***
… Ксанакс с кровью на губе, синяки на рёбрах — смерть. Запрети мне полететь, я — убью твой паритет…
Ту ночь Иккинг почти не спал, как и всегда, впрочем. Настойка валерианы никак не помогла ему от бессонницы, хотя он очень надеялся на чудодейственные свойства препарата. Он думал о бывшей. Но теперь всё ощущалось не так болезненно, как было до этого. Например, когда он ещё лежал в больнице на лечении, при одном лишь воспоминании он начинал лютый погром и истерические крики; его потом связывали верёвками, как психически больного, и так он проживал — от утра до погрома, от погрома до утра. Возможно, именно поэтому он стал пугаться чужих рук… И появились ночные кошмары с чёрными руками, вылезающими из чёрной непонятной субстанции. Обычно связывали Хэддока охранники. Медсёстры просто звали двоих амбалов и они быстро скручивали подростка в два счёта, клали на койку и заранее заготовленными врачом или теми же медсёстрами верёвками приковывали дебошира к жёсткой койке. Да и плевать всем было, что Иккинг орал как резанный, плакал навзрыд и звал отца… Который мало того, что не слышал его, так и был очень далеко. Парень уже взрослый, с ним никто из взрослых особо не сюсюкался. Пришли — увидели — связали — ушли. Чтобы утихомирить буйного подростка, врачи стали пичкать его чем попало. Всем было плевать на то, что организм Иккинга крайне зависим от препаратов, тем более психотропных. С утреца, до завтрака, четыре таблеточки: две какие-то розовые, одна жёлтая, другая белая. Перед обедом три красные таблетки. Перед ужином одна тонкая белая таблетка. На ночь три: опять две розовые и опять одна тонкая белая таблетки. Два дня такого режима — и Иккинга еле откачали. Стоик, узнавший о произошедшем, грозится подать в суд на врачей; разразился страшнейший в больнице скандал. Парня переводят в другое отделение, ему полностью меняют лечащего врача, полностью меняют препараты. Иккинг стал закрытым, перестал проявлять агрессию. Если бывало что-то и случалось, его больше не связывали, а просто проводили с ним беседу. Позже сам Стоик вызывался с работы, приезжал к сыну и разговаривал с ним до тех пор, пока тот не уснёт. Вскоре дебоши прекратились совсем; за подростком усилили наблюдение из-за развившейся фобии и частых кошмаров. Его не хотели выписывать. Он пробыл в больнице почти три месяца, но так и не закончил курс психотерапии, до конца не излечился от фобии и бессонницы. Его выписали, но косвенно: он всё ещё числится больным. Просто ходит иногда на еженедельные обследования, на приёмы к психиатру, неврологу и дерматологу. Иккинг лежит в постели, пытается вспомнить имя, что говорил чуть ли не каждый день, на протяжении большого количества времени. Он вроде и слышал её имя, но мозг старательно прикрывает его белой дымкой — бережёт еле стойкий разум от очередных переживаний и боли; хочет вспомнить всё равно, несмотря на то, что потом он, возможно, опять будет чувствовать себя хуже некуда и опять заставит отца переживать. На языке вертится её имя, но язык не хочет его говорить. Пазл не складывается. Иккинг пытается обмануть себя: вспоминает, как кто-то говорит её имя. Одна минута, вторая, третья, седьмая, десятая… Вдруг наступает небольшой проблеск. Первая буква — «Х». Не так много девушек с этой первой буквой, так ведь? Иккинг снова напрягает извилины, трогает виски кончиками похолодевших пальцев, слегка их массирует; чертыхается себе под нос, потому что дезипрамин будто стёр половину его памяти. На часах два ночи. Иккинг сидит, ссутулившись на середине кровати, всё ещё вспоминает имя девушки, что уничтожила его, втоптала в грязь… Перед глазами мерещится лес, пенёк, затем общая столовая, её глаза, отблёскивающие ярким огоньком любопытства и озорства. Томный, игривый голос… Нет, он не такой, как у Астрид. Он чуть грубоват, но при этом какой-то всё равно нежный. Шёпот её всегда заставлял пройтись куче мурашек по коже, а запах волос возбуждал не хуже её тела… Иккинг широко распахивает глаза, опускает руки вдоль тела. Смотрит куда-то в окно, разглядывает в нём её тень, что тут же скрывается из виду. Но нет, там и не было ничего, парень бредит на ровном месте. И он знает это. Её нет. Она не подошла к его окну. Она не помахала ему сейчас рукой, не окликнула его. Невидимка, что просто дразнит помутнённый ночной пеленой разум Иккинга… Тянется к ушедшему видению рукой, подаётся чуть вперёд; в ушах тихонько звенит колокольчиками её смех. Неосознанно всё же выговаривает забытое имя, что всё это время он прекрасно помнит, но просто обманывает самого себя: «Хедер».***
