Наперекор

      Казалось, весь мир затих. Не было в нём более места ни подколам, ни подковыркам, ни усмешкам всегда язвительного гиппарха, ни репликам в ответ Гефестиона. Безмолвие плыло, обнажая истину: вот она, эта голова на груди и рука на боку, вот она, пальцы вплетённые в пепельно-каштановые пряди, и ладонь на влажной шее. Возьми у меня всё и отдай мне всё. Любовь, которую творишь, любовь, которая взыскивает, которая одаривает, — истина без прикрас и без маскировки. Одно предательство легло на другое — и эта любовь стала праведной.       Только рваное дыхание и ещё сильно частящие сердца нарушали тишину. Первым не выдержал Филота, он так и не поднял головы — наоборот, умножил касания, положив руку на тёплый бок партнёра:       — Давай плюнем на всё, а? Останемся здесь и оторвёмся по полной, гори всё остальное синим пламенем!       — Ага, а когда за нами придут — а за нами быстро придут: да просто Перита унюхает…       — …ты заколешь меня, а потом себя — если боишься.       — И Александру не достанется ни твоя смерть, ни моя жизнь. Нереально красиво. Нереально, а думать надо о действительности. — Гефестион стремительно поднялся, быстрым движением выводя Филоту из расслабленного состояния, в котором тот находился. — Одевайся быстрей, — и раскрыл суму. — Штаны.       — Фу, персидские!       — Именно — чтоб не привлекать к себе внимания.       — И цвет мерзкий.       — И это правильно: ты теперь не македонский аристократ, а местный, мелкий торговец посудой.       — Спасибо за новый титул. — Филота не без отвращения натянул на себя штаны и посмотрел на Гефестиона. — Может быть, ты тоже кое-что на себя нацепишь, хотя бы хитон, а то у меня мысли идут в совершенно другом направлении.       — Это, оказывается, были мысли… — хмыкнул Гефестион и разозлился: — Опять шуточки? Мы и так четверть часа на свои нежности потеряли!       — Давай ещё четверть!       — Твоя жизнь, твоя жизнь на кону — понимаешь? Носки держи. И сапоги.       Гефестион также припас для беглеца две тёплые шерстяные сканди, кафтан-халат и накидку — всё спокойных неброских тонов, довершал одеяние войлочный колпак.       — Это ещё зачем?       — Ты что, хочешь светиться в Парфии в нашей македонской кавсии?       — Лучше я вообще ничего на голову не надену, чем эту гадость!       — Не глупи, ночи уже холодные, а верблюд бежит быстро. Не хватало тебе свалиться в лихорадке в самый ответственный момент… Так… Теперь. Кинжал прикрепи.       — Наконец что-то нормальное! А меч?       — Ещё дротик потребуй! Меч торговцу не полагается. Выходи!       Гефестион и Филота выбрались из копны-шалаша. Было ещё светло, но приближение вечера чувствовалось.       — Ветер разогнал облака. Это хорошо, можешь и ночью ехать, сегодня полнолуние — дорога, вернее, то, что ею должно быть, будет хорошо просматриваться. — Гефестион укрепил на мощной спине дромадера небольшой мех с водой и немного еды, завёрнутой в холстину. — Так, теперь слушай внимательно. Александр рассчитывает, что Полидамант доедет до Экбатан за десять дней — это шестнадцать парасангов в день. Я не знаю, отменит ли он поездку после того, как узнает, что ты бежал, но в любом случае тебе надо будет выжать из животных всё. Покрывай в день восемнадцать парасангов — доедешь за девять дней. И учти, что проводников у тебя не будет. Вот карта, я постарался воспроизвести всё точно, но во Фраду мы прибыли с севера, а тебе предстоит ехать на запад — за воспроизведение рельефа во всех подробностях я не ручаюсь: мне больше приходилось опираться на старые чертежи, устные описания и сомнительно правдоподобные манускрипты. Солнце днём и звёзды ночью тебе в помощь.       Филота смотрел на Гефестиона, Аминторид, казалось, обессилел: он понимал, во что отправляет гиппарха — уже бывшего гиппарха.       — Не нервничай, что ты? — Тёплая рука легла на плечо второго Александра. Бывшего второго Александра, тоже уже бывшего… — В конце концов, все умирают.       — Смотря как, — глухо ответил Гефестион. — Дальше. Ты должен проехать как можно больше в первые часы и первые дни: если тебя не возьмут в начале пути, в середине догоняющим будет труднее напасть на твой след: ведь дороги как таковой нет — и тебе будет легче затеряться, достаточно взять парой-тройкой стадиев левее или правее маршрута.       — Может быть, тогда лучше на лошади? — они же быстрее…       — Нет, лошадь быстро выдохнется, а верблюд намного выносливей и привычней к такому передвижению. К тому же он чует воду на огромном расстоянии — с ним ты выживешь в пути, даже если заплутаешь. И дорога, эта ужасная дорога, такую осилит только верблюд. Корабль пустыни, Аид дери эту проклятую Азию!       — Не сходи с ума. — Увидев, что Гефестион не может сдержать волнения, Филота обнял его.       — Филота, перестань, дай же мне силы! — взмолился сын Аминтора. — Вот, возьми деньги, этого должно хватить. — Этер передал Пармениду кошель и продолжил, пока беглец укреплял его на поясе: — Доедешь до Рангана, это будет уже к ночи, постоялый двор обнаружишь легко: ведь их ставят с расчётом, чтобы привлечь путников с первого взгляда. У входа будет дежурить человек. Увидев тебя, он скажет: «Эй, приятель, похоже, твой дромадер притомился. Не хочешь заменить его свежим?» — ты ответишь: «Пелла. Миеза» — он поймёт, что ждал именно тебя, и выведет свежего верблюда. Спросишь у него путь до Дамирбана, вдобавок к этой карте он сориентирует тебя дополнительно. Именно в первые часы, именно в первые, — заклинал Гефестион, — ты должен отдалиться от Фрады как можно более, перерыв на сон сделаешь только тогда, когда будешь в прямом смысле на землю валиться. Ты должен уйти. Если Александр отправит за тобой погоню, в отряде будет не менее десятка человек, десятеро передвигаются медленнее, чем один, десятерых хлопотнее обслуживать во время остановки — это и сборы отнимут ещё час-два; у них будут не такие мощные верблюды — ты должен уйти.       — Я понял, не волнуйся. В любом случае, теперь у меня есть кинжал — даже при самом печальном исходе живым я Александру не дамся, не мою и не задуманную смерть ему творить. Но… ты представляешь, что будет с тобой? Сказать, что, упустив меня, он выйдет из себя, значит ничего не сказать: его гнев будет страшен. Поедем со мной!       — Нет, я останусь с ним.       — А те, кто останутся с ним ещё? Кратер, Птолемей — ты думаешь, они не попытаются тебя свалить, даже если свершится чудо и Александр оставит тебя в живых, ты думаешь, что Неарх сможет стать для них достаточным противовесом?       Гефестион горько усмехнулся:       — Не думаю, что до интриг дойдёт, всё кончится гораздо раньше.       — Послушай! Ты второй человек в империи, но сейчас она уменьшилась на огромную и самую развитую часть; из второго Александра тебя тоже разжалуют. Уедем вместе!       — Нет.       — Но в нашем распоряжении будут огромная Мидия, все персидские столицы! У Александра не останется возможности получать пополнения от Антипатра: воинам физически путь будет закрыт, он ничего более не совершит. Ты понимаешь, что разрушаешь империю, — он тебе этого…       — Это неважно. Да, Александр теперь останется во Фраде и не пойдёт в Индию, не будет подставлять себя под отравленные стрелы и под ножи в спину из засады. Я разрушу империю, но спасу его жизнь. Потом… потом… пусть найдёт путь и вернётся в Македонию. Эпир за него, Антипатр должен будет отступить от претензий на престол. Пусть Александр идёт в Европу севером Гирканского моря, пусть её завоёвывает. Но это уже без меня.       — Всё это химеры, а на себя зачем ты могильный камень тянешь? Поедем со мной, у моего отца империя сейчас больше, чем у Александра, вся её казна в Экбатанах тоже в нашем распоряжении: поведение Зевсова подкидыша от каких бы то ни было изъявлений верности любого освобождает. Александр ничего не сделает против элитных частей, он будет разбит наголову.       — Парменион не допустит войны македонян против македонян в чужой стране.       — Никакой гражданской войны не будет — будет низвержение Александра, он со своей одержимостью сам лезет в петлю. Мой отец не вечен, я приму его власть, ты знаешь, что все мои братья погибли. Вот тебе моя рука — клянусь честью, я разделю с тобой трон, ты возьмёшь столько же власти, сколько возьму и я, мы будем править вместе. Ты был вторым Александром — ты станешь первым Гефестионом, а это, разрази меня гром, в сотни раз почётнее.       — Не надо. — Глаза Гефестиона были темны как ночь. — Я останусь с ним. Я предал его, уже дважды, — я должен понести за это кару.       — Он предал тебя сотни раз, он предал меня, он предал македонян, он заманил их в дикие земли пустыми посулами, он их ограбил. Тебя он клятвенно заверял, что ты вернёшься в Македонию, — четыре года назад, но прошло уже четыре года с намеченного им срока — и ты оказался вдвое дальше от неё! А от Экбатан до Пеллы вдвое ближе!       Но Гефестион только устало качал головой:       — Я останусь, я люблю его. Езжай, не трать время впустую, каждое мгновение на счету.       Филота понял, что уговаривать сына Аминтора бесполезно: и раньше готовый разрыдаться, теперь Гефестион не сдерживал слёз. Он знал, на что идёт, но это хранилось в глубинах ума, не рассматривалось, пока голова устраивала побег, а ныне всё было сделано — и разум освободился, если не от тревог, то от забот, и только что состоявшийся разговор оказался не просто инструкцией на прощание — он явил во всей красе, что Гефестион натворил.       Филота в последний раз обнял Гефестиона, их губы слились, дорожки слёз на щеках сына Аминтора увлажнили лицо Парменида. Неимоверным усилием воли он оторвался и взобрался на дромадера.       — Я никогда не забуду, что ты для меня сделал.       Гефестион страдальчески смотрел на уезжающего и вымученно улыбался:       — Да хранят тебя боги! — «А меня пусть разразят».       — Я никогда не забуду. — Дромадер резво тронулся с места, выбежал из загона и взял по пашне к утоптанной тропе вон из Фрады. — Никогда! Помни, моя власть — твоя, мой дом открыт для тебя всегда.       — Только живи, — прошептал Гефестион и вскинул руку в прощальном взмахе.       — Я люблю тебя, Гефа!       Филота без особых усилий управлял верблюдом. Время угадывалось плохо, но уже заметно потемнело. Краски сгустились, холод поздней осени тоже покрепчал и на приличной скорости едущего верхом давал знать о себе. «Гефестион был прав, без этого дурацкого колпака я бы совсем озяб, — думал Филота. — Что же он натворил, как только пошёл на это! Наверное, в беспамятстве действовал. Сейчас, вероятно, опомнился, но менять что-либо уже поздно. Нет, всё правильно, Александра за бесчестье и подлость, за убийство невиновного кара всё равно бы постигла — Гефестион считает, что отводит от него беду. Возможно, ценой собственной жизни. Я сделаю всё, чтобы её сохранить. И, кажется, я знаю, что именно».       Дорога, вернее, утоптанная тропа, была пустынна, впереди и сзади, насколько пространство охватывал глаз, никого не просматривалось. «А во Фраде теперь, наверное, уже началось… Или ещё рано? Бедный Гефестион! И наша близость там — кто бы мог подумать? Нет, стоп! Нельзя сейчас об этом, главное — спастись. Лирика позднее».       Ночь лавиной неслась с востока и скоро нагнала одинокого путника, потопила его под взошедшей луной и россыпью засверкавших звёзд. Дромадер двигался всё ещё резво, Филота время от времени поглядывал на бездонное небо, отыскивал звезду, вокруг которой медленно вращались другие созвездия, душу глодали сомнения: это пока дорога сзади пустынна, пока за ним никто не гонится, но что будет дальше? Отрядит ли Александр погоню за ним, отправит ли её в ночь, сможет ли в столь позднее время отыскать проводников? Но, если он уже собирал в путь Полидаманта, то и спутники его определённо готовы… Не затеряется ли сам Филота в этих бескрайних просторах, не собьётся ли с пути? Сто шестьдесят парасангов в абсолютно незнакомых краях… Успокаивало только одно: если он не сможет передвигаться ночью, то и погоня не сможет. Но до Рангана надо было доехать во что бы то ни стало и покинуть его по крайней мере засветло. За шесть лет походов испытать пришлось многое, несколько раз выпадало и не спать по два дня, и бросаться в неизвестность. Если удастся не свалиться от усталости до следующего вечера, если он сменит дромадера и свежий верблюд не заплутает в ночи, он точно оторвётся от преследователей: им тоже нужно и есть, и спать, и, кроме того, у их животных не будет смены, они выбьются из сил и потребуют передышки. Ах, подлый Александр и его боязнь соперничества, сложенная с манией величия! И кто бы мог подумать, что Гефестион решится на такое!       «Ничего, — подбадривал себя Парменид. — Сегодня меня не пытали — это уже плюс. У меня есть кинжал за поясом и живым я не дамся — это второй плюс. Я должен спасти своего отца — это придаст мне сил. Первые дни, начало пути — вот это самое важное. Удача не только покровительствует смелым, но и сберегает безумцев, а я сейчас и то, и другое. Прорвёмся!»       Тени гор отступали под поднимавшейся луной, становились короче, растительность вокруг была бедна, но трава зеленела, было что-то мистическое, тревожащее, притягивающее и отталкивающее одновременно в этой ночи на задворках цивилизации. Наконец впереди показались очертания какого-то поселения. Погружённое в темноту, оно выглядело мрачно, но не зловеще. Филота присмотрелся и с облегчением разглядел во мраке пару огоньков. Кто их будет жечь, для чего? — только лишь для него, потому что ждут, — значит, пока всё идёт по плану.       Парменид подъехал ближе на мерцающий свет и оказался перед деревянным забором, от него отделилась тень.       — Эй, приятель, похоже, твой дромадер притомился. Не хочешь заменить его свежим?       — Пелла Миеза, — облегчённо выдохнул Филота и спешился.       — Проходи! — на ломаном греческом пригласили Парменида. На поверку тень оказалась человеком средних лет с обычным для персов выпирающим брюхом. — Бистан! Выводи свежего дромадера, этого прими и вещи перекинь, не забудь. — И перс обернулся к Филоте: — Есть будешь?       — Нет, я в пути подкрепился. Скажи, в ночь не проблемно доехать до Дамирбана?       — Трудно, но возможно. Я тебе помогу. Карта с собою? Покажи.       Филота передал хозяину постоялого двора оставленную Гефестионом карту.       — Вот.       — Ага, ага, — забубнил перс, рассматривая чертёж в неверном свете взятого факела. — В целом сносно, но в середине кое-какие неточности. Это поправимо: будешь останавливаться дальше — местные подправят, к тому же на один переход наверняка проводник найдётся, на постоялых дворах они всё время ошиваются. А до Дамирбана, — перс вытащил из-за пазухи пергамент, — вот, я набросал более подробный и крупный план. Смотри, на эти вехи надо будет ориентироваться — их и ночью разглядишь. — Хозяин растолковал прибывшему нанесённые знаки. — Верблюдом хорошо правишь?       — Относительно.       — Я к тому, что животные видят хуже людей, тем более ночью, это нюх у них развит сильно. Так что смотри в оба и время от времени корректируй. Впрочем, не волнуйся, боги тебя берегут, раз полнолуние и безоблачное небо послали.       Филота изучил план и поблагодарил, но до того, как продолжить путь, ему надо было сделать ещё одну вещь.       — Мне надо написать письмо. Сможешь послать кого-нибудь с ним во Фраду?       — Найду. — Трактирщик проводил Филоту в дом и выложил на стол письменные принадлежности. — Пиши.       Филота набросал несколько строк и в свиток пергамент сворачивать не стал — сложил прямоугольником и запечатал.       — Вот. Фрада, Александру.       — Зевсову?       — Аидову, мать его… Кому же ещё?       Перс только усмехнулся и принял послание.       — Ну, на выход!       Во дворе уже стоял выведенный из стойла свежий дромадер.       — Воду переменил? — осведомился хозяин у Бистана, вихрастого паренька лет пятнадцати.       — Конечно.       — Спасибо за всё! — ещё раз поблагодарил Филота и полез за кошелём. — Сколько я тебе должен?       — Ничего. За всё заплачено.       — А непредвиденные расходы?       — За них тоже.       — А Бистану чаевые?       — Не беспокойся, всё было учтено. В добрый путь!       — Ну прощайте! — Филота взобрался на верблюда, выехал со двора и, уже оказавшись на дороге, кинул взгляд назад. Погони во тьме не просматривалось. Только бы не заплутать, теперь до Дамирбана! Но ничего, он доедет, тем более если ему на следующие перегоны будут давать такие же ориентировки.       