Вдох

Leave me in chains Strip me of shame Caress me with pain 'Cause I'm down on my knees and I'm begging you please as you say Don't cry, mercy There's too much pain to come Don't cry, mercy M-E-R-C-Y Fill me with rage And bleed me dry And feed me your hate In the echoing silence I shiver each time that you say M-E-R-C-Y Hurts - Mercy

      Стоя в фойе галереи, Таня чувствовала себя полной дурой и проникалась мыслью о том, что сначала надо было думать, а потом — делать. Прижав к себе футляр, она смотрела на снующих вокруг людей: мужчин в выглаженных рубашках, стучащих каблуками дам, фотографов, степенных пожилых людей с цепкими взглядами, поджатыми губами и горделивыми осанками. Гробыня снова подключила свои контакты и нашла адрес галереи, напоследок бросив Тане через зудильник пристальный взгляд и спросив, точно ли ей это надо. Гроттер подтвердила, что точно, надо культурно просвещаться в своей тайге и всё такое. Она же не будет видеться с Глебом, а видеться с его картинами вроде не предосудительно. Склепова сделала вид, что поверила. Таня сделала вид, что не заметила, как она делает вид. Входной билет стоил денег, это она не слишком предусмотрела, в спешке оставив кошелёк сиротливо лежать в таёжном домике. Можно было, конечно, что-нибудь наколдовать, но все заклинания, которые приходили Тане на ум, были исключительно тёмными и имеющими внушительный список побочных эффектов, которые могут испытать лопухоиды. — Вам наверх по вон той лестнице, куртку можете оставить в гардеробе, — Таня даже не сразу поняла, что стоящая рядом седая как лунь женщина с бейджем «Алевтина Ивановна» обращается именно к ней. — Простите?.. — Вы же из музыкантов, которые будут играть в перерыве? — Алевтина Ивановна нахмурила тонкие подкрашенные брови и указала рукой на футляр с контрабасом. — А… Да, я играю на… контрабасе, вот этом, да… — окончательно растерялась Таня, думая продолжать ли лгать дальше или уже пора позорно бежать. — Я проведу вас к лестнице, оставите куртку в гардеробе? — терпеливо продолжила женщина. — Нет, всё в порядке, я готова пойти так, спрячу её в футляр, — Гроттер почувствовала, как перстень, неодобрительно реагируя на ложь, которую она поддержала, начал греться на пальце. Следуя за своей провожатой, она поднялась по винтовой лестнице и очутилась в просторном, наполненном светом и зеркалами зале с обшарпанными и будто стилизованными под заброшенный храм стенами, где людей было ещё больше, чем внизу. — Музыканты вон там, в левом углу, располагайтесь, думаю, вы сообразите, что делать дальше, — напутствовала её напоследок дама. — Конечно, — озираясь, откликнулась Таня, — большое спасибо. Все полотна были чёрно-белыми. Почему-то Таня ещё до того, как увидела, знала, что они никогда не будут цветными. В этом был весь Глеб. Только белое и чёрное. Никаких компромиссов. Они были нарисованы то крупными грубыми штрихами, будто Бейбарсов торопился или был зол, то прописаны так тонко, что нельзя было понять, где заканчивается одна линия и начинается другая, будто он даже не отрывал руки. На одной картине был лес, глухой и тёмный, а там, в глубине, она почти не видела, но явно ощущала каким-то шестым чувством её, старуху, отдавшую перед смертью дар трём своим ученикам и оставшуюся вечной тенью, росчерком кисти среди покосившихся берёз. Автопортрет Глеба, нарисованный карандашом, на котором он смотрел на неё из-под отросших волос бездонными глазами, и она, кажется, действительно заметила, как уголок его губ вдруг дрогнул в усмешке, а взгляд провожает её дальше. Жанна — девушка в накинутом капюшоне, бесстрашно тянущая руки к полыхающей огнём печи. Гроттер была уверена, что это она. Лена, сидящая полубоком, так, что было почти не видно лица, лишь задорно торчащую косичку, склонившаяся над книгой и не замечающая ничего вокруг, но столь безошибочно узнаваемая в одной своей позе прилежной ученицы. Тени, неясные смазанные лица, люди, которые перестали напоминать людей, изломанные, осунувшиеся, стоящие как готовые к прыжку хищники, либо словно оплывшие и потерявшие форму как догорающие свечи. Таня знала, что это всё не выдумка Глеба, а то, что он видел воочию, и мурашки тревожно пробежали по позвоночнику, остановившись