Наперекор

      — А что ты устроишь Гефестиону? — поинтересовался Птолемей. — Ведь он должен пройти всё, что было уготовано Филоте.       — Если только Аминторид вместе с Парменидом не убежал, — уточнил Кратер. — Давно они друг другу глазки строили…       Сын Зевса застыл, будто увидел голову Горгоны.       — Нет, — только и смогли выдавить мертвенно бледные губы. — Нет. — И тут Александр рванулся к Кратеру, прижал его к стене и стал бить кулаками в грудь. — Нет, нет, нет! Нет, Кратер, нет! Этого не может быть! Он не мог!       Птолемею пришлось встать. Насилу он оторвал от Кратера Александра, истерически выкрикивавшего «не мог!», «не мог!» — на все лады, то со злостью, то с отчаянной решимостью, то с непреклонностью абсолютного недопущения, то с мольбой, заклиная и небеса, и любимого.       — Не мог, не мог! — бесновался сын Зевса, под конец он уже шептал эти два слова. Прогнувшись, с выкрученными Лагидом за спину руками, он смотрел на всё, на что только ни падал взор, исподлобья, волком. — Не мог, не мог… — Александр обмяк было в руках главы разведки, но, собрав последние силы, вырвался и бросился — теперь уже не к Кратеру, а вон из конторы.       — С ума сойти… — Кратер отошёл от стены и перестегнул фибулы на хитоне. — Синяков наставил. Спрашивается, за что? Сам всё заварил, Гефестион не снёс, Филота дёру дал, а отыгрываться, значит, на мне надо!       — Ты сам виноват, — устало возразил Птолемей. — «Глазки строили», «глазки строили»… Он и до этого бесился, когда Филота с Гефестионом кокетничал, а теперь — и вообще обезумел.       — Ты тоже хорош, — парировал Кратер. — «Что устроишь Гефестиону?» Поставил Александра перед вопросом, ничего не скажешь…       — Это всё равно встанет — и в самое ближайшее время, — отмахнулся Птолемей. — Проклятье! Что дальше ни воспоследует, всё будет отвратительно, хороших или даже просто приемлемых ходов просто нет. Оставить предательство Гефестиона без последствий нельзя.       — Да мать их дери, пусть разбираются сами, с меня хватит. Никогда не любил Гефестиона, — озвучил Кратер давно и хорошо всем известную истину, — но сейчас понимаю: если Александр с нами так истерит, какие концерты своему милому устраивал! Никакое терпение не выдержит. Пусть разбираются сами.       — И даже им самим между собой нельзя. Замучить Аминторида и казнить на рассвете? — у Александра рука не поднимется. Даже если он отдаст такой приказ, сам же пытальщиков и остановит. Просто клинок вонзить, одним ударом закрывая счёт? — тоже не выход.       — Сбежит из лагеря, станет скитаться с горя, одичает и обезумеет, — согласился Кратер.       — С нами тогда что будет? — вздохнул Лагид.       — Ты хочешь сказать, — протянул Кратер, — что лучший выход…       — Чтобы Гефестион сбежал вместе с Филотой.       — Для сына Аминтора это действительно лучший выход. Здесь я ему противовесом служил, не любил его и любил царя. Гефестион любил Александра, Гефестиона здесь мало кто любил — там все его будут любить: и пойти против царской воли посмел, и Пармениона спас, и его сына, а в Экбатанах, понятное дело, сторонников Парменида ещё больше, чем здесь.       — Причём открытых.       — Открытых причём. И своё мнение можно выражать вслух, а не пытаться ночью на ложе убеждать сына Зевса в Индию не идти и на челобитие македонян не склонять. И разом лакомый кусок, самая жирная часть наследия Ахеменидов, их казна, все столицы, уже покорённые, уже усмирённые, с лояльным, издавна ленивым и всегда идущим на соглашательство населением под рукой: чтобы Филота после такой дерзости Аминторида Александру, после таких обстоятельств своего спасения, и до этого влюблённый, не оставил Гефестиону один из первых постов?       — Там Парменион ещё.       — Он уже стар.       — Это неопределённое понятие: он может быть ещё десять лет стар.       — И всё равно Гефестион будет легче дышать: в любой момент может в Пеллу податься. Который год он по Македонии тоскует…       — Ладно, пусть тоскует по Македонии, пусть радуется с Филотой — это для нас не главное. Я имел в виду побег Гефестиона лучшим выходом для нас, потому что тогда для Александра всё станет ясно: во-первых, любимого надо изловить и вернуть; во-вторых, с Парменионом надо начать переговоры. Ситуацию можно представить, как… скажем, у сына Аминтора рассудок помутился. Александр сейчас совершенно выдохся, он опустошён и в таких грустях, что абсолютно безволен и легко даст себя уговорить, тем более когда сам обманываться рад…       — Почему мы должны обелять Гефестиона? — возмутился Кратер.       — Чтоб Александра, мать твою и его, спасти! Его всё равно надо развернуть на запад. Идти через Арахозию в Бактрию и Согдиану с тем, что мы имеем сейчас, смерти подобно.       — Да, а на западе у наших новых врагов такие старые добрые привычные приличные греческие лица!       — Не надо так ядовито! Или ты считешь, что реально с тем, чем мы располагаем на сегодня, идти в восточные провинции, ввязываться в партизанскую войну — без обеспечения обмундированием, снаряжением, оружием, продовольствием, свежими силами, идти в Индию против сотен её слонов?       — Аидову мать! — в сердцах выругался Кратер. — Ладно, спать пошли. Пусть Александр перегорит — посмотрим, что с ним завтра будет.       — И представим всё так, что ему надо Гефестиона изловить и с Парменионом договориться, — продолжил настаивать Птолемей. — Увидишь, когда перед ним конкретные задачи встанут, причём первой будет возвращение любимого, он станет решительнее, он сразу согласится. Не получилось Филоту замучить и убрать — Александр утрёт ему нос другим способом — переманит Гефестиона, уведёт его. После всего, что было, Филота мыслить не мыслит, что Гефестион его оставит и предаст себя в руки, которые запросто могут казнить, — а это произойдёт. Тут задача почти непосильная — вернуть вопреки всему. Не могу поверить, чтоб Александр не загорелся!       — Утро вечера мудренее, завтра всё станет ясно, — Кратер явно не хотел углубляться в политический срез любовных страстей и соревнований самолюбия. — Пока же мы не знаем, действительно ли Гефестион сбежал или просто прячется у кого-нибудь в палатке в надежде на то, что любимый остынет и склонится к прощению. А, действительно, провалился бы этот Цебалин куда подальше со своими сплетнями! Ни один заговор так бы навредить не мог, как его наушничество! Пошли! — Кратер заранее поёжился. — Такой холод ночью, когда небо ясно!       — Ха, бедному главному конюху тоже досталось! — определил Птолемей, выходя из конторы. — Мёрз на дворе в полночь…       — Наоборот, повезло: когда ещё в его комнатушке первые лица будут совещания устраивать, а самое первое — от преданной любви страдать…       Холодный воздух Александра не отрезвил. «Не мог, не мог, не мог!» — кричала душа. «Убежал, убежал, — подленько посмеивался разум. — Ты сам виноват, ты сам сделал всё, чтобы это произошло. Не ты ли обещал Гефестиону вернуться в Македонию, а сам только и делал, что уходил от неё всё дальше и дальше? Не ты ли изводил его Багоем и сворой персов у трона? Не ты ли рядился в персидские тряпки и требовал проскинезы от македонян? Ты прекрасно знал, что Гефестион поддерживает Филоту мысленно и не делает это вслух лишь из любви к тебе. Он хотел ограничиться поркой всех этих «заговорщиков», хотел, чтобы ты вменил Филоте в вину небрежность и просто пригрозил, возможно, даже отстранил на время от командования конницей, но не больше. Что же удивительного в том, что твоих последних жестокостей он не перенёс и сбежал с тем, с кем может свободно говорить о том, что думает? Ты получил по заслугам. Вот тебе твоя любовь, вот тебе твоя Индия!»       «Я боюсь, — пришлось признаться самому себе. — Я пойду к тому, кто никогда мне не изменит. Он скажет мне правду: убежал или не убежал».       