… От удушия круги под глазами наружу, равнодушия… Я полон, немного простужен…
Перед глазами мелькают обрывки сладкого прошлого, такого далёкого теперь. Вот Хедер лежит перед ним на кровати и манит ладошкой… Хедер, Хедер, Хедер! Иккинг повторяет это имя уже много раз. Счёт пошёл на сотню, когда появился первый луч солнца в окне. Резко захотелось спать, и Иккинг наконец усмиряет свой разум, отключается почти сразу. Видит Хедер перед собой, она что-то говорит ему: ничего не понятно, но говорит она быстро и со смешками; широко улыбается, тянет его за собой куда-то в яркий и ослепляющий свет. Она в его любимом чёрном платьице, слабо накрашена, но так же красива… А потом появляется чёрная рука. Она крупная, страшная. Вылезает из-под земли рядом с Хедер. Свет тут же меркнет, и становится ясно: они где-то в прострации, в четырёх белых стенах, теперь уже потемневших. Девушка пугается, отпрыгивает в сторону, но рука тянется к ней, пытается ухватить за подол платья. Иккинг пытается что-то выкрикнуть, но он нем, как чёртова рыба, тщетно тянется к Хедер, хочет укрыть её от зловещей напасти. Появляется ещё одна рука, с другой стороны; обхватывает талию Хедер и тянет на себя. Хедер в ужасе смотрит в сторону Иккинга, что-то кричит парню в лицо, но она тут же испаряется в воздухе, словно фантом. Возникает какая-то странная чёрная фигура, чем-то отдалённо напоминающая самого Иккинга. Хэддок чувствует, как тело холодеет и у него начинается удушье. Он просыпается в холодном поту, сердце бешено колотится где-то в глотке, а дышать стало крайне тяжело; стучит кулаком по груди, начиная сразу же громко кашлять. Вроде ритм сердца восстановился, дышать стало чуточку легче. Из-за приёма антибиотиков у Иккинга несколько нарушился сердечный ритм. Частенько случается так, что сердце бьётся где-то в горле, не даёт нормально дышать. Хэддок уже привык, что себя надо «заводить»: постучать пару раз кулаком по груди, и всё становится просто прекрасно. И сейчас, как говорится, он «завёл свой мотор». Но тут же он цитировал строчку из какого-то трека, что частенько раньше слушал: «Я бью себя в грудь кулаком по утрам, чтобы завести мотор, но там только дыра…» Иккинг встаёт с кровати медленно, не спеша. Но тут же звенит телефон, и он заметно ускоряется. Он и не подозревал, что ему позвонила сама Хедер. — Иккинг? Это ты? А её голос изменился. Стал чуть ниже и тише. Или же она так боится его, что нарочно так говорит. — Я, — отвечает хмуро Иккинг, — Что тебе нужно, Хедер? — Хотелось услышать тебя. Как ты? — Пойдёт. Живу дальше, без тебя, — говорит Иккинг так, словно читая какую-то мантру, — Лечусь, учусь, завтра пойду на йогу. Да, мне тяжело, но я справляюсь. Ты как? — Не очень… С Нилом серьёзно поругалась. — Дай угадаю, потом ты опять уйдёшь к другому? — Нет. Больше у меня нет никого. — Ты мне так же говорила. — Иккинг- — Хедер, почему я, чёрт возьми, должен тебя простить? Ты предала меня! — Я понимаю, что поступила плохо! Я была не в себе! Слишком быстро приняла решение! — Я тоже быстро принял решение! — передразнивает девушку Иккинг, — правда мне пришлось пробежать семь километров без остановки, прежде чем его осуществить! — Иккинг… — голос Хедер стал плаксивым, — Пожалуйста… — Два часа бежал! Да и по херу, что потом ног не чувствовал хер знает сколько времени, и дышать нормально не мог! А знаешь, сколько я балок насчитал под мостом, когда думал, почему ты так поступила?! — Умоляю… — Тысяча двести