где-то на затылке под волосами. Её портрет. Она судорожно сглотнула и прикрыла лицо волосами, не желая быть узнанной кем-то. Она была нарисована с обнаженной спиной, где Глеб даже обозначил ту родинку на лопатке, о которой не должен был знать, но знал, и Таня вспомнила, что он ей говорил. Он правда видел её всё то время, что она даже не подозревала о его существовании, знал её до последней чёрточки. Сидящая на подоконнике девушка, которую сзади обнимает молодой человек. Таня и сейчас могла в деталях воспроизвести, как это произошло. Это были они, в её комнате в Тибидохсе, когда она посчитала, что к ней зашёл Ваня. Двое на крыше под звёздным небом, на самом краю, сжимающие бокалы с чем-то тёмным. Напрягая зрение, Таня разглядела небольшую звезду, она почему-то всё ещё знала, куда нужно смотреть. Звезда Тани Гроттер. Подарок Глеба. Уходящая девушка, которую обступает лес, вдали виднеется, она бы могла поклясться, их с Валялкиным хижина с покосившейся печной трубой, которую Бейбарсов точно не мог никогда видеть, а вслед за девушкой тянется рука, и она узнавала эти тонкие пальцы. Наверное, она сошла с ума, раз узнавала руку Глеба по нарисованным пальцам. Штрихи были неровные и будто сделанные через силу, словно рисовавший мучился от боли. Таня явно представила как потерявший магическую силу Глеб, страдающий от почти незаживающей раны, нанесённой осколком косы Мамзелькиной, лежит где-то вдалеке от неё и всё, что он может делать — это рисовать. То, как она оставила его и выбрала Ваньку, пока он боролся за свою жизнь. То, как он потерял свою любовь. Дальше было ещё больше картин, но Гроттер остановилась и поняла, что больше не сможет. Она хотела заглянуть в душу Глеба и увидела больше, чем рассчитывала, там, где все остальные посетители могли видеть только картины, она видела воспоминания, которые нахлынули на неё так сильно, что это стало походить даже не на потоп, а на цунами, где Таня стояла на берегу, беспомощно глядя, как на неё несётся гигантская рокочущая волна, и готовая сгинуть в ней. Ей было всё равно. — Есть в этом что-то… тёмное, правда же? — обратилась к ней рядом стоящая девушка. Таня перевела на неё растерянный взгляд. — Такой молодой человек, и такие полные страдания картины. Как будто он никогда не был по-настоящему счастлив, — продолжила она. — Возможно, вы правы… — еле слышно согласилась Таня. И правда. Каково это, быть Глебом Бейбарсовым? Украденным ребёнком, нелюбимым человеком, презираемым некромагом, потерявшим дар? — Внимание! Меня слышно?.. — донеслось из соседнего зала, и говорящий постучал по микрофону, чтобы убедиться, что его действительно слышно, — У вас есть возможность задать вопросы о работах их автору, Глебу Бейбарсову, который всё-таки согласился почтить нас своим визитом в день открытия выставки, пусть и ненадолго. Пожалуйста, подходите ближе, спрашивайте. Глеб, возьмите микрофон. Глеб здесь. Сердце замерло, а потом начало стучать как сумасшедшее, отдаваясь гулом в ушах. Глеб рядом. Она может увидеть его. И пока она мучилась, разрываемая сомнениями, уйти ей или остаться, его глубокий и всегда ироничный голос выбил из неё последние крохи здравого смысла. — Добрый день… Спасибо, что пришли на выставку моих работ, я не ожидал такого внимания. И вот уже ноги несли её против воли. Она замерла возле дверного проёма, выловив отражение Глеба в зеркале и затаившись, впитывая его образ, который она считала уже отчасти забытым. Его отросшие ещё сильнее тёмные волосы, обтянутые чёрным свитером плечи, ремешок часов, перехватывающий запястье руки, сжимающей микрофон, весь он словно священник странного храма, обращающийся к прихожанам со своего помоста. — Да, я действительно жил в лесу у своей двоюродной бабушки с одиннадцати лет… Да, это был мой выбор… И образование я тоже получил там, на дому, бабушка была очень образованной и талантливой женщиной, — продолжал Глеб отвечать на вопросы, пока Таня прижималась пылающим лбом к дверному косяку, боясь пошевелиться. — Скажите, Глеб, девушка, которая часто появляется на ваших картинах, кто она? — поинтересовалась какая-то женщина с диктофоном в руках. — Моя возлюбленная, — после небольшой паузы ответил Глеб. — Но позвольте, в одном из интервью