Разлом

1

— Маршал! — мчится Чонгук, крича в стремительно удаляющуюся как можно дальше от него спину. — Маршал, да стойте же вы! — привлекает он к себе внимание панибратскими высказываниями и взъерошенным видом. Несмотря на впивающиеся в голые ступни камни, Чонгук расталкивает плечами встречающихся на пути людей, которые так некстати решили пройтись именно по этому коридору. Видимо, вся база уже вопит о произошедшем. — Маршал! — рычит надрывно Чонгук, ускоряется, чтобы поймать Намджуна до развилки, после которой он не сможет найти его никаким образом. А тот будто и не слышит отражающиеся от бледно-голубых стен широкого коридора звуки, упрямо шагает вперед, не подавая и намека на то, что сердце тонет в собственной крови, что в груди истошные вопли, скрываемые за сжатыми до хруста челюстями. — Остановитесь! — Чонгук срывается на бег, грубо хватает Намджуна за плечо, от чего отутюженная лоснящаяся ткань его серого пиджака мнется, и маршал резко разворачивается, пренебрежительно скидывая руку Чонгука со своего локтя. Пара волос в его укладке выбивается из стройного порядка. Намджун демонстративно кривит верхней губой, тяжело вдыхает через ноздри дурно пахнущий воздух, брезгливо отряхивает место, которого секунду назад коснулся Чонгук, и презрительно смотрит то на ткань пиджака, то на растерявшегося на секунду пилота. Да как ты посмел, щенок? — Никогда, — тихо, полушепотом сквозь стиснутые зубы рычит Намджун. — Никогда не смейте прикасаться ко мне, — маршал выпрямляется, сбрасывает с напрягшейся руки, кажется, вес тонны килограмм и становится на несколько сантиметров выше Чонгука. Неловко до проходящих по спине мурашек и страшно, особенно стоять под этим сверлящим дыру во лбу взглядом. Чонгук сжимается, уже признает свою ошибку, но почему-то злость на Намджуна от этого не становится меньше, только растет в геометрической прогрессии. Вот такая взаимная ненависть, выросшая из взаимной трепетной симпатии, братского отношения, что было когда-то уместно между ними. Чонгуку неудобно стоять босиком. Измазанные в пыли пальцы ног почти окоченели от ледяного бетонного пола, и чувство беззащитности рядом с маршалом расцветает целым садом благоухающих колючих роз. — Послушайте… — Нет, это вы меня послушайте, пилот Чон, — грубо отрезает все попытки высказаться Намджун. Он пристально смотрит в лицо Чонгука и видит в нем самый настоящий страх, приносящий удовольствие не сравнимое ни с чем другим. Какой-то отдельный его сорт, без примесей, кристально чистый. Чонгук взгляда не отводит, и в этой молчаливой борьбе, кажется, нет победившего и проигравшего. Разве что пока из-за своего положения и харизмы ведет маршал. Чонгук никогда не был силен в убеждении, никогда не казался устрашающим. У людей при виде него никогда не тряслись коленки, как это было в случае с маршалом Кимом. Он выше, старше, сильнее, и Чонгук рядом с ним чувствует себя ничтожной частицей, осколком от целой картины мироздания. Однако всё еще находит в себе силы стоять и, поджав губы, наблюдать за самодовольным лицом Намджуна. — Я хочу, чтобы вы уяснили одну вещь, Чонгук, — мои решения не оспариваются, — отчитывает, как провинившегося ребенка. Что-то непонятное начинает скрести по легким мелко и неприятно, надоедает. Чонгук сжимает губы до посинения, ищет в себе ресурс для того, чтобы, гордо подняв подбородок, стоять и слушать маршала, не пререкаться. Время тянется, как пресная дешевая жвачка, теряющая вкус через минуту. — Кто позволил вам думать, что вы имеете право заговорить со мной без позволения, без команды, тем более в таком тоне? — будто и бы и вправду ждет ответа. — Я лишь хотел не повторять прошлых ошибок, — честно отвечает Чонгук, не кривит душой, смаргивая усталость с тяжелых век. Ненависть к чувству собственного бессилия заставляет кожу пойти волдырями. Врать не за чем, оправдываться не стоит. Ложь здесь неуместна. Чонгук до дрожи боится, что повторит ту же ошибку. Каждую ночь винить себя в произошедшем несколько лет назад, видеть шрам на лице того, кого изуродовал собственными руками, слышать в свой адрес плевки и ловить презрительные взгляды, идя по коридору. Чонгук лишь хочет всё исправить. Быть в забвении, наверное, страшнее всего. Но Тэхён… Тэхён тянет его наверх почему-то невообразимой силой, и будто толкает на путь исправления, даже не подозревая об этом. Защитить Тэхёна гораздо важнее собственного страха. Защитить Тэхёна — отпустить. Эгоистично тянуть его в егерь, пытаться впихнуть его туда, где ему не место. Вероятно, маршал рассуждает так. Врет сам себе. Место Тэхёна по правую руку от Чонгука в Фолгоре, и это очевидный факт, который не принял еще разве только Ким Намджун. Самая большая защита для Тэхёна — быть с пилотом Чоном. Но об этом и помыслить страшно. — Тэхён прирожденный пилот. Он лучше меня, лучше каждого здесь рейнджера, — и Намджун почему-то вслушивается, нахмурившись, будто ведет борьбу в своей голове. Чонгук замечает эту прореху в его темных зрачках. — Об этом я знаю гораздо больше, чем вы… — Тогда почему вы не даете ему возможность? — вновь закипает Чонгук, но его порыв игнорируют. — …и я не намерен выслушивать ваши претензии. У вас есть какие-то возражения? Вас всегда ждут в военной тюрьме Сан-Квентин. Прошу не забывать, по какой причине и на каких условиях вы находитесь здесь, и что в любую секунду, — Намджун останавливается, сглатывает образовавшуюся под языком вязкую слюну. — Слышишь, в любую, я могу вышвырнуть тебя с Тэпхедома прямиком за решетку, неблагодарный щенок, — вновь этот поедающий взгляд, и ни намека на что-то хорошее. Чонгук молчит, отводит взгляд и неподвижно смотрит на стену за широкими плечами маршала. — Вам ясно, пилот? — Намджун наклоняется над Чонгуком, и тому невольно хочется сделать шаг назад. Он буквально чувствует его дыхание на своей щеке, но стоит, как вкопанный, и лишь коротко кивает, сжимая кулаки до лунок от ногтей на вспотевшей пятнистой коже ладоней. — Я не слышу, — наклоняется еще ближе Намджун, указывая пальцем на ухо, и поворачивается медленно, следя за реакцией Чонгука. Боишься? Правильно, бойся. Дрожи в страхе, моли, чтобы мой гнев не обрушился на тебя еще когда-либо. Ты и представить себе не можешь, насколько я силен. И вообразить не смеешь, за какие ниточки могу потянуть, и вся твоя жизнь рухнет снова. Эта новая устоявшая, какая-никакая, но стабильность ценна, и держаться за нее нужно крепко. Твой последний шанс, Чон Чонгук. Прикуси язык и делай то, что приказано. — Так точно, маршал, — медленно проговаривая каждую букву отвечает Чонгук. Намджун довольно отстраняется, ощущая прилив сил. Настолько сладостно напуганным стоял рядом с ним Чон. Настолько слабым, ведомым он выглядел, когда Намджун говорил про тюрьму в Сан-Франциско, в которой его ждут с распростертыми объятиями. Там для него уже готова отдельная камера с особенно жесткой полкой и рыжей тюремной робой. Маршал отступает еще на несколько шагов от Чонгука. Но тот всё так же безразлично буравит взглядом пол и будто жует от безысходности собственный язык. Что делать? Что теперь делать? Один вопрос, тысячи вариантов, и ни одного подходящего. Он связан по рукам и ногам. Они связаны. Тэхён в том же самом отчаянии. — Свободен, — бросает Намджун, уходя, чем, наконец, привлекает рассеянное внимание альфы. Он не видит его испепеляющего взгляда из-за спины, не слышит его дыхания и не замечает боли, что раскурочила все его внутренности. Одно Чонгук знает точно. Он обязательно что-то придумает. Всегда придумывал.