Александр отыскал стойло Буцефала.       Старый добрый конь, ровесник сына Зевса, скосил глаз на вошедшего хозяина и радостно фыркнул; Александр прижался к шее коня и стал гладить по-прежнему роскошную гриву.       — Буцефал, ты же меня любишь! Ты скажешь мне правду? Гефестион ведь не убежал? — Буцефал мотнул головой — сын Зевса обрадовался: — Да, Буцефал, да, я так и думал, он просто прячется, он здесь, он ждёт, когда всё во мне перекипит. Правда? — Верный друг кивнул головой. — Ты самый лучший, настоящий друг!       Выйдя из конюшни, Александр побрёл к третьему созданию, которое его любило, — на псарню, к Перите.       Пёс спал, изредка перебирая задней лапой — наверное, охотился во сне на льва, но не очень огорчился, когда Александр его разбудил: зевнул, забил хвостом и, ткнувшись носом в щёку сына Зевса, облизал её шершавым языком.       — Ты скажешь мне правду? Ведь верно, что Гефестион не убежал? — стал выпытывать царь у товарища по охоте, усевшись с ним рядом.       Перита положил лапу на божье колено и, немного поразмыслив, пристроил к ней голову.       «Это значит "не убежал"», — подумал Александр, но слёзы всё же блеснули в глазах, когда он чесал верного Периту за ухом: больше божьему сыну некуда было идти, кроме как к самой истине — в шатёр Гефестиона. Что же будет там, вернее, будет ли там сын Аминтора или там его не будет, несмотря на уверения Буцефала и Периты, оставалось неясным.       С тяжёлым вздохом Александр поднялся, ноги тут же налились свинцовой тяжестью — или он так думал… И какой горькой издёвкой вспомнилось недавнее ощущение, когда царь специально оттягивал время, предвкушая сладкую расправу с Филотой! Теперь он тоже оттягивал время: слишком страшной могла стать истина, слишком много причин было для того, чтобы она оказалась страшной.       До шатра Гефестиона Александр дотащился, еле волоча ноги. Стражники буднично стояли на часах и беззвучно отошли в сторону, опознав царя; спрашивать у них, на месте ли хозяин, Александр побоялся и, внутренне дрожа, вошёл в шатёр.       По глазам резануло пламя светильников, по сердцу резанула пустота. В шатре никого не было. Сын Зевса беспомощно оглядывался, стук сердца отзывался в ушах грохотанием кувалд. Тихо ступая, Александр прошёл далее, рывком откинул занавес в спальню, да так и остался на пороге: в опочивальне тоже никого не было.       С сердцем творилось что-то невообразимое. Александр коротко застонал, прижал ладони к ушам, после схватился за грудь и согнулся пополам.       Прошло несколько мгновений. Что ещё можно было сделать? Огромным усилием воли Александр выпрямился, но для чего, понять не смог. Что можно делать, какой в этом смысл, когда потеряно всё?       Помещение шатра выглядело нежилым: пламя светильников, казалось, застыло, ложа были застелены, ковры на полу — выбиты и вычищены, нигде не стояло ни чаши с недопитым вином, ни блюда с остатками еды. Ждали ли здесь хозяина или распрощались с ним навсегда? Снаружи дежурила стража — призвана ли она была охранять того, кто придёт, или её наличие маскировало пустоту внутри?       Взгляд Александра беспомощно скользил по пустоте, подчёркнутой безмолвием, пока не упал на пергамент на столе — единственное, нарушающее идеальный порядок. Сын Зевса схватил лист.       «Я знаю, что ты меня не простишь. Мотивы, по которым я устроил Филоте побег, тебе хорошо известны: я не хотел, чтобы ты творил бесчестный суд: я боялся за тебя, боялся богов и их кары; я не хотел, чтобы ты шёл в Индию, потому что и сейчас уверен, что славы в этом походе ты наберёшь гораздо меньше, чем потеряешь здоровья и людей. Это причины — не оправдания…       Я не знаю, доедет ли Филота до Экбатан: я отправил его в неизвестность, в сто шестьдесят парасангов по безлюдным степям и по скверной, не знакомой ему дороге. Его могут предать, выдать местные, его могут нагнать разбойничьи стрелы. Как бы то ни было, дождётся ли его Парменион в Мидии или нет, я убеждён, что гражданской войны македонян в чужой стране старый полководец не допустит.       