***
Шон не может уснуть. Он слышит скрипы и разговоры за стеной; слышит громкое сопение своего соседа; завывания ветра откуда-то далеко; шаги на другом конце коридора; звон ключей, который, вероятно, исходит от проходившего где-то неподалеку охранника. Все это, каждая мелочь давит ему на уши, словно скрежет по стеклу, и он ворочается, все еще надеясь уснуть. Диасу уже которую ночь снятся кошмары. Такие реалистичные, настоящие, как те, что ему пришлось пережить наяву. Ему страшно, очень-очень страшно, и он не знает, за что ухватиться, чтобы от этого страха спастись. Ведь, когда он просыпается, легче не становится. Становится только хуже. Страх не уходит никогда. Страх становится с ним единым. Шон все чаще вспоминает каждое свое решение, которое он принял, пока был на свободе. Ему кажется, что он все сделал неправильно. Он не может смириться с тем, что предал брата, предал отца (или память о нем), Лайлу, бабушку с дедом, Финна, Карен, и всех-всех-всех, кого повстречал на своем пути. Он не может прекратить себя презирать. Диасу кажется, что у него в ушах все еще звучит выстрел; тот самый, из Сиэтла. В некоторых кошмарах ему снится, что спусковой крючок опустил не молодой полицейский, а он. Ему до сих пор страшно. А еще тошно от вида крови. Навязчивые мысли и страшные сны возвращают его назад, в прошлое. Показывают весь путь от начала и до конца, и ему хочется выть, почти также, как с Дэниелом, когда они были в лесу или на каньоне, в небо, в потолок — неважно, выть громко и протяжно, едва не скуля, потому что внутри печет и он не может избавиться от фантомной боли в грудной клетке, на месте сердца. Будто в тот раз все-таки выстрелили не в отца. Он застрял в этой клетке и в своей голове, и никак не может найти выход, чтобы сбежать подальше. Шон давится собственными слезами, но все еще держит их при себе. Его мучает мигрень, и, кажется, он почти сдался. Но почему-то все еще нет. Возможно, потому что каждый раз в той серой, унылой комнате встреч, помимо офицера в форме его ждет такой родной, любимый и, главное, ждущий его Финн. С Финном он видится чаще, чем с родным братом; на него все еще больно смотреть, больнее — слушать. И Шон все бежит, бежит и бежит, подальше от воспоминаний и поглощающего чувства вины.***
— О скольких случаях самоубийств в тюрьмах ты знаешь? — полушутя-полусерьезно спрашивает у Финна Диас. Его голова лежит на скрещенных перед собой руках, покрытых шрамами; ему плохо, и Финн чувствует всю его боль и отчаяние в надломленном голосе. — Еще одно слово об этом — и тебе даже не придется долго думать, где искать веревку и мыло, потому что я придушу тебя собственными руками. Шон напряженно молчит. Не двигается и, кажется, даже не дышит. Финну становится жаль, что ответил так резко; он сам в свое время лез на стены от тюремной жизни, так чего он ожидает от Диаса? — Черт, Шон, — выдыхает он. — Прости. Мне неприятно слышать, когда ты говоришь о смерти. За последнее время ты совсем упал духом. Финну хочется сказать и сделать куда больше; хочется быть ближе, хочется крепко Шона обнять, прижать к груди, чтоб он слышал, как их сердца бьются в унисон, успокаивающе погладить по спине, очерчивая выпирающие кости, поцеловать — в шею, ключицы, губы, расцеловать его худые трясущиеся руки, каждый шрам на его смуглой коже. Он не может сделать ничего из этого, не подставив при этом Диаса под удар. Он нервно отстукивает ногой под столом, борясь с желанием проявить любовь и заботу. — Извини, — отзывается Шон, поднимая голову. Ему стыдно перед Финном, и его вот-вот снова захлебнет вина. Ему и так почти нечем дышать. — Мне постоянно снятся кошмары... Я, кажется, вообще перестал спать. — Ты совсем вымотался, — покачал головой Финн. Диас устало кивнул; еще чуть-чуть — и уснет прямо здесь. — Слушай, а я... Я начал учить испанский. Шон потер покалеченный глаз и удивленно посмотрел на Финна. Испанский? Серьезно? — Не смотри на меня так, — усмехнулся тот. — Я почти никуда не выезжаю из города, только если недалеко... А ведь уже привык к