Вдох

      Сверив адрес где-то в одиннадцатый раз, Таня убедилась, что это именно тот дом, да. Она понятия не имела, в какую квартиру звонить, потому что оперативно сработавшие вурдалаки не доработали один крохотный нюанс. В опускавшихся сумерках Таня не особо бросалась в глаза со своим контрабасом, шмыгающим носом и слезящимися после ветра глазами. С неба мерзко сыпался мокрый снег, и она подумала, что если промочит ноги и простынет, то сможет напроситься в магпункт и не оставлять Ваньку одного. Эта мысль была такой постыдной с поправкой на то, что сейчас она стояла на окраине Нижнего Новгорода во дворе среди похожих друг на друга как близнецы многоэтажек в надежде увидеть Бейбарсова, что она почти собралась снова сесть на контрабас и вернуться обратно. Не летать же ей вокруг домов, заглядывая в окна. — Ну и дура же ты, Гроттер, — шёпотом отругала она себя. Не надо было слушать Гробыню. Зато она очистила свою совесть — она сделала всё, что могла. Бейбарсова ей не увидеть, надо вернуться и придти в себя. Убедить себя, что это был страшный сон, шальная мысль, закравшаяся ей в голову невесть откуда. Посвятить всё свое время Валялкину. Подготовиться к отлёту в тайгу. Собрать вещи. Попрощаться. Постараться не разрыдаться при этом. Но судьба упрямо волокла Таню за шиворот по неправедному пути. Услышав металлический грохот двери, она обернулась, чтобы увидеть застывшего на ближайшем к ней крыльце юношу, закуривающего сигарету. Прежде чем она узнала его, она каким-то шестым чувством уже поняла, что это он, Глеб — без трости, без ступы, без магии, без способности говорить с мёртвыми, самый обычный парень с сигаретой в тонких пальцах, накинувший капюшон и поднявший лицо к небу, к падающему снегу. Ей казалось, что прошла уже вечность, что она должна прожечь в нём взглядом дыру, и когда он опустил голову и заметил её, то это застало её врасплох. Она думала, что надо что-нибудь крикнуть ему, например: «Нам надо поговорить!». Или: «Всё оказалось не так, я люблю тебя!». Или: «Мне очень жаль!», — но у неё словно онемел язык, и она молча смотрела, как Глеб тушит сигарету и законопослушно выбрасывает её в стоящую рядом урну. Таня подумала, что сейчас он развернётся, откроет дверь, зайдёт в подъезд, и больше она его никогда не увидит. Всё закончится здесь и сейчас. Она вернётся в Тибидохс, отвергнутая и смирившаяся, соврёт, что не нашла Бейбарсова, и будет жить так как положено жить примерным девочкам. Разве не ради этого она летела? Поставить... точку? И он вдруг сделал шаг. Навстречу. Сначала неуверенно, а потом всё быстрей, и вот уже он очутился прямо перед ней, пока она отстранённо отметила, что его глаза остались такими же как были, непроницаемо чёрными в сгущающейся темноте. — Я не знала, что ты куришь, — глупо начала разговор Таня, пытаясь не разглядывать его так жадно. — Дядя курит, я пристрастился за компанию, не знаю, чем занять руки и куда себя деть, — признался Глеб. В неловкой тишине между собой они прислушивались к шуму вокруг: скрипу колодок припарковывающегося автомобиля, лаю собаки, плачу ребёнка, нескладному русскому рэпу из чьей-то форточки. — Как ты нашла меня? — Мне помогла Гробыня. — Ты так хотела видеть меня? — как можно саркастичнее поинтересовался Бейбарсов. — Я хотела узнать, как ты поживаешь. Тебе не передавали зудильник. — Я сам не брал. Объяснить почему или догадаешься? Таня потупилась и начала пинать снег носком ботинка, ей не нужно было спрашивать Глеба, чтобы знать, как он себя чувствует. Она видела его растерянность. Она видела его боль и знала, что раны ещё не затянулись до конца. Она видела что-то ещё, пробивающееся через эту скорлупу всего сумрачного, как росток пробивается через асфальт, слабый, но несломленный. Не одержимость, не