вы сказали, что на данный момент не состоите в отношениях. — То, что у меня нет девушки, ведь не значит, что у меня нет возлюбленной, правда? — О, безответная любовь — ваш источник вдохновения? Не могли бы вы хотя бы поделиться с нами именем прекрасной незнакомки? — оживилась журналистка. Глеб холодно усмехнулся, и отвел взгляд от журналистки, бездумно блуждая по лицам посетителей. И в какой-то момент, который Таня упустила, она поняла, что они смотрят друг другу в глаза в отражении, и ей не хватает сил даже моргнуть, будто если она закроет глаза хоть на миг, то откроет их уже в тайге, утром, в постели, проснувшись ото сна, в котором она была бесстыже счастлива. Всё вокруг исчезло, была только тишина и они, будто стоящие в одном разделяющем их шаге. Губы Глеба шевельнулись, и лишь спустя несколько секунд до неё долетел усиленный микрофоном шёпот. — Таня… Перстень без предупреждения обжёг ей палец, зеркало треснуло с оглушающим звоном и посыпалось на пол осколками, приводя Таню в чувство, словно пощёчина. Кто-то в зале испуганно вскрикнул, прижав громоздкий футляр, Таня стряхнула оцепенение и понеслась в противоположную от Глеба сторону, надеясь, что рано или поздно выбежит к выходу. Картины мелькали по сторонам, она наткнулась на кого-то и даже не извинилась, уткнулась в дверь, за которой оказалась полуосвещенная и, видимо, служебная лестница, побежала, спотыкаясь на ступенях и задыхаясь, пока следующая дверь не вынесла её на улицу, на задворки галереи, где не было никого, и она наконец-то прижалась к стене и позволила себе медленно и рвано выдохнуть. — Amare et sapere vix Deo conceditur*, — недовольно проскрипел перстень. — Не понимаю, о чём ты, дед, но совершенно согласна… Пора-ка нам возвращаться домой. Хлопнула дверь. Таня не поворачивала головы, упорно глядя в землю и стараясь игнорировать тот факт, что рядом с ней кто-то стоит. — Ну и переполох же ты устроила… — мягко прошелестел у неё над плечом голос Глеба. — Ничего я не устраивала, это перстень сам, — оправдалась она, продолжая буравить в асфальте взглядом дыру. — Зато какая презентация, какой перформанс, об этом будут всю неделю писать, — Бейбарсов встал перед ней, и она медленно перевела взгляд от его ботинок выше и выше. Ей показалось, что в его глазах она видит своё отражение. — Я очень рада за тебя. Картины, они… особенные. Ты прекрасный художник. — Спасибо. Приятно, что ты посетила выставку. Этого многого стоит. — Наверное, тебя ждут… — попыталась скрыть неловкость Таня. — Я не вернусь к ним, мне кажется, что интервью окончено, — пожал плечами Глеб. — Зачем ты пошёл за мной? — А зачем ты пришла сюда? Они замолчали, выжидающе глядя друг другу в глаза. — Мне… хотелось увидеть хотя бы картины, если не тебя, я знаю, что всё кончено, но… — Не надо. Я понимаю, — жестом руки остановил её Глеб. Гроттер подумала о том, что он только признался ей в любви на глазах у всех. Никто не знал, что это она, но тем не менее. Он любит её. Любит! Ей хотелось то ли рассмеяться от облегчения, то ли расплакаться от того, что это не упрощает ситуацию. И тут внезапно ей захотелось хлопнуть себя по лбу. Многоглазка. Чёртова многоглазка. Глеб и Ваня были всё ещё связаны, когда Ваня вдохнул пыльцу, а это значило, что Глеб, даже не вдыхая и не зная об этом, испытал тот же самый эффект, и он правда, действительно, по-настоящему любит её несмотря на сказанное. — Я снимаю квартиру неподалёку, не заглянешь в гости? Ты выглядишь уставшей, а тебе, я так понимаю, ещё возвращаться… к себе? Бейбарсов не назвал их с Ваней хижину в тайге «домом» и оказался до боли прав. Таня никогда не назвала бы её домом тоже. — Нет! — отчаянно крикнул ей голос разума. И это «нет» громом прокатилось несколько раз у неё в голове. — Почему бы и нет, — ответила она, мысленно кляня себя за слабоволие который раз за день и отчаянно мечтая, чтобы Глеб сейчас был ещё ближе, на шаг ближе. И они отправились вдоль по улице, разделяемые расстоянием футляра с контрабасом, который нёс Глеб, не говоря ни слова и нисколько не тяготясь этой взаимной тишиной. Вместо отчаявшегося и умолкающего голоса разума в Тане шевельнулось что-то уже ставшее чуждым в последние месяцы чувством. Радость. Таня улыбалась.