2

По щекам безудержно текут слезы. Сухую кожу щиплет от соленых капель, но Тэхён, сминая на груди рубашку, будто цепляясь за последний островок сил в себе, слепо, опустив голову, шагает хлюпающими ботинками по бетонному полу. За кудрявыми влажными кончиками волос не видно опухших глаз, не видно боли, которая разъедает Тэхёна разве что не на генном уровне. Хотя, кажется, она впиталась в каждую клетку его тела, проела собой все внутренности, оставляя только горький привкус разочарования на языке. И для чего такие страдания? Ведешь себя так, как будто получаешь отказ от маршала Ким Намджуна, брата Ким Намджуна, впервые. Но, честное слово, этот брат уже в печенках сидит со своим воспитанием и ограничениями. Перед глазами его отчаянный взгляд, собственный всхлип и не верящее восклицание, ведь всё, казалось, шло отлично. Только лишь казалось, а на самом деле — очередная игра Намджуна, правила которой Тэхён всё никак не может уяснить. Не лезь туда, куда тебе не позволено. Намджун, он же на самом деле не хочет причинить вред, он просто таким изощренным образом пытается выразить свою любовь. Поломанную, избитую, измученную и испуганную любовь. И в самом деле брата понимаешь, но не хочется в этот раз мириться с его замашками Бога, способного вершить жизнью Тэхёна так, словно он его собственность. Сломанная судьба, тысячи, миллионы сломанных жизней и людей — вот, что ждет их всех, если Намджун не отключит свое эгоистичное, собственническое отношение и не позволит Тэхёну хотя бы однажды решить самому, что делать. И уверенность сама оставляет, и кажется, что это ты тот самый, кто совершил чудовищную ошибку. Что это они с Чонгуком просто идиоты, возомнившие себя теми самыми шаблонными особенными из подростковых книг. Никакие они не особенные. Заурядные, и осознать это нужно было гораздо раньше, еще в тот момент, когда перед Тэхёном распахнулась дверь в крохотную солнечную квартирку с таким же солнечным хозяином, которого, кстати, теперь не в живых, и даже тело опознать невозможно. А по чьей вине? Ошибка за ошибкой. Промах за промахом. Тэхён ума приложить не может, и будто теряет рассудок, потому что, подходя к двери своей комнаты, чувствует его запах. Это галлюцинации или недавнее воспоминание, определенно, но через секунду, когда шея сама невольно поворачивается в направлении послышавшихся быстрых шагов, Тэхён ощущает вкус хлопка в легких оседающий. И вдруг так спокойно, так уверенно. Необходимый дурман становится всё ближе, и Чонгук, смотря загнанным зверем на Тэхёна, что стоит возле двери и глупо смотрит в ответ, ожидая чего-то от него, какого-то слова, фразы, знака, что всё в порядке, что они в порядке, и что всё будет хорошо, ненадолго теряется. Он замедляется в нескольких метрах, следит за тем, как Тэхён убирает пальцы с цифр на небольшом экранчике и, опустив голову, точно задумчиво о чем-то размышляет. Поток мыслей сменяется одной самой, вероятно, значимой — как же он прекрасен, неземной красоты. Чонгук не может оторваться, медленными шагами подступает, боясь испугать, прощупывая почву. Потому что, кажется, еще один шаг, еще одно движение, и Тэхён испарится. Он такой нереальный, волшебный, сошедший с небес, и именно сейчас, такого разбитого, такого открытого, такого его хочется, как никогда сильно. Тэхён двусмысленно поворачивает голову на Чонгука — переоделся, влажные волосы зачесаны немного назад, но непослушно лезут на глаза, и ботинки он, как и Тэхён, зашнуровать не успел. От него пахнет чистотой, свежестью и легким бризом, и лишь немного потом. И вокруг него пахнем им самим. Тэхёну не кажется это приятным, от него разит этими цветами, разит этой безнадежностью, и хочется закрыть нос чем-то вроде полотенца поскорее, только бы не чувствовать это. А что «это», Тэхён даже самому себе объяснить не в силах. Это всё кажется таким неправильным, до безобразия, но в то же время оно — самое правильное, что вообще имеет право на существование в этом мире. И заломленные брови Чонгука говорят об одном — он думает так же, его поджатые губы и потерянный взгляд кричит об этом чувстве. Да, кажется, это называется так. Это чувство, расцветающее, распространяющееся по крови, как яд или лекарство. Тэхён еще не решил, насколько оно окрыляет его, насколько тянет за собой в пропасть, но он точно уверен, что это чувство, оно есть, и Чонгук испытывает его тоже. — Зачем ты пришел? — Тэхён отворачивается, и его ладонь замирает в воздухе, вновь тянется к цифрам и замирает. — Я… — Чонгук боится сказать что-то неуместное, что-то лишнее, что только оттолкнет Тэхёна, чего ему делать категорически не хочется. Он делает еще шаг в его сторону, останавливается в метре, и, кажется, пытается держать дистанцию. — Я пришел к тебе, — он поднимает обе ладони к лицу и трет агрессивно кожу, отчего та краснеет в считаные секунды. Пытается привести себя в рассудок, стереть унизительный разговор с Намджуном и сделать вид хотя бы для Тэхёна, что знает, что творит. — Просто, мне это нужно, и я правда не знаю, зачем, но, кажется, сейчас мы нужны друг другу, — слова звучат глухо из-за прижатых к лицу ладоней, но для Тэхёна абсолютно не составляет труда расслышать то, что только что произнес Чонгук. И это пресловутое мы бьет в солнечное сплетение, заставляет