сорок шесть! Не досчитал парочку — отключился! Вот до чего ты меня довела! Я крышей чуть не поехал! — восклицает Иккинг, вспоминая эти чёртовы металлические балки, расплывавшиеся в его слезливых глазах. Он видел в них свою крышку гроба, свинцовое и бетонное небо. — Прошу, прекрати! Мне тоже больно вспоминать об этом! — просит Хедер, глотая слёзы. — Ты не поехала искать меня! Тебе плевать было, ты пьяная валялась на этом своём Ниле!.. Замолк на минуту. Хедер напряглась, но говорить не смеет: слёзы душат её голос. — Хедер… — выделяет её имя Иккинг, чувствуя на языке какую-то горечь, — Пока я лежал в больнице, я всё время думал о тебе. И знаешь, тогда я ещё любил тебя, хотел вернуть… Но теперь этого нет. Я больше к тебе ничего не чувствую. Опять тишина. Хедер хочет что-то сказать, но Икк её перебивает: — Забудь меня. Давай забудем всё, что было между нами. Сожги мои подарки где-нибудь в карьере, не знаю, перестань терроризировать своих друзей по поводу меня, умоляю, я им никаким боком не сдался, как и они мне. Хедер, прекращай это всё. — Хорошо, — соглашается она, — Я поняла тебя… Как у вас дела с Астрид? — Отлично. Знаешь, она ведь мне нравилась. А ты меня ослепила. — В… смысле… — тихонько выговаривает девушка, несколько недоумевая. — Ты встала передо мной, и в итоге видишь как вышло? Смешно, правда? — Иккинг начинает горько усмехаться и злорадствовать, — Я такой наивный, повёлся! «О, боже мой, она так прекрасна! Как кошечка — так грациозна и мила! Прости, Астрид, но я больше не люблю тебя, Хедер запала мне в сердце!» — пародирует он сам себя, следом понижая голос, — Так глупо… Придурок. — Я не знала… — Нет, ты знала. Но молчала. — Иккинг- — Ты не переубедишь меня. Ты предала не только меня, Хедер, но и Астрид. Как ты вообще посмела? — Да, я виновата! Да, вини меня во всех смертных грехах, Иккинг, давай! — восклицает вызывающе Хедер. — Всё понятно, началась та же песня… — вздыхает Иккинг, закатывая глаза. Он уже знает, к чему всё идёт, — Хотя, нет. Тут мы и закончим. Я теперь не поведусь на твои провокации. — Стой, я не договорила! — Я всё сказал. Разговор исчерпан, Хедер. Не звони мне больше вообще, слышишь меня? Не нервируй себя и меня… Я тебя прощаю. Правда. Пока. Иккинг отключается, шумно вздыхает. Тут же отправляет номер девушки в чёрный список, кидает сам телефон куда-то на стол. Наконец-то долгожданная тишина. — Ха, а я ведь терпел это дерьмо, — ухмыляется Иккинг, немного вскидывая правой бровью, — Зато теперь заживу… Астрид же неконфликтная персона. В памяти его всплывает тот день…***
… Летали с тобой, летали вслепую, этот танец — любовь, я с тобой танцую…
Иккинг и Астрид тогда просто пошли гулять. На часах пять вечера, на улице лютая жара, солнце ещё не спешит садится — лето всё-таки. В голове Хофферсон просто возникла спонтанная идея. — Иккинг, ты занят? — Нет. — Пошли гулять. — Погнали, миледи. Хэддоку всё равно делать нечего, а потусоваться с подругой — милое дело. Он ещё не знал, чем всё обернётся. Вроде пошли в магазин купить по стаканчику мороженого, и вдруг, когда они стояли у кассы, к ним подошёл охранник. Ему показалось, что подростки что-то украли, ибо Иккинг подозрительно прятался за Астрид, и у него странно выпирало живот из-за худи. Мужчина был несколько слеповат и смешон внешне, поэтому когда всё утряслось и парочку отпустили, они пошли на отдалённый холмик и начали просто громко смеяться, причём почти не прекращая шутить, подливая маслица в огонь. — А ты случаем не беременный? А то живот что-то подозрительно выпячиваешь, словно на третьем месяце, — еле выговаривает Иккинг, задыхаясь от смеха; из глаз давно текут слёзы, воздуха в лёгких почти нет. Астрид сидит рядышком и тоже потихоньку помирает, — А почему у вас шоколадное мороженое, а не клубничное? Младенцу в животике витамины нужны, ягодки больше кушайте! Так продолжалось до тех пор, пока не иссяк запас в генераторе шуток Иккинга. Начало темнеть, и Астрид просто легла на мягкую травку, пыталась прийти в себя после