страсть, что-то совершенно другое. Непонятное. Быть может, это и есть любовь, или она просто пытается убедить себя в том, что у Бейбарсова к ней всё ещё есть чувства? — Узнала? — прервал её размышления голос Глеба. — Ещё нет. — Помочь? — протянул к ней руку Бейбарсов, и она посмотрела на неё с подозрением. — Контрабас подержать помочь? — пояснил он, глядя на её лицо. — А… — протянула ему Таня гриф, оставив себе смычок, — и как ты, ну, понимаешь, без… — Магии? — фыркнул Глеб, — Плохо. Какого ответа ты ещё ожидала? Я не сомневаюсь, что твой тряпочный Иван уже нашёл сто и одну причину восхвалять жизнь без волшебства, обрёл новый смысл существования и познал всю философскую суть его лопухоидного бытия, но у меня, в отличие от него, был дар. — Ну, Ваня тоже не самый… — начала было Таня по привычке защищать его. — Брось. Ты и сама знаешь, что сравнивать меня с ним — это как сравнивать Сарданапала с Тарарахом, хотя оба работают в Тибидохсе. Я столько лет жил этой силой, а теперь всё, что передала мне наставница, ушло в никуда. Сколько бессонных ночей, сколько истязаний и всё… — Бейбарсов осёкся, — ты не слушать мои жалобы прилетела. — Я с радостью выслушаю тебя, потому что мне очень жаль, что всё так вышло, — заверила его Таня, — всё у нас как-то… не по-людски. — У нас? Не было никогда никаких нас, была ты и твой Валялкин, с которым ты носилась, как с писаной торбой, а потом он носился за тобой, и где-то в этой чехарде затесался Пуппер, а потом ещё и я, которого ты подпускала ближе, чтобы потом оттолкнуть побольнее, когда ты в очередной раз решала, что тебе не пристало якшаться с некромагом. Таню разрывало от двух противоположных желаний: выпустить ему в лоб искру, чтоб он перестал говорить все эти вещи, или обнять его, потому что в своём чистом познании (которое она уже несколько раз кляла именем Чумы-дель-Торт) она видела, что он говорит это не чтобы задеть её, а потому что он и впрямь ощущал всё именно так. — Пойдём отойдём, у тебя уже волосы намокать начинают, ещё простынешь, — прервал её самоистязания Глеб. Они пересекли двор, чавкая мокрым снегом. Зажглись фонари, выхватывая островки света. Последние прохожие разбрелись по домам и их сменили редкие собачники и пара неловко шагающих мужчин навеселе. Остановившись в арке, Глеб прислонил контрабас к стене и сморщился, украдкой коснувшись бедра, скинув капюшон, он повернулся к Тане и выжидающе посмотрел на неё, пока она пыталась запомнить каждую его черту, от отросших тёмных волос, падающих на лицо, до как всегда иронично приподнятых уголков губ. — Итак, я спрошу ещё раз: зачем ты сюда прилетела, Таня? Мне кажется, что мы всё сказали друг другу, и на этом можно поставить наконец-то точку. Твой выбор я понял. Претендовать на тебя я больше не намерен. Комментарии оставляю при себе. Что-то ещё? Глубоко вдохнув, она хотела сказать заготовленную и сказанную на ветер несколько раз во время полёта фразу, так и зудевшую на языке. Давай! Подзуживала она себя. Скажи, и всё это закончится. Подумай, что ты скажешь Ване! Как ты посмотришь ему в глаза? — с укором возразил ей другой внутренний голос. — Я… — откашлявшись, начала Таня, — Глеб, я должна признаться в том, что я… Как искалеченный Ваня, оставшийся без магии и уверенный в том, что ты его любишь и нуждающийся в тебе больше, чем когда-либо, переживёт это? Что ты станешь делать? Переедешь жить в Нижний Новгород? Утащишь Бейбарсова в Тибидохс? Ты только обрела смысл своей новой жизни и посмотри, посмотри, во что вновь превращает её Глеб! Ты предашь оказанное тебе доверие ради своего эгоизма, ради того, чтобы уступить своему сердцу ты растопчешь сердце другого? — Я… Это невозможно! — повысила голос Гроттер, — Это просто выше моих сил, Глеб, почему всё так сложно? — Так и