потеряться в пространстве. Тэхёну кажется, что сердце на миг замирает, потому что мы звучит до сумасшествия абсурдно в отношении их двоих. — Ты же почувствовал это, да? — безумная улыбка искажает приятные черты лица альфы. Чонгук расставляет руки в стороны в открытом жесте, дышит слишком тяжело, настолько, что даже Тэхёну становится не по себе. Он в попытках достучаться безмолвно, одними только движениями и жестами кричит: «Вот он я, стою перед тобой. Ты видишь меня таким, потерянным и одиноким в целой Вселенной. У меня ничего нет, я гол и открыт перед тобой. Я отдаю тебе свое сердце, торжественно вручаю, потому что верю во что-то неосязаемое между нами. И ты чувствуешь то же, что чувствую я. Подойди ближе и не заставляй меня думать, что я ошибся». Тэхён будто слышит его, отходит от двери, делает несмелый шаг в сторону Чонгука, тут же замирая, потому что мышца слева в груди снова забилась в агонии, и сейчас словно выскочит из груди. Руки Чонгука в расслабленном жесте отчаяния опускаются, и та улыбка теперь, кажется, причиняет ему дискомфорт, она болезненная и сменяется на усмешку, что вопит: «Я кретин». — Почувствовал, — полушепотом, въедающимся под кожу, иглами в самые чувствительные места. Тэхён оставляет последние разделяющие их сантиметры позади и чувствует всем своим телом то, насколько сильно Чонгук напрягается, замирает и боится шелохнуться. Омега слабо и неуверенно кладет на его плечо пальцы, и он вздрагивает, прикрывая в блаженстве глаза. Не верит в происходящее. Нет, Чонгук, ты не кретин, ты не глупец, не идиот, не дурак, и ты делаешь всё правильно, только они почему-то не видят то, насколько ты ценен, то, насколько сильно ты нам всем необходим. А я сейчас рядом с тобой, я стою здесь и всё еще пытаюсь убедить себя в том, что лишь хочу помочь, и что я не упал в тебя с первого взгляда. Пытаюсь разыграть для неизвестного зрителя спектакль, где в главной роли ты, центральный герой с синдромом жертвы, и я, больной придурок, который гуманно пытается спасти тебя. И может показаться, что я правда даже верю в это, но занавес уже давно закрыт, а единственный наш зритель покидает представление. Потому что, как оказалось, помощь нужна теперь не тебе, спасать теперь нужно не тебя, а нас обоих. Тэхён воет от боли в мыслях, борется с самим собой, но тело, инстинкты берут верх. Он тянется, невозможно отчаянно и растерянно тянется к его плечам, пускает ладони за шею, крепко обхватывая его, заплутавшего в собственных ощущениях еще больше, чем сам Тэхён. — Я всё почувствовал, — шепчет куда-то в ключицу, обдавая обтянутую хлопком кожу жарким дыханием, оставляя влажность своих щек на его одежде. Но не смотрит, потому что знает, потеряет всю уверенность, как только океан глаз Чонгука и собственные созвездия столкнутся. Весь мир идет к черту. Вселенная сокращается до размера их двух тел, сплетенных в истошном крике чувств – словами которые описать невозможно, – рвущихся наружу в рваных вздохах и касаниях, от которых кожа покрывается болезненными ожогами. — О, Господи… — срывается на выдохе с губ Чонгука, и он сжимает Тэхёна так сильно, как только может, боясь потерять только что обретенную новую попытку жизни, кажется, третью. — Он нам не поможет, Чонгук, — бурчит с усмешкой в грудь. Он такой крохотный, легкий, его ноги в совершенно уродливых, скрывающих красоту его стоп ботинках незаметно отрываются от земли, спина выгибается навстречу, и грудь касается чужой груди, а нос зарывается куда-то в шею. Он дышит так невероятно, пускает по венам свой аромат, забирается немыслимо под кожу, позволяет крепко прижимать его тело к себе, создавая иллюзию этой смертельно опасной безопасности. Удивительный парадокс, эти объятия. Чонгук чувствует его бьющееся сердце у себя под ребрами, вдыхает спертый воздух и не может насытиться близостью. Он так близко и так далеко, он в его руках, и это кажется самым необходимым во Вселенной. Он его вода, его сон, его жизнь. Чонгук прикрывает веки, медленно скользит ладонями по талии вверх, цепляет ткань рубахи на спине и зарывается пальцами в слегка влажные после тренировки волосы, сжимает их, ощущая текстуру, будто больной, в припадке касается губами его виска, и тело в руках в момент сжимается. Кажется, они стоят так вечность. Тэхён, замерев, дышит тяжело в ключицу, водит носом по влажной от собственных слез футболке, хватается за сильные плечи, сжимая их до красных пятен пальцами. Чонгук впитывает нежным касанием губ горечь последних часов. — Мы сами себе поможем, — смещается куда-то к уху, шепчет, пуская по спине омеги табун мурашек. — Я что-нибудь придумаю, — касается волос на загривке пальцами. — Мы что-нибудь придумаем, — чувствует, как Тэхён льнет, сжимается весь и, кажется, дрожит. — Я так устал, — он отстраняется, сразу же ощущая больной укол смущения. Тэхён права не имеет говорить о том, как сильно он устал, перед Чонгуком, усталость которого уже перешла в изнеможение, полное истощение. Но он отдаляется на немыслимое расстояние. В нескольких сантиметрах от его тела уже обдает холодом, что будет, если они отойдут друг от друга на метр? Чонгук опускается, окольцовывая пальцами шею Тэхёна, стирает образовавшуюся неловкость своей уверенностью, вживляя ее и в омегу, позволяя ему