Захочет ли он в свете того, что случилось, признавать тебя царём и впредь? — возможно, если будет держать в уме длинный язык своего сына и сочтёт его недонесение о визите Цебалина достаточно серьёзным проступком, что тоже кажется мне вероятным, учитывая то, как сам Парменион перестраховывался в случае с Филиппом, когда жрец Асклепия вытаскивал тебя с того света после такого неудачного купания в Кидне. Пармениды могут иметь виды на престол, но из всех знатных родов Македонии, мечтающих о нём, только Парменион ни разу не давал повод усомниться в своей верности, безупречно служа ещё твоему отцу. Я уже говорил, что междоусобица старому полководцу претит — таким образом, если дело дойдёт до переговоров, ты можешь рассчитывать на то, что из памяти к твоему родителю, из своей осмотрительности, из снисходительности к твоим молодости и горячности Парменион пойдёт на мировую, предпочтёт закрыть глаза на трения.       Я не обеляю себя, потому что действительно поставил империю в шаге от развала, — я просто говорю тебе, что после моего предательства дело не представляется мне таким безнадёжным, каким оно может показаться, учитывая твоё богатое воображение, тебе.       Филота предложил мне бежать вместе с ним — я отказался; уезжая, он сказал, что будет ждать и примет меня в любой момент, — я ответил, что вряд ли это произойдёт, но потом всё же решил посмотреть на ситуацию трезвым взглядом. После того, что я совершил, ты не сможешь сделать вид, что ничего не случилось, не сможешь оставить это без последствий. Если невиновного Филоту ждали страшные пытки и позорная смерть, легко представить, что будет уготовано мне: в отличие от Парменида, я действительно тебя предал; в отличие от него, я действительно совершил подлость, потому что о критике Филоты ты был осведомлён, а ожидать измены от меня никак не мог; в отличие от Филоты, я обокрал тебя на его смерть и на свою жизнь. И я не делаю скидку на то, что когда-то меня с тобой связывали более чем тёплые отношения — наоборот, чем проникновеннее и искреннее они были, тем более вины виснет на мне, и смысла нет рассчитывать на твоё снисхождение в честь светлой памяти о днях, проведённых в Миезе и далее, бок о бок в течение тринадцати лет; если сострадание во время переработки меня в кусок бесформеннного мяса и охватит тебя и мои вопли пробудят жалость, и Кратер, и Птолемей погасят и то, и другое. То, что ты будешь горько оплакивать моё забитое камнями бездыханное тело, испытывать угрызения совести и в каждую печальную годовщину облекаться в траур, жертвовать храмам и усердно молиться о ниспослании мне блаженства в Элизиуме, меня мало утешает: время стирает всё — как тут не вспомнить Павсания?       Да, я боюсь, боюсь пыток. Я получал раны и видел смерть вблизи на поле боя, но это было честное состязание, а висеть на цепях, визжать от плетей и раскалённых прутьев, ломать суставы, пытаясь высвободиться и зная, что это невозможно, — уволь, даже звери ведут себя (чуть было не написал «человечнее» — и горько усмехнулся) добрее — нет, не пытальщиков, а тех, кто отдаёт им соответствующие приказы.       Всё это ты знаешь, всё это я говорил тебе не раз. Я боюсь пыток — и считаю это достаточным основанием для того, чтобы покинуть тебя. Память о светлом прошлом и мечты о радужном будущем придётся принести в жертву и принять вместо них тоску и горечь отравленных чувств.       А тебе принять, что ни смерть Филоты, ни моя жизнь тебе не достанутся.       Суховато получилось, да мне сейчас не до гомеровских изысков.       Не знаю, нужны ли тебе ещё некогда заветные для нас слова, поверишь ли ты им, но тебя по-прежнему любит

твой уже не второй Александр».