думал, — с грустью улыбнулся Глеб, глядя куда-то в сторону, — знаешь, если тебе нужно что-то отсечь, то лучше рубить сразу, а не пилить по частям, болеть будет сильно, но всего один раз. — Не хочу я никого рубить… — Таня почувствовала, что в глазах позорно щиплет. — Значит, палачом буду я, — заключил Глеб и подошёл к ней, вжав её спиной в стену, оклеенную концертными плакатами каких-то похожих друг на друга певиц. Таня пыталась убедить себя, что это Глеб потянулся к ней первым, что это не её рука ухватилась за ворот его куртки и дёрнула на себя, но в следующий момент, когда его губы коснулись её, все эти мысли уже потеряли своё значение. Замерев на пару мгновений с закрытыми глазами в нерешительности, она чуть-чуть приоткрыла рот и будто провалилась в самый Тартар, когда Бейбарсов коснулся её языка своим. Обхватив его руками за шею, она пыталась начать дышать, пока Глеб с влажным звуком буквально вылизывал её рот, а она не сопротивлялась и хотела ещё глубже, ещё больше, раствориться в этом новом чувстве, которое наверняка ощущают два влюблённых человека, между которыми кипит страсть, а не многолетняя дружба. Они с Ваней не целовались так, даже когда его должны были забрать в Дубодам. Мира вокруг больше не было. Её не было. Глеба не было. Было лишь это острое пьянящее чувство, которое никогда, никогда не было суждено ей испытать с кем-то другим, и она знала наверняка, что ни один другой больше не заставит её умирать от одного лишь поцелуя. Она касалась пальцами его волос, его скул, линии подбородка, границы, где жадно смыкаются их губы, и когда он вдруг оторвался от неё и резко шагнул назад, она непонимающе замерла на рваном вдохе. — Что случилось? — хрипло спросила она с неохотой возвращаясь в реальность. — Я хочу запомнить, что всё закончилось так, — севшим голосом ответил Глеб, — мы поцеловались в первый и последний раз так, как никогда, я в этом уверен, не целовал тебя Валялкин, и разошлись каждый по своим жизням. Я к дяде — учиться жить как бестолковый смертный. Ты — к своему Ивану, в тайгу, закопать свой бесполезный там магический дар под какой-нибудь кедр и посвятить всю жизнь постижению вселенской мудрости и прочего хлама. — Ещё ничего не закончилось… — Больше нельзя продолжать эту пытку. Ты слишком труслива, чтобы принять решение самостоятельно, но слишком своевольна и упряма, чтобы позволить мне решить за тебя, а за себя я решение принял. Я ухожу. Надеюсь, что ты будешь жить долго и счастливо, как в сказке с хорошей моралью. Повторишь судьбу мамы или как ты там себе это обосновываешь. Впрочем, неважно. Ничего уже не важно. Всё кончено. И Глеб, не оборачиваясь, ушёл, сунув руки в карманы. Повалил снег такой густой, что через несколько шагов он скрылся из виду за белой пеленой, и вокруг стало так тихо, что Таня слышала только своё гулко бьющееся сердце. На всё ещё влажных губах остался вкус его горчащего от сигарет поцелуя. — Глеб… — несмело позвала Таня, словно надеясь, что он сейчас стоит неподалеку и думает, не вернуться ли ему, — Глеб! Но за пределами огороженного аркой островка, казалось, не осталось никого: ни людей, ни машин, ни самого города. — Si vis amari, ama!* — нравоучительно проскрипел перстень и многозначительно замолчал. — А я и так люблю, я люблю... — растерянно отозвалась Гроттер, совершенно растерянная и ошеломлённая этими несколькими переворачивающими всё вверх дном минутами жизни. Спотыкаясь, Таня подошла к контрабасу, вышла с ним под почти сказочный снег и круто взмыла вверх, уверенная, что в такую погоду её никто не увидит. Она разогналась до такой скорости, что все, что она могла увидеть — это белое марево, с которым она слилась, будто всегда была его частью, невидимой и всем безразличной, будто её самой никогда и не было.