действительно ощутить свою защиту. Потому что для одного Ким Тэхёна Чон Чонгук становится целым миром, настоящим домом, где уютно, тепло и, самое главное, надежно. — Я понимаю, — кивает Чонгук и зачем-то облизывает губы, взглядом скользя по лицу Тэхёна. И, черт возьми, как же сильно хочется касаться его губами повсюду, оставить целую дорожку поцелуев от шеи до невозможно раскрытого рта, слышать его дыхание, подхватывать ритм и дышать в унисон. Тэхён совершает ошибку, он отрывает взгляд от бесконечных темных глаз альфы, скользит с безопасной зоны плеч пальцами к груди, лишь едва касаясь подушечками, от чего прикосновения ощущаются в разы острее. Это сворачивает изнутри обоих. Тэхён опускается к губам Чонгука, изучает настойчиво их форму, мажет туманным тусклым взглядом по пухлой нижней губе только коротко и единожды, но и этого достаточно, чтобы окончательно сойти с ума. — Я никогда не… — зачем-то говорит омега, вызывая легкую улыбку на губах Чонгука. Он считывает эту короткую и незначительную фразу как зеленый свет, знак, что, кажется, их желания полностью совпадают. — Расслабься, — Чонгук не торопится, пристально наблюдает, как Тэхёнов испуганный взгляд скрывают дрожащие ресницы, и он пытается опустить голову, отвернуться, но альфа подхватывает его подбородок нежным касанием. — Тэ, не бойся, — он шепчет на ухо, после чего аккуратно на пробу касается мочки легким поцелуем. Сердце снова замирает, Тэхён чувствует целое ничего и спектр эмоций одновременно. Фейерверки оглушительно разрываются на обратной стороне век. Чонгук думает, что делает лучше, снова невесомо прикасаясь к мочке, после чего тут же скользит к шее, а после слишком быстро, пользуясь растерянностью Тэхёна, поворачивает его лицом к себе. Он наклоняется ближе, чувствуя легкое сопротивление рук на груди, но оно значит совсем не то, что кажется на первый взгляд, потому что дыхание Тэхёна уже обдает жарко кожу на щеке, а его губы в нескольких сантиметрах от малиновых губ омеги. — Запомни, — шепчет Чонгук. Бледный свет коридора будто становится еще более тусклым, от запаха влажности совсем не тошнит, а слышащиеся где-то отдаленно шаги кажутся чужеродными, выбивающимися из их мира, где Чонгук прислоняется ко лбу Тэхёна своим и говорит в губы. — Что бы ни произошло, теперь нас двое. Замирает не только сердце. Останавливается вся Вселенная, течение времени, жизнь и кровь в венах стынет. Эта нежность, она с ног сшибающая, и коленки Тэхёна точно подкашиваются. Потому что Чонгук, всё еще дразня, касается края его губ своим особенным, таким правильным поцелуем, ожидая в ответ того же. Тэхён скользит ладонями выше, тянется к нему ближе и не выдерживает. Он накрывает его губы своими так, как чувствует, так, как подсказывает тело и сердце. Пальцы сами сжимаются, собирая под собой ткань футболки, и губы вместе с ними в такт. Ему стыдно, что он такой неопытный, что он такой юный, такой зажатый и стеснительный, не подозревая даже, не допуская и мысли, что от этого у Чонгука что-то в сознании взрывается, а внутренности расплавляются. Ноги становятся ватными, и, если бы Чонгук не держал его так крепко, он бы упал, позорно распластался прямо на холодном бетонном полу коридора. От переполняющих душу чувств кроет, и этот выброс заставляет все процессы в организме вновь запуститься. Чонгук чувствует, что Тэхён понятия не имеет, что следует за этими самыми сложными первыми шагами, поэтому аккуратно приоткрывает губы, ненастойчиво показывает лишь одним движением как нужно . Как самый прилежный ученик Тэхён повторяет за Чонгуком в точности движения, сжимает чутко его нижнюю губу своими, слегка подрагивающими, такими ледяными от испуга и немного сухими, а еще лишь толику солеными, а потом, кажется, смелеет, потому что Чонгук одобрительно отвечает тем же. Их всегда было двое. С самого первого дня звезды сошлись так, что встреча была предначертана судьбой. Все невозможные трудности, всё горе и потери были пережиты лишь для того, чтобы сейчас Чон Чонгук, обхватывая пальцами щеки Ким Тэхёна, старался и сдерживался. Целовал нежно и держал его хрупкое тело в руках, отвечая уверенностью на неумелость, подыгрывал, потому что, признается, хочется больше. С Тэхёном всегда хочется чуточку больше, но этого чувственного сплетения губ, без пошлости и лишнего давления, ласкового касания сейчас, кажется, и так слишком много. То, что досталось Чон Чонгуку — целый выигрыш в лотерею. И Тэхён не приз, не трофей, он — награда. Чонгук тонет в этом бесконечном поцелуе, мнет чужие губы своими, невольно делая короткий шаг и толкая омегу ближе к отделяющей их от безопасного пространства железной массивной двери. Но отпустить не может, и когда Тэхён прерывается, тянется пальцами к ледяным цифрам, Чонгук проклинает весь мир. Его улыбка такая невозможно прекрасная, алый румянец на щеках от смущения, слегка припухшие от слез глаза, в которых целые галактики сталкиваются друг с другом, во время того, как он вбивает короткий код, и дверь открывается, пуская их в теплый уют комнаты, где только лунный свет из широкого окна оставляет дорожку на идеально убранной постели. И эти губы. Зацелованные Чонгуком губы, которые в темноте спальни кажутся абсолютно незаконными. Чонгук точно что-то обязан сделать с этим.

