливой мысли, которую я обещал нашептать тебе перед вечным забвением.
Ты спас Эдмона Дантеса, ты спас графа Монте-Кристо. Он жив и будет счастлив снова. Оно того стоило.
Но он отринул твою жертву. Ему безразличны твои страдания. Он никогда по-настоящему не любил тебя. Его жалкая жизнь не стоила твоей чистой души, мой милый маленький мученик.
Всё это было зря.
— Неужели я мог остаться с ним или... я должен был позволить ему умереть? — вдруг ошеломленно прошептал Альбер и сам не услышал своих слов, так громко вещал прекрасный голос в его опустевшей голове. Сквозь холод и отчуждение прорывалось горячее, совершенно человеческое отчаяние, боль, гнев, ещё медленно, едва заметно, как злато-оранжевые прожилки лавы сквозь гранитные плиты. Но Эдмон видел их и понимал: сейчас или никогда.
— Неужели я должен был оставить его, истекающего кровью, среди развалин, услышать его последние слова, почувствовать, как останавливается его пульс и… жить дальше? Нет, нет, нет…
Аметистовые стигмы в виде глаз проступили на лбу и щеках Альбера. Воздух лишился температуры, пал ниже нуля, отравился клофелиновой тишиной. Но в груди было ещё слишком много огня, ненавистное сердце рвалось наружу, сквозь костную клетку. Пора подстрелить его, как птицу, пусть падет в пыль и пепел.
Он ошибался, он во всем ошибался! Он поступил как глупый ребёнок, веря, что может спасти графа силой своей любви. Он превратил свою жизнь в Ад, а его отправил блуждать по серым лабиринтам Чистилища. Он предпочел скитания покою. Нелепую жизнь — сладкому смертному сну.
Ведь я предупреждал тебя, мой друг. Отпусти своё сердце, довольно боли.
Довольно.
Что-то менялось, стремительно и неумолимо. Время вдруг ускорилось, побежало серым песком сквозь пальцы. Холод сковывал кандалами. Тьма чернильным пятном растекалась вокруг.
Пряча страх под спокойствием, неспешно и величаво, словно восходя на эшафот, Эдмон, заведя одну руку за спину, подошел к Альберу, слегка склонился к нему, как к гильотине, и прошептал на выдохе в скрытое прядями заостренное ухо:
— Если бы я мог, я заключил бы сделку хоть с Богом, хоть с Дьяволом, чтобы я умер в тот день на Елисейских полях, а ты остался человеком.
Прикосновение горячих потрескавшихся губ клеймом обожгло щеку Альбера. Ошеломленный, он не успел зацепить зачаток движения, быстрый взмах руки, серебряную вспышку стали на свету.
Резко отстранившись, Эдмон приставил пистолет к своему виску, посмотрел на Альбера прямо, хладнокровно и одновременно — влюбленно до беспамятства, до полного отрицания себя.
— Жизнь за жизнь,
Ганкуцуо.
Палец на спусковом крючке не дрогнул ни на секунду. Оглушительный выстрел прогремел в безжизненной космической тиши.
Альберу показалось: застрелили его. Сердце, угасающее, полумертвое, зашлось суматошным отчаянным галопом. Скорее, скорее. Голову разрывало на куски. От боли перед глазами всё горело безупречно белым, и белый цвет этот плавил лоб и виски, выжигал сознание до трескучей мельтешащей переполненной пустоты. Кажется, он кричал, но звук доносился откуда-то со стороны, из-за стекла, из другого мира, из первозданной неизведанной тьмы.
Он выстрелил. Эдмон выстрелил в себя.
На кончиках пальцев горело последнее прикосновение к пистолету за мгновение до звука.
Почему он двигался так медленно, почему всё, что он успел — прикоснуться?
Металлический холод, который в одно мгновение обратился огнем.
И огонь обратился в ничто. В тонкое вибрирующее безвоздушное бесцветное
ничто.
Альбер помнил его, это состояние. Оно возникло, когда он принял на себя проклятие, когда его отчетливое «да» стало точкой отсчета для дней, недель, месяцев, лет хождения по нескончаемым мукам рука об руку с певучим дьяволом. Но что-то изменилось, что-то исчезло, вылетело в космос, словно сквозь вскрывшийся шлюз. Голос. Безупречный, полный сострадания и силы, не оставлявший его ни на миг, этот голос исчез. Не осталось даже покровительственного молчаливого присутствия. Ничего. Только разрозненные бесноватые обрывки мыслей.
Он смог. Он разорвал их договор.
Белая пелена перед глазами заплыла водой, неспешно почернела, растрескалась сюрреалистическими точками и черточками, затем над ней, этой подвековой приглушенной темнотой, нависла тень на тон темнее. Оглушенный болью и осознанием произошедшего, Альбер рыдал, растирая бесконечные слёзы неповоротливыми ватными руками, рыдал в голос, хотя голосовые связки его не могли породить ничего кроме утробного низкого воя. Неожиданно порыв то ли тошноты, то ли кашля сжал горло когтистой рукой до самых позвонков. Резким рывком Альбер приподнялся и закашлялся, мучительно, долго. Его тело, странное, чужое тело пыталось выплюнуть лёгкие, а с ними и остальные органы. Кашель сгибал его пополам и отбрасывал назад, как болванчика. Но кто-то незримый крепко держал его, не давая снова упасть.