Проводив Филоту в полный опасностей путь до Экбатан, Гефестион совсем упал духом. Один, с тысячами стадиев впереди и с необходимостью доверяться не любящим македонян местным, с возможностью погони на хвосте — как доберётся Филота, останется ли жив? Не изменят ли на постоялых дворах, не пленят ли, чтобы выслужиться перед Александром? — ведь, даже не зная в подробностях того, что должно было свершиться во Фраде, и не очень умный человек сможет догадаться, что дело нечисто, а все эти трактирщики — такие проныры! А кроме них, остаются ещё и откровенные грабители. Правда, время сейчас не для караванов, и не от Фрады до Экбатан они ходят, и дорога не Царская, но кто знает, на что доведётся в пути наткнуться? Однако теперь уже от Гефестиона ничего не зависело, да и раньше — ну что он мог сделать, разве был ещё какой-то выход, разве можно было поступить по-другому? Убедить Александра в чём-то, в чём он не хотел убеждаться, было невозможно, да и Филота, надо было честно сказать, поносил сына Зевса слишком дерзко и открыто. Спасётся, спасётся ли? И эта близость — как это всё свершилось, с чего вдруг, Гефестион не мог уяснить. И как же ему было хорошо, а ведь он громоздил одно предательство на другое! Аид поглоти всё, это коварная Азия уродует и души, и сердца, лишает рассудка!       «Не думать, не думать. Всё равно уже ничего не изменить, от меня уже ничего не зависит — боги разложат всё по-своему», — вывев это, Гефестион понял, что ему стало ещё хуже: раньше он боялся за то, что может случиться с Филотой, а скоро он сам окажется перед тем, что не предположительно сможет, а наверняка сделает с ним Александр, — это было намного страшнее.       Гефестион снова забрался в шалаш и, взяв в руки хитон Филоты, уткнул в него лицо. Может быть, стоит заколоть себя прямо здесь и избавиться от того, что разъярённый сын Зевса ему устроит? — тогда пыток Гефестион не претерпит: просто-напросто некому будет их претерпевать. Но нет, надо встретиться с Александром, сказать ему, что он его любит, несмотря на то, что совершил, — вернее, совершил это потому, что любит… Вот поймёт Александр или не поймёт…       «И как же я мог так поступить? — отчаивался Гефестион. — И предательство, и измена, и ведь совсем не было ни страха, ни чувства вины, пока делал, а, как закончил, так всё и обрушилось разом. Может быть, сказать Александру, что я ему с Филотой изменил? — тогда точно пытать не будет: в такую ярость придёт, что в бешенстве сразу и заколет. Но это Александр. А если меня схватит Кратер или Птолемей? — Дрожь сотрясла тело. — О боги! А уж Кратер точно постарается схватить меч раньше, потом дать Александру опомниться, пережить первую вспышку ярости — и вот тогда меня будут ждать воистину Аидовы муки. Да, я попал! И какая нелёгкая меня понесла Филоту спасать, да и спас ли!»       Гефестион никак не мог собрать свои мысли воедино, постоянно перескакивал с одного на другое. То он говорил себе, что избавил Александра от похода в Индию и спас, то пенял себе же, что убил в любимом так долго лелеемую мечту и не сможет себе этого простить, как это не простит ему и сам Александр, то вспоминал, что сын Зевса не имел права поступать бесчестно, то убеждал себя в том, что царь всегда может поступать, как ему вздумается; близость с Филотой то перекрывала жаркие ночи с Александром, то рассеивалась ими; то же, что только предстояло испытать, было ещё страшнее.       «Нет, будь что будет — я должен его увидеть».       Гефестион вздохнул, сложил одежду в суму, в которой ранее лежало персидское одеяние для Филоты, поднялся и пошёл в лагерь.       — Кто идёт? — окликнули сына Аминтора, как только он вышел на дорогу.       — Да провались ты! — Синие глаза посмотрели на часового, тот сразу же признал второго человека в империи, которой больше не было, и вытянулся по струнке. — Я запросто дорогу перешёл час назад — впредь следи внимательней!       Гефестион не дослушал принявшегося оправдываться постового, направился в свой шатёр и, войдя, поник головой и опёрся о стол. Мысль о том, что следующий день он встретит на кресте, была уже не столь чудовищной…