3

Неуклюжесть Хосока убьет его в один день. Либо спасет. Лицо Юнги искажается сначала в удивлении, через секунду в гневе, а после и вовсе — в принятии. Небольшой лестничный пролет в застекленном крыле базы — место их сегодняшней встречи. Белоснежные ступеньки — ненависть и презрение. Хосок спотыкается, уже было летит, но успевает вцепиться намертво в перила. Спускающийся в это время по лестнице Юнги явно не ожидал, что придется жонглировать стеклянными продолговатыми мензурками, чтобы удержать поднос от падения и предотвратить треск разбивающегося о кафель стекла, который разнесся бы по всему корпусу. — Я почему-то даже не удивлен, — удерживая шатающийся поднос с прозрачными склянками в руках, кивает он головой и снисходительно вздыхает. Что взять с человека, который… Который, Юнги не может придумать, но почему-то это «который» , это предвзятое отношение к альфе напротив не собирается покидать. Да просто выражение лица у него – глупое. И постоянно угрюмый вид — глупый. И, вообще, он бесит. — Прости, правда, я случайно, — разведя руки в стороны и корча извиняющуюся гримасу, от чего розоватый шрам растягивается на веке, лепечет Хосок. — Мин Юнги, — вдруг улыбается он, будто смакуя на языке его имя, а омега, только задумчиво и равнодушно бросая на него взгляд, снова качает головой недовольно и пытается обойти. Хосок тут же пресекает все его попытки. — Что? В чем дело? Я же говорил, мне друзья не нужны, — отмахивается Юнги, из-под ресниц смотря испепеляюще на Чона. — А я не хочу заводить с тобой дружбу, — смеется Хосок, смотря куда-то не на омегу, а под потолок, для большей, так сказать, убедительности. Это он так думает. — Тогда пропусти, — неуклюже вновь пытается пройти Юнги, но его снова останавливают. — Да и хер с тобой, — замирает Хосок, смотря на Мина сверху вниз оценивающим взглядом и сложив руки в защитном жесте на груди. Юнги в ответ на грубость вскидывает удивленно брови. Профессор щуплый, маленький и до ненормального худощавый, со впалыми щеками и, наверное, вечными синяками под глазами, взлохмаченный, но волосы как всегда до блеска сребристые, как и хитрый взгляд, с прищуром, таким, будто Мин всегда начеку и кого-то в чем-то подозревает. — Ну и иди, — фыркает альфа, отходит в сторону, признавая поражение. — Отлично, — поджимает губы Юнги и сразу же срывается с места, только бы исписанных татуировками рук никто не видел. Носить изо дня в день темные рубашки с длинным рукавом, тем более, когда знойное лето приближается, оказывается труднее, поэтому Юнги, потеряв бдительность, для работы в лаборатории закатывает рукава. И сегодня ему не повезло. Эти мерзкие люди почему-то всегда встречаются, когда их никто не просит появляться. Юнги шагает задумчиво, но через несколько коротких шагов слышит тяжелый выдох отчаяния и шарканье подошвы за собой, от чего на губах расцветает непроизвольная улыбка. — Ладно, эй, извини, — кричит Хосок, поторапливаясь за омегой. — Можно я тебя, — откашливается для уверенности. — Это, — подбирает слова. — Провожу до… Куда тебе там надо? Юнги останавливается. Снова глупо улыбаясь самому себе, потому что больше на пустом лестничном пролете улыбаться попросту некому, а бегущий за ним Хосок только нагоняет, и губы вновь выравниваются в строгую линию. — Проводить? — брови удивленно подлетают в верх. — С чего бы? Хосок задумчиво трет макушку. — Мало ли тебе нужна помощь с колбами, — пожимает он плечами. — Это мензурки, — цокает Юнги, холодным серым взглядом скользя по стройной фигуре альфы. Мысли на секунду концентрируются на факте его присутствия. В самом деле, нет абсолютно ни одной причины, чтобы не позволить Хосоку сделать то, о чем он просит. Но с другой стороны, пускать кого-то в свою обитель, в святую святых… Но ведь необязательно же позволять альфе заходить в лабораторию, можно просто оставить его в коридоре, кивнуть на прощание и скрыться за стеклянными раздвижными дверьми своего царства спокойствия и токсичных кишок. Идиллия. — Ладно, — сдается Юнги, выдыхает, протягивая Хосоку тяжелый поднос. — Не разбей, ради Бога, — смешок Хосока прилетает уже в спину, а смысл сказанного не сразу доходит до его травмированного мозга. Он удерживает тяжелый, как оказалось, поднос, и плетется за Мином, следуя по тихим коридорам, спускаясь все ниже и ниже в подвальные помещения. — Никогда не был в лаборатории, — пытается завести хоть какой-то разговор Хосок, но Юнги, упорно делая вид, что точно прожевал свой язык раз так несколько и проглотил, прикидывается, словно альфы здесь и вовсе не существует. Он просто один решил прогуляться по прохладным коридорам, затерявшись в мыслях и раздумьях. — И не будешь, — поворачивается на ходу Мин, поднимая уголки губ и пожимая плечами в жесте, который Хосок расценивает как открытую насмешку. — Так значит, ты фанат кайдзю? — внезапно через несколько молчаливых минут прерывает поток мыслей Хосок. Весьма опрометчиво. Зря, зря ты начал эту тему, Чон Хосок. Ох, зря. — Не фанат, — отвечает как можно спокойнее Мин. — А тату? — будто и не замечая изменившегося тона Юнги, продолжает донимать расспросами Хосок. — Разве это значит, что я фанат кайдзю? — Юнги тянется к закатанным рукавам, тут же стягивая ткань вниз и застегивая пуговицы легкой льняной рубашки на запястьях. Видны остаются только некоторые части цветных рисунков на пальцах и кистях. — Я просто изучаю их, — неожиданно продолжает профессор. — Татуировки всегда что-то значат, тем более, если это татуировки кайдзю. — Не в моем случае, — отрицает Юнги. — То есть огромный Хатаке на всё предплечье это так — забава? — усмехается Хосок. — Что-то вроде того. — Врешь, — хитро косится альфа, подстраиваясь по правую сторону от идущего быстрым шагом Юнги. — Возможно, — в этот раз соглашается. — Хатаке — исключение, — с ухмылкой и высокомерием. — Вот как? — удивляется Хосок, вспоминая, как несколько лет назад они с Чонгуком уничтожали монстра у берегов Гонконга. Славные были времена. — Он стал последним, кого я набил, — не веря самому себе, откровенничает Юнги. — Глупый мальчишка, до беспамятства любящий комиксы о