Альбер задыхался, с трудом сплевывал сгустки запекшейся крови. Его лихорадило, ледяной озноб дрожал в каждой мышце, пот ливнем стекал по телу. Альберу казалось, он умирает. Но это было возрождение.
Отяжелевшие веки с трудом раскрылись, и замутненными, подслеповатыми щенячьими глазами Альбер увидел свои руки в темных перчатках, нервно, едва владея собственным телом, стянул их зубами за кончики, больно прикусив пальцы, и уставился, не веря самому себе. Его ладони были теплого молочно-шоколадного цвета, как и должно быть. Никакой стеклянной кожи, обнажающей тонкие кости. Лишь темные линии стигм как вечное свидетельство о пережитом.
Вид собственных рук так ошеломил Альбера, что он даже не осознал чужого присутствия рядом. Ему было плевать, кто выбежал на звуки выстрела, будь его воля, он бы убил каждого, кто находится сейчас на этой богом забытой планете, сломал бы шеи как тростник, размозжил черепа, выместил всё то, что накрывало его многометровой штормовой волной. Но он панически боялся повернуть голову хоть немного в сторону и увидеть даже размытым боковым зрением обезображенное тело того, ради кого он прошел сквозь Ад, ни разу не оглянувшись.
Тот, кого он любил, пожертвовал собой ради него. Его Бог, его Дьявол, его единственный человек, его всё.
Горячие, изматывающие лихорадочные слёзы ослепили Альбера. Он окончательно потерялся и не понимал, что происходит. Чужие ладони крепко сцепились на его лице, попытались повернуть голову. Зажмурившись, Альбер инстинктивно отдернулся назад, но чертовы цепкие руки не отпустили его, сжались ещё сильнее, едва не ломая тонкие височные кости.
— Убью… — сквозь стиснутые болью зубы прорычал юноша, совершенно позабыв, что на этой планете никто не знает французского и других земных языков. В ответ ему раздался хриплый смех.
— Дерзай, я всецело в твоем распоряжении.
Он не верил себе, он не верил тому, что слышал, но слёзы всё текли и текли, и он не мог увидеть, не мог воочию убедиться самой невозможной, самой прекрасной правде. Он чувствовал горячие поцелуи на лбу, щеках, губах, руках, шее, его разгоряченная влажная кожа покрывалась множеством мелких мурашек, и он не мог поверить. Наконец-то слёзы остановились, всего на мгновение, по кромке нижних век уже выступала мутная линия, но хватило и мгновения, чтобы увидеть это смуглое мученическое лицо с выжжено-синими глазами и едва заметной улыбкой, чуть одьяволенной острой бородкой и бритвенным росчерком скул.
— Эдмон… — неподвластное имя вдруг далось так легко и естественно, словно он не мог назвать его никак иначе.
Обессилев от боли, Альбер уткнулся в его плечо, безропотно сдался теплому плену объятий.
— А я уже утратил надежду услышать это от тебя, — тихо сказал Эдмон, осторожно беря его на руки. Пальцы его разрывала мелкая дрожь, они до сих пор чувствовали в себе разрывную силу неудавшегося выстрела. Одно мгновение, одно случайное касание решило всё.
Может быть дело было и не в касании, а в том, что руководило ими в эту секунду. Нечто, пред чем померкла власть дьявола. Эфемерное, невыразимое чувство, что делает их слабыми и сильными. Прямо как в старых сказках.
Улыбка дернула уголки порозовевших мальчишеских губ. Альбер ещё не понимал, что жив. Сознание его неумолимо растворялось во влажном горячем сумраке, вальсирующем где-то в глубине затылка. Веки тяжело опадали, как бы он ни стремился держать их открытыми, чтобы смотреть, смотреть на расплывчатый контур изнуренного, бесконечно влюбленного лица. Впервые за вечность Альбер почувствовал всеобъемлющую свинцовую слабость и в то же время — воздушно-лёгкое умиротворение.
— Пора возвращаться, Альбер. Нас давно ждут.
***
После этих слов проходит три земных дня, прежде чем Альбер просыпается в капитанской каюте, убранной весьма скромно, если не сказать уныло, на корабле, управляемом одним единственным человеком, дурно подстриженным, немного усталым, извечно насмешливым и нежным. Его единственным.
Заметив пробуждение, Эдмон тихо улыбается ему, молчит, хотя с приоткрытых губ вместе с дыханием срываются тысячи несказанных слов. Он никак не может наглядеться, словно перед ним невероятная космическая диковинка, а не обычный земной юноша, измученный лихорадкой и прошлым.
Широкая ладонь осторожно смахивает лоснящиеся, пропитанные потом пряди с мальчишеского лба, обнажая глаза цвета полуденного неба, тёплые мечтательные глаза, чуть помутненные дремотой. Они оба ещё не знают, что эта сонная дымка останется навсегда, и Альберу придется носить очки, его глаза окажутся слишком чувствительны даже для самых тонких контактных линз. Сейчас же он просто подслеповато щурится, пытаясь уследить одновременно и за движением пальцев, и за выражением любимого лица.
***
Остановившись на первой попавшейся планете, какой-то невзрачной торговой точке, они отправляют два сообщения: одно — на Янину, другое — в Марсель. Ответ задерживается, но они уже начали долгий путь в ностальгическую неизвестность. Они не знают, куда направятся после, пока они просто движутся вперед, две изломанные души среди космических просторов.
Тьма остается так далеко позади, что её не существует.