      Вольно или невольно, но Гефестион, очертив возможность переговоров и примирения с Парменионом, сделал главной бедой Александра свой отъезд.       Лист пергамента задрожал и выпал из разжавшихся пальцев; на мертвенную восковую маску, бывшую недавно ликом сына Зевса, страшно было смотреть. Реальность мешалась с бредом. Мрак безумия, готовый поглотить голову, вползал из чёрной ночи снаружи и поднимался тяжёлой завесой, топя пламя светильников, забивая плотной сажей лёгкие, душил в своём гибельном шествии и мысли, и будущее. За ним ворвался холод. Стужа Аида сковала по рукам и ногам, сделала члены бесчувственными, но всё же больно ударила по коленам, бросив Александра на пол перед ложем Гефестиона. Голова упала на светлое шёлковое покрывало, пальцы распростёртых по ложу рук судорожно сжали ткань работы заморских кудесников, словно посылая вдогонку, в незнание, в неизведанность, в небытие простую незатейливую ласку — увы, полотну, а не плоти того, кому сюда уже не суждено было вернуться.       — Гефестион… империя… — шептали побелевшие губы, а сердце выло — так страшно и отчаянно, что этого нельзя было передать никаким криком. Наверное, оно уже разорвалось…       Александр был близок к безумию. Всё рушилось в голове и в мире, сердце уже умерло — что ещё оставалось? Одна мысль — и сын Зевса мучительно, краем сознания того, что когда-то было ясным, лучезарным и великим, пытался поймать смысл сверлящего мозг, вычленить его до того, пока сумасшествие не поглотит его совершенно. Да, конечно, вот это. Ещё два движения — и он будет свободен.       Александр рванул из ножен кинжал, приставил его остриё к своей груди — и в то же мгновение мощным ударом персидский клинок был выбит из рук.       Время растянулось на вечность. Века Александр поворачивал голову, напряжённо смотря перед собой и смертельно боясь ошибиться — в том, что никто в мире не смел бы остановить руку сына Зевса, что бы она ни делала. Никто, кроме… Глаз выхватывал пространство — тончайшей полоской за полоскою — и слагал из них образ, теперь уже нельзя было обмануться, Александр увидел косточку тонкого запястья, предплечье и волоски на нём, зацелованные и обласканные тысячекратно, — он взвился и в следующее мгновение уже повис на родном плече, захлестнув драгоценную спину как придётся.       — Гефа… как же…       — «Решил» не значит «убежал»… мой Александр.       Гефестион перебирал спутанные золотые волосы, прижимал бьющееся в сильной дрожи тело к своему торсу, ловил грудью бешеный стук сердца, пускал холодный влажный лоб зарыться в свою шею, губы вслед за рукой касались мягкими захватами светлых завитков. «Это будет стоить мне распятия на кресте. Нынче все уже отбыли в царство Морфея — значит, вознесут меня послезавтра. Высоко, но не сразу, ибо прожить придётся ещё и следующую ночь, и Кратер, конечно, озаботится, чтобы сделать её незабываемой».       Гефестион вплёл пальцы в волосы Александра надо лбом и, немного отстранив богову голову, посмотрел любимому в глаза. В облике сына Зевса ещё говорило недавнее несчастье: маленький, взъерошенный, растрёпанный, не унявший дрожь, он смотрел в синие очи, и только огонь в голубых — слабый, робкий — пытался высушить блестевшие слёзы. Слабый, едва теплившийся огонёк, не до конца поверивший, что страшная гроза не раздавила, прогрохотала рядом и унеслась, обернувшись преходящим мороком.       В эти мгновения Гефестион готов был заложить и душу, и тело Аиду. «Проклятие! Да сколько же раз мне ещё суждено сдаваться!»       — Какая же ты невозможная дрянь! И зачем я тебя только встретил!       — Я же сын бога, — неуверенно протянул Александр и по-детски шмыгнул носом, — и я везде — ты не мог меня не встретить. Ты зачем это сделал?       — И где же твоя вездесущая прозорливость? — знал же, что я не мог поступить по-другому! Если бы ты замучил Филоту, его тень этого бы тебе не простила — и провидение обрушило бы кару на твою божью, но такую дурью голову. Теперь вместо Филоты можешь со мной рассчитываться — знаешь же, что я тебе всё прощу.       — А почему гиппарха мне не простил?       — Потому что всё, кроме бесчестья.       Александр ткнулся и раз, и другой в родную тёплую шею пересохшими губами.       — И что теперь мне делать с империей?       — Да как обычно — свалить всё на меня. Повернём на запад, обогнём Мидию с юга или с севера. Птолемей — только разведка, а я и разведка, и противо — спланируем операцию, осуществим налёт, вынесем из Экбатан на радость Неарху Гарпала вместе с казной. Я уже выкрал Филоту у тебя — теперь его отца буду обкрадывать. Во что я превратился в твоей вшивой Азии!       — Это же моя казна…       — Ах да, я и забыл… Да! — вскинулся Гефестион. — Я ведь самое главное забыл: весь этот марш-бросок, вынос казны, завоевание Армении, Понт и Малая Скифия, проход в Македонию минус Антипатр, наведение порядка в Малой Азии, Дамаск и Египет, экспедиция в Аравию…       — Кольцо вокруг Пармениона? Это здорово, мне нравится! Но когда же Индия?       — Как мне остопиздела твоя Индия… Всё это ты будешь делать без меня, потому что не завтра: Кратер выпросит у тебя одну ночку в пыточной в моей компании для своего полного наслаждения — послезавтра я буду стоять у позорного столба в ожидании града камней или висеть на кресте.       — Я тебя не дам! — И Александр изо всех сил сжал Гефестиона в объятиях.       — Дашь. Кратер в бешенстве и поставит тебе условие: или ты сдаёшь ему меня — или он. Обратится к войсковому собранию, уйдёт, поднимет бунт — в зависимости от своей фантазии.       — Я не отдам тебя Кратеру, он ничего тебе не сделает. Он любит царя и будет меня хранить, а без тебя я не проживу, у меня сердце разорвётся. Пусть я остался без империи… — Александр прижался к Гефестиону крепче. — Зараза ты такая невозможная… Без империи я уже был, даже без Македонии. И там, в Миезе… А без тебя не смогу. — У входа в шатёр предупредительно кашлянули. — Кто там?       — Это уже от Кратера, — предположил Гефестион. — Быстро разнюхал, ничего не скажешь.       — Войдите! — разрешил царь, но сына Аминтора из объятий не выпустил.       — Тебе письмо, государь. — Стражник протянул Александру не свиток, а сложенный прямоугольником небольшой лист пергамента, больше напоминающий записку.       — Письмо? Ночью? Откуда?       — Из Рангана, только что доставили.       Гефестион изменился в лице. «Неужели Филоту взяли так быстро? Как это вышло? От подлых персов можно ожидать всё. Впрочем, какое это по счёту предательство за последние дни и разве оно началось не с македонян? До чего же противно жить на свете!»       Александр торопливо распечатал конверт, почерк ему был знаком очень хорошо. Ещё не прочтя послания, он посмотрел на Гефестиона и только потом поднёс пергамент к светильнику.       «Я не знаю, доберусь ли я до Экбатан живым и здоровым, до них ещё больше полутора сотен парасангов. Но на тот случай, если я до них доеду (а дромадеры твои, надо признать, великолепны), хочу тебя предупредить: договаривайся с Кратером, провокаторами Птолемея и со своей совестью как хочешь, но ни один волос не должен упасть с головы Гефестиона — в противном случае я возьму у отца элитные подразделения, пересеку с ними Парфию, подойду к стенам Фрады и загоню тебя в горы. Я пойду на всё, даже на союз с Бессом, и не успокоюсь, пока не сброшу тебя в самое глубокое ущелье Арахозии, а потом отправлю за тобой всё твоё командование».       Александр кусал губы от унижения бесцеремонностью требований, никто в жизни ещё не смел говорить с ним так, так грозить и так категорически ставить условия; Гефестион, как обычно прочитавший письмо, оперев голову на плечо сына Зевса, тоже покусывал губы — но, в отличие от любимого, скрывая улыбку. Выразительную пантомиму прервал Александр, безусловно, догадавшийся, какие чувства прячет его Патрокл за закушенными губами:       — Дождался, да? И радуешься! Скаль, скаль зубы, можешь не сдерживаться, будто я не знаю этих твоих гримас! Опальный гиппарх мне условия ставит!       — Он бережёт твоё достояние, своего спасителя…       — …и разрушителя империи! Роль Патрокла тебя больше не устраивает, да? Хочешь изображать Елену Прекрасную?       — Лучше я побуду первым Гефестионом, а не второй Еленой: где ей до меня, у Гомера какие-то горстки воинов на бережку Малой Азии сражались.       — У тебя мания величия.       — С кем поведёшься, от того и наберёшься.       — От твоей наглости чего угодно можно ожидать — не удивлюсь, если ты на тёплое прощание с Филотой переспал, подлый изменник!       — А ты бесишься, потому что тебе достался только поцелуй — и то по твоей инициативе. Как бы то ни было, — Гефестион развалился на ложе, — у меня теперь две охранные грамоты: твоё слово, — и кивнул на письмо, — и сей ультиматум. Кратер, бесспорно, станет сговорчивей, когда речь пойдёт о его шкуре, и не будет надоедать тебе нудежом о доставке меня в пыточную.       — В отсутствие Кратера я тебя сейчас…       — Да-да, мой Александр!       — …замучу и запытаю…       — Мой Ахилл!       — …изведу поцелуями и искусаю…       — Мой царь!       — …задницу исхлещу…       — Мой император!       — …задушу в объятиях…       — Сын Зевса!       — …и распну на ложе.       — Я уже приготовился.