Райли Бэккете и Стэкере Пентекосте, вырос. А он всегда испытывал особенное чувство симпатии к злу. — Особенное чувство симпатии к злу, — вторит Хосок. — А после ты стал изучать это зло, чтобы уничтожить его, — приходит к выводу Хосок. — Вот такая ирония, — поджимает губы Юнги. — По крайней мере не набивать Мако мне мозгов хватило, — смеется заливисто, и Хосок не может не подхватить этот по-настоящему искренний смех. — И сколько монстров у тебя на теле? — Около пятнадцати, точно не помню, но все они существующие, и большинство из них я даже видел собственными глазами. Правда мертвых. Замолчи, черт возьми, Мин Юнги, замолчи, пока не поздно, пока он не подумал, что у тебя дефицит общения и тебе не хватает простого человеческого поговорить с кем-то о своих юношеских увлечениях времен колледжа. Но Хосок влюбленным взглядом следит за тем, с каким задором рассказывает о комиксах профессор, какой огонь в его ледяных глазах появляется при этом слове. — Значит, они всё же имеют смысл? — Мне нравится убеждать себя в том, что нет, — лаконично заканчивает Юнги, не желая заходить дальше. Тем более, что до лаборатории остается несколько шагов. — Противоречиво, не думаешь? — останавливается в метре от стеклянной двери, завешанной закрытыми жалюзи, Хосок. — Думаю я только о великом, — поворачивается к нему Юнги. — А противоречивость моих взглядов на рисунки на собственном теле, как можешь догадаться, совсем не великое. Я люблю каждую из них, но… — запинается. — …некоторые и правда пустышки, просто для композиции. Обездвиженный Хосок в открытую пялится на впервые поднявшего на него взгляд Юнги. Он пытается посмотреть в сторону, но почему-то совсем никак не получается, как бы сильно не пытался. Бессмысленный. Абсолютно глупый разговор, до смешного абсурдный, но Юнги заканчивает его так, что челюсть едва ли не виснет в удивлении. Великое в его понимании, кажется, работа, но Хосок не уверен на все сто процентов, потому что с ученым нельзя быть уверенным до конца. Хосок теперь знает, что привлекает его в людях. Интеллект, мозг — самое сексуальное, что может быть. Юнги совсем не соответствует идеалам, совсем не подходит под стандарты, но почему-то смотреть на него хочется, вдыхать шоколадный аромат, когда тот стоит рядом с ним — необходимо, а его сиплый, с легкой шепелявостью голос — плацебо. Хосок не чувствует целого мира вокруг себя, не слышит звуков рабочей вентиляции, а только смотрит на Юнги и понимает — пропал. Постоянной, перманентной боли на смену приходит чувство увлеченности, заинтересованности в жизни омеги напротив. Он, как в долбанном клише, — загадка, которую, наверное, разгадать не получится никогда. А потом, встряхиваясь, Хосок протягивает поднос. — Ты гений, — полушепотом. — Я знаю, — смущенно отводит взгляд Юнги. Он взвешивает все «за» и «против», ищет единственное правильное решение, но в итоге сдается, прислушиваясь к зову сердца, что делает вовсе не часто в силу специфики профессии. Он разворачивается, вводит четырехзначный код, и дверь с шипящим звуком, слово разгерметизировавшись, открывается перед ним, пуская горячий воздух коридора в холодное помещение стерильной лаборатории. — Занеси и поставь вон на тот, — указывает Юнги татуированным пальцем на дальний конец комнаты, — стол. Хосок удивленно следит за тем, как Юнги абсолютно спокойно заходит в свой Дом, как оставляет без внимания белый халат, одиноко висящий на крючке поодаль от входа, и, не переобуваясь, шаркает по кафельному полу к столу с компьютером слева от высоких прозрачных бочек с какими-то органами. — Чего встал? — разворачивается Юнги, вопросительно глядя на застрявшего в дверях Хосока. — Заноси, говорю, — кивает профессор. Чон кивает, перешагивая порог, и тут же в нос забирается мерзкий запах, совсем не тот, что можно почувствовать на интенсивной тренировке или где-то поодаль общественных туалетов. Этот особенно отвратительный, что оседает на языке неприятным привкусом при каждом вдохе, а мозг будто тухнет от токсичности этого запаха. — Что за вонь? — кривит он лицо, утыкаясь в плечо, а Юнги будто бы не чувствует ничего. — Аммиак, — коротко. — Если окунуть кожного паразита кайдзю в аммиак, он способен прожить несколько месяцев, — отрешенно поясняет Мин, параллельно выводя схемы на голографический экран на одной из стен лаборатории. Хосок решает промолчать, ставит на указанный стол поднос с мензурками, и, боясь сделать лишний шаг, с осторожностью сапера рассматривает помещение, в котором оказался впервые. Наверное, он один из немногих, кому посчастливилось увидеть этот небольшой мир профессора Мина. В центре весьма просторного кабинета, освещаемого ультрафиолетовыми голубыми лампами и несколькими светильниками, расставленными по столам с микроскопами, красуется огромная голографическая модель разлома, вокруг которой от руки написаны записи и формулы. По периметру всюду разбросаны в хаотичном порядке ножницы, скальпели и еще какие-то приборы, внешний вид которых вводит Хосока в ступор. — Этим убить можно, — пытается пошутить он. Выходит не очень, но Юнги всё равно бросает короткий смешок, сосредоточенно разбираясь со своим ноутбуком. Хосок отходит в сторону, ближе к сосудам с голубоватой жидкостью, внутри которой, словно в желе, застывшие внутренности кайдзю. Альфа наклоняется, чтобы поближе разглядеть надпись на металлической подставке, гласящую: «Фрагмент вспомогательного мозга кайдзю», и дата, видимо, доставки. Около месяца назад, кажется, из Давао, если память не подводит, и Хосок следует дальше, с интересом рассматривая так же покоящиеся в баках с подведенными к ним трубками желудки, глаза, что размером с баскетбольный мяч, и селезенки. В нескольких метрах на столешнице разложенные аккуратно в ряд когти, видимо, просыхающие от какого-то раствора. Воняющего дерьмом раствора. Но самое интересное — те самые кожные паразиты, заточенные в чане с прозрачной жидкостью, огромные мерзкие жуки, перебирающие своими короткими лапами, но неспособные сдвинуться с места, а только путешествующие по пространству, словно в вакууме. — Уродство, — указывает