другой жизни. Ну, ты знаешь. Мотаться по штатам, нигде не останавливаясь надолго. Но сейчас другой случай, и я просто не могу иначе. Мне не хватает движухи, чувак... Новых знаний, эмоций, ощущений. Взгляд Шона становится поблеклым, чуть грустным. Ему кажется, что он обременил даже Финна; посадил на цепь, привязанным к этому чертову штату, потому что у самого теперь нет других вариантов. Представил, как он ютится в тесной квартирке где-нибудь неподалеку, ездит на какие-нибудь заработки, чтобы прокормить себя и отправить по возможности денег на счет Шону, хочет сорваться, вернуться к ребятам — и не может себе позволить, потому что считает должным быть рядом и помогать ему. Диас преисполняется новой волной неприязни к себе. — Я подумал — а какая к черту разница, где мне получать все это? — продолжал тем временем Финн. — Век технологий, черт побери! Бери и учись чему хочешь. В общем, испанский я буду вскоре знать ничуть не хуже твоего, guapo. И резьба по дереву будет на высшем уровне. Хочешь, вырежу тебе фигурку... — Волка, — поджав губы в легкой улыбке, перебил его Шон. — Сделай мне волка. — Хорошо, — кивнул Финн. — Отлично, волка. Такого же, как у тебя на руке? — О, нет, — протянул Диас. — Ты же сказал, что будет на высшем уровне. Финн чуть усмехнулся; он притянул руку Шона за запястье к себе, медленно провел пальцами от самой ладони выше, к предплечью, и обвел вокруг его татуировку. — Не переживай, mi alma, — проговорил он. — Все самое лучшее для тебя.***
Шон проводит пальцами по каждому изгибу вырезанного Финном волка. Выглядел он совсем не как тот, с его тату, но все же заметно неумело. Диас крепко держит фигурку, рассматривая со всех сторон и пытаясь представить, с какой сосредоточенностью Финн работал над ней. Тепло разливается по его телу, едва он цепляется за какую-то случайную и донельзя очевидную мысль о том, что все это сделано его руками. — Хей, ты чего? — осторожно спрашивает Финн, замечая, как Шон судорожно выдыхает и в его глазу блестят подступающие слезы. Тот медленно опускает волка на стол, нехотя поднимая взгляд на парня. — Сегодня мой первый день рождения в этой дыре, — хрипло выговаривает Диас. Губы Финна чуть дрогнули; он открыл было рот, чтобы что-то ему сказать, но не нашелся с ответом. Когда Шон нервно сглатывает, пытаясь держать себя в руках, Финн не сдерживается. Он поднимается со своего места и, быстро обойдя стол, плюя на недовольство стоящего чуть поодаль офицера, заключает Диаса в объятья. Шон глотает слезы; он не позволит им политься. Чувствуя, как Финн успокаивающе гладит его по спине, Диас выдыхает свободнее и благодарно обнимает его в ответ. — Что ж ты сразу не сказал? — шепчет ему Финн. — С днем рождения, солнышко. Мы обязательно отпразднуем все твои днюхи потом. Только держись и не раскисай. Шон вспоминает, как справлял свои дни рождения, пока еще был жив Эстебан. Как ему было стыдно за попытки отца устроить ему празднования ничуть не уступающие празднованиям Дэниела, ведь он уже не маленький; как они собирались с друзьями, порой с разными глупыми затеями, вроде «а почему бы нам не сгонять в центр и не найти Шону девушку?»; как он задерживался допоздна, а после звал Лайлу к себе, чтобы отметить уже с папой и братом; как папа всегда тянул его за уши, Дэниел бегал вокруг, открывая подарки Шона раньше его самого, а Лайла пихала в бок, смеясь и причитая, какой же он теперь старый; он даже вспоминает открытки, которые иногда приходили к его дню рождению от мамы. В груди неприятно колет. Отгоняя эти мысли, он старается сосредоточиться на словах, что продолжает ему шептать на ухо Финн. Его голос хочется слушать вечно, становится легче, и Диас даже слабо улыбается. Он чертовски любит Финна. Вернувшись в тот день в камеру, Шон садится рисовать, пытаясь вспомнить все до мельчайших деталей, — и угрюмого офицера в углу, и одинокую лампочку над его головой, и каждое слово, сорвавшееся с губ Финна в тот день. Ему хочется верить, что будущее важнее прошлого, и это будущее у них с Финном все-таки есть.