очень долгого смеха. Иккинг разглядывает её нежно-голубую футболочку, белую юбочку до колен, нежно-розовые балеточки… Зрение потихоньку мутнеет из-за уменьшения количества света на улице, но пристальный и наблюдательный взгляд зелёных глаз Астрид замечает без сомнений. — О чём задумался? Об очередной шутке? — ухмыляется Астрид, поворачиваясь на правый бок; подкладывает ладошку под голову и смотрит на Иккинга. — Да так, о разном… Думаю, куда бы завтра пойти. Найти приключений на пятую точку, — улыбается Иккинг своей фирменной кривой лыбой, когда встречается взглядом с подружкой. — А мне с тобой можно? Ну, искать приключения? — Конечно! Можем сразу вдвоём искать… Хотя, одно уже само нас нашло, — гогочет коротко Иккинг, — Эта фигня вряд ли теперь отпустит меня… — Да, это точно… Наша локальная шутейка, — улыбается Хофферсон, — А помнишь, когда мы по заброшке лазили? — Помню… Этого я никогда не забуду, миледи! Из-за тебя, между прочим, я получил люлей от отца! — Ну, ты сам виноват, что пошёл за мной, — парирует девушка, всё не прекращая улыбаться; Иккинг ложится к ней рядом на спину, глядит на потемневшее фиолетовое небо. Иккинг обожает это время, когда солнце заходит за горизонт, но не совсем; когда начинает потихоньку темнеть, и небо из голубого становится каким-то таинственно-сиреневым, потом сапфировым и в итоге чёрным, как смоль. Когда лица не видно — ни своего, ни чужих — в этом есть какая-то изюминка, когда ты не видишь эмоций другого человека, и слышишь только голос, что заметно меняется с наступлением потёмок. Ночь — это другая сторона реальности, что-то непостижимое… В это время всё самое тайное чуть приоткрывается, и можно познать некую истину, которую либо забудешь к утру, либо не забудешь никогда. В этот вечер, а потом и ночь, Иккинг осознал одну важную вещь, которую прятал столько времени в своей душе, и наконец признал её… Он лежит рядом с Астрид, глядит в её голубые глаза. На душе так легко и хорошо, что и словами описать невозможно. — Иккинг… — М? — Можно тебя обнять? — Конечно. Ты ещё и спрашиваешь? Они чуть ближе двигаются друг к другу, приобнимаются… Так и лежат, помалкивают. Астрид смотрит на него как-то томно, может быть даже влюблённо, а он смотрит на неё слегка прикрытыми глазами. Да, это было сродни какому-то сладкому сновидению, уж больно всё было как-то сказочно и просто. Но Иккингу этого не хватало столько времени, как и Астрид, посему они наслаждаются обществом друг друга в тишине, лёжа на мягкой травке, под большим раскидистым деревом, на холмике с видом на город… Идиллия одним словом. И в этот момент Иккинг понял, что любит. Да, вот так просто. До этого он видел в Астрид хорошую подругу, возможно сестру, но только сейчас до него наконец дошло, что всё не так просто. Сердце странно реагирует, когда он видит её, переживает, когда собирается к ней в гости, нервничает, когда у неё что-то случается неприятное или вовсе ужасное… Губы тут же наровятся выдать только что сделанный разумом вывод, но Иккинг тут же их поджимает. Нет, рано. Да и она может не понять. — Блин, надо бы собираться. Отец будет названивать, — говорит Астрид, поворачиваясь на спину. Иккинга словно током ударило в этот момент; встаёт первый, помогает подруге встать, подаёт ладонь. — Я тебя провожу, — говорит Иккинг. — А твой отец не будет ругаться? — У меня комендантский час в одиннадцать, так что успею дойти, не переживай, — улыбается парень; в его ладони всё ещё лежит ладошка Астрид. — Ну, тогда хорошо. Пойдём. Проходит минут двадцать, и парочка идёт вдоль линии домов, после которых идёт многоэтажка, в которой живёт Астрид. Девушка молча взбирается на небольшой бордюрчик, и идёт по нему. Иккинг, тоже молча, протягивает ей свою ладонь, дабы поддержать её, чтобы не упала; идут чуть медленнее, наслаждаются странным затягиванием времени. Хэддок мило улыбается, поглядывает на счастливое лицо Астрид. Волосы её отливают золотом из-за света фонаря. Прошло от силы минуты три, но казалось, что это было очень долго (