Хосок на существо с шершавыми мандибулами и восемью, больше напоминающими клешни, ножками. — Мои любимчики, — сумасшедше улыбается Юнги. — Они так лапками смешно шевелят, посмотри, — смеется он, тыкая пальцами на происходящее за спиной повернувшегося к нему Хосока. — О, Господи! — испуганно отшатывается Хосок, когда видит присосавшегося к стеклу подобием живота насекомого. Это же насекомое, да? Хосок не знает, но выглядит это до тошноты мерзко, поэтому он, мысленно моля бога помиловать это существо, отходит в сторону более спокойного отдела лаборатории. То место заполнено вовсе не органами дохлых кайдзю, которые воняют, как последняя помойка, а царством знаний. Множество математических вычислений на разбросанных по столам бумагах, целые свитки формул и заключений, и забитые обрывками корзины. Одна из таких рядом со столом, за которым, видимо, Юнги проводит большую часть времени. Удобный откидной стул с мягкой спинкой, какие-то фотографии, которые издалека не удается рассмотреть, стоят на полках чуть выше уровня стола. Ультратонкий ноутбук и несколько пустых кружек с чайными ложками внутри, и корзина, стоит заметить, опустошена, чего нельзя сказать об остальных, кажется, пяти, находящихся в этом зале сумасшедшего ученого. Но Хосоку здесь даже нравится. Тихо, спокойно, тусклое освещение придает уют, повсюду свечение голографических объектов, и даже к противному аромату со временем привыкаешь. Где-то в стороне массивные металлические холодильники, и, наверное, Юнги в этом помещении заведует самостоятельно, это полностью его территория. Потому что здесь так же неряшливо, такой же беспорядочный хаос, но при этом полностью упорядоченное и понятное для хозяина расположение вещей. Юнги отходит от своего ноутбука, направляясь к имитации разлома, останавливается в нескольких шагах, берет в руки одну из валяющихся бесхозно папок и открывает на нужной странице, сверяя расчеты на изображении и в записях. — Что это? — Хосок не торопясь подходит к рассматривающему схему Юнги, опирается о стол поодаль от голограммы и крепко сжимает край столешницы пальцами. — Вычисления, — отвлеченно отвечает профессор. — Какие? — усмехается альфа. — Секретные, — выгибает бровь Юнги, смотря на Хосока с улыбкой из полуоборота. Хитрый лис. — Я умею хранить секреты, — с хрипотцой произносит Чон, с доверием вглядываясь в профиль отвернувшегося от него уже Юнги. — Я не думаю, что тебе будет интересно, — отмахивается. — Ты же не думаешь не о великом, — подловив, отмечает альфа. Он выжидающе следит, как выражение лица Юнги меняется, и он с выдохом произносит: — И то верно. Профессор отмалчивается минуту, обходит голограмму так, чтобы видеть лицо Хосока, что с прищуром следит за каждым его действием внимательно и завороженно. — Окей, — принимает правила игры Мин. — Я дошел до этого около недели назад, но маршалу пока что не сообщал. — Опасно, — шипит Хосок, втягивая рвано дурно пахнущий воздух через нос. — Да, — соглашается Юнги, кивает. — Но я не знаю, что теперь делать с этой информацией, поэтому жду чего-то. Может, пока в голове появится четкий план действий. Но я зашел в тупик. — Внимательно слушаю, — пожимает плечами альфа, комфортнее устраиваясь у своего стола. — Ты же знаешь, что сначала кайдзю появлялись крайне редко, раз в полгода, а то и реже. Но после стали появляться всё чаще. Сначала с разницей в четыре месяца, после три, два, — Юнги делает паузу, смотрит куда-то в сторону, а после собирается с силами и произносит. — Теоретически, меньше, чем через месяц, кайдзю должны начать появляться каждые две недели, после семь дней, а после каждые четыре, а то и два дня. Прогрессия. — И? В чем тупик? — недоумевает Хосок. — Почему они не пришли сразу, целой армией монстров? Это же логично, по крайней мере, для нас, и это проще, заняло бы меньше времени, — разводит руки в стороны Юнги. — Возможно, среда обитания не подходит этим существам, и они пытаются искусственно создать необходимые им условия? — предполагает Хосок, постукивая пальцами по столу. — Слишком просто, — смеется Юнги, а после, с выражением лица, будто прямо сейчас закричит: «Бинго!», озвучивает. — Но даже это не так страшно, как тот факт, что двойное явление неизбежно, а после их придет три, затем четыре, — безнадежно выдыхает. Хосок задумчиво сводит брови, отходит от стола и пытается рассмотреть на схеме вычислений Юнги нужные числа. — Здесь точно нет ошибки? — тычет он пальцем на уравнение. — Цифры — строительный материал божественного творения, — слышит хосоков надменный смешок, и тут же замечает его искаженное стыдом выражение лица. — Они никогда не лгут, и я уверен, что ошибки там нет. — Звучит дерьмово, — поджимает альфа губы, сводя руки на груди. — Мы сдохнем раньше, чем успеем что-либо сделать. — Да, и это пугает меня. Недостаток информации, незнание их цели и невозможность связаться с ними. — Почему не сообщить маршалу? Он наверняка знает, что делать, — приближается Хосок к замершему Юнги. — Он покрутит пальцем у виска и продолжит готовиться к операции сброса бомбы, — поднимает полный отчаяния взгляд на Хосока. — То есть получается, что маршал сейчас действует вслепую? — пытается дойти до истины Хосок. Профессор молчаливо следит за сменяющейся бурей эмоций на его лице, от гнева до принятия, а после слышит твердое: — Эта штука, — указывает Юнги пальцем на изображение разлома. — Это только связь между двумя мирами. Что находится за ней, никто не знает, а как узнать, я ума не приложу. И самое опасное здесь то, что, даже если маршалу удастся опустить бомбу в разлом и она уничтожит его структуру, это не даст гарантий, что не откроется новый, и что они просто не найдут новый способ, как попасть в наш мир. Хосок внимательно выслушивает Юнги, следит за тем, как профессор уводит взгляд и закусывает, будто виновато, нижнюю губу, а в глазах его беспомощность. — У тебя месяц на то, чтобы получить достаточное количество информации? — внезапно спрашивает альфа. — Меньше, — тихо отвечает Юнги. Хосока пугает его молчание. Хосоку страшно от этой отчаянной тишины. Словно затишье перед бурей.

4

Эта ночь, наверное, меняет что-то в них. Происходит что-то необъяснимое, и они уже другие люди. Смотрят на мир иначе. Что-то в корне меняется, в их сути. Луна сегодня особенно яркая, настолько, что в небольшой комнате, кажется, и ночник не требуется. На самом деле, им вообще ничего не требуется в этот самый момент. Достаточно их двоих, смотрящих сонным взглядом друг на друга. Неразобранная постель под боком, смятый плед, неудобно впивающийся в бока, и полная неизвестность того, что их ждет. Тэхён, подложив обе ладони под щеку, прикрывает глаза. Невольная улыбка расцветает на губах, наполняя сердце Чонгука непонятной сладкой до приторности нежностью. И это приятно. Он тянет свободную ладонь к его щеке и кончиком пальца очерчивает серебристую в этом ночном свете гладкую кожу, и края губ Тэхёна растягиваются еще шире, а на щеках проявляется легкий румянец. Его дыхание опаляет собственное запястье, и Тэхён ежится, льнет сам к ладони, и трется, как послушный ласковый зверь, заскучавший по теплоте. Им не нужны слова, не нужно ничего, кроме зябкого холода этой темной комнаты, от которого Тэхёна немного знобит, и плечи его подрагивают, выдавая с потрохами. — Тебе холодно, — Чонгук шепотом, почти губы в губы. Не вопрос, констатация факта. Тэхён кивает, открывает слипающиеся веки и совсем немного елозит на кровати, придвигаясь чуть ближе к Чонгуку, и тот, сразу же уловив намек, двигается ему навстречу и заключает в очередные горячие объятия, обдает теплотой своего дыхания макушку омеги, прижимает жадно ближе к себе и чувствует, как родное и нужное растворяется в крови. Они целовались, наверное, несколько часов без остановки. Несколько непрекращающихся часов сплетений губ, касаний везде, где только дозволено, объятий и рук. Бесконечное количество секунд, когда дыхание замирало, вместе с ним и сердце, а потом вновь заходилось в истерике от близости. Тэхён старательно учился управлять собой, своим языком и телом. Его вкус оседал на языке, и собственный казался чем-то чужеродным, непозволительно лишним в этом спектре ароматов, звуков и новых ощущений. В эту ночь что-то перевернулось. Они стали одним целым. Чонгук в ответ выцеловывал каждый миллиметр его лица, шеи, острых плеч, не позволяя себе опустится ниже, потому что там — запретная зона, рано, слишком рано. И что-то в них переламывается, после чего собирается в единое целое и склеивается как-то неаккуратно, собирается воедино коряво и нелепо. Эта их идеальная неидеальность. Один с раскуроченным сердцем, с жизнью, которую ломали и ломали, и другой, совсем не относящийся к этим событиям, но почему-то ставший соучастником. Тэхёну становится теплее рядом с ним, и боль, въевшаяся под кожу за последние недели, отступает куда-то. Он ее забирает, либо она сама исчезает, понять не удается, но давящее чувство в груди, сковывающее движения, отступает. И он знает на уровне чувств, что делает то же самое с Чонгуком, и это та самая его помощь, которую он так стремился ему оказать. Приходит легкость, и будто из лопаток вырастают крылья, несут их в неизвестном направлении туда, где только они вдвоем, а планета и жизнь обязаны подождать того момента, когда они насытятся друг другом. Только Луна в эту звездную ночь им свидетельница. Только она имеет право судить их. Наблюдать за их тайным, обретенным сегодня сокровищем. — Меня клонит в сон, — хрипло мурлычет Тэхен, поглаживая сильную спину и ощущая под пальцами, как ровно и размеренно дышит Чонгук. Его обувь отставлена к порогу, туда же, где и тэхёнова. Две пары тяжелых ботинок, таких инородных в этом помещении. Дверь в ванную комнату немного приоткрыта, но ей они так и не воспользовались. — А тебя? В ответ только сопение и приглушенное где-то в затылке, тянущееся приятной вибрацией: — Угу. Тэхён тихо усмехается, рассылая по шее Чонгука тепло. — Мы будем просто вот так спать? — Ну да, — хрипло и с улыбкой тянет Чонгук, после чего приподнимает груз своего тела и тянущуюся к подушке тяжелую голову, смотря на Тэхёна вопросительным взглядом в ответ. — Тебе что-то не нравится? — изгибает он бровь. — Тебе нужно принять душ, — легонько пихает Тэхён его в живот, отчего Чонгук только бархатно посмеивается и вновь припадает к подушке, прижимая Тэхёна еще ближе, хотя, казалось бы, ближе — только в себя. — Завтра. Молчаливые минуты в объятиях друг друга тянутся медленнее. Затяжное дыхание и шорох, который Тэхён создает, утыкаясь в плечо Чонгука носом, разрезают острым лезвием тишину. Он тянет его аромат, такой странно резкий и тонкий. Вдыхает глубже, но всё равно недостаточно, всё равно мало, и он отчаянно сжимает пальцы на футболке Чонгука, а тот в ответ целует его в макушку. — Тэ, — тихо, будто боится потревожить. Омега мычит, и Чонгук улыбается едва заметно снова. — Можно задать тебе вопрос? — Никогда не понимал, зачем люди это спрашивают, — отпрянув от родного плеча, Тэхён отстраняется на пару сантиметров, чтобы заглянуть в темные бусины зрачков чужих глаз. — Конечно, можно. — Не отрицай то, что я сейчас скажу, — Тэхён напрягается внутри, чувствует, как конечности сводит, и сонливость тут же отступает. Чонгук продолжает. — Я видел тебя в день трагедии, это был ты, это точно был ты, — он старается не отпускать продрогшее тело, успокаивающими движениями убаюкивает, тихим шепотом осторожно спрашивает. — Как ты здесь оказался? Тэхён сглатывает образовавшийся горький ком в горле. Он так сильно боялся, что всё идет слишком хорошо в этот вечер, и что-то обязательно должно было испортить поселившийся на несколько блаженных часов в сердце покой. Омега уводит взгляд в сторону, обдумывает, как выкрутиться, как не сказать правду, при этом не солгав. Но искренность Чонгука по шкале Тэхёна давно перевалила за максимальную отметку. Стоит ли рубить выросшее древо доверия между ними одной маленькой ложью, которая вскроется с вероятностью сто к ста. И Тэхён не находит лучшего решения. Он отстраняется от Чонгука, откатывается на противоположную сторону постели, смотрит задумчиво в пустой потолок и пытается привести мысли в порядок. — Это долгая история, и, если честно, я просто не могу тебе ее рассказать, как бы сильно не хотел, — Тэхён поворачивается к палящему его острым взглядом Чонгуку, пытается найти в выражении его лица ответ на беспокоящие вопросы и распознать реакцию. Чонгук смаргивает разочарование, повторяет за Тэхёном, делая расстояние между ними на несколько ледяных сантиметров больше, но протягивает руку к его, покоящейся на одеяле. Он тянется одним только мизинцем к мизинцу Тэхёна, и тот вздрагивает, сразу же смотря вниз за действиями Чонгука где-то в ворохе пушистой ткани. Он перебирает пальцы Тэхёна один за другим, пока не вкладывает его холодную ладонь в свою, теплую и немного влажную, сжимает крепко. И этот жест, кажется, называется пониманием. — Надеюсь, когда-нибудь ты расскажешь, — глядя на острый профиль омеги. — Только не закрывайся. Тэхёна переполняет эта вложенная в его сердце нежность. Откуда после стольких потерь у Чонгука есть силы на то, чтобы давать другому человеку что-то? Какую часть своей души или тела он отрывает каждый раз, чтобы прокричать: «Я всё еще жив. Я всё еще человек, я всё еще могу любить»? — Я бы хотел, чтобы всё было иначе, чтобы мы встретились при других обстоятельствах. Возможно, даже в другом мире, — поворачивается Тэхён, не разрывая контакта рук. — Я бы хотел, чтобы не было тех потерь, благодаря которым ты и я сейчас здесь, — чувствует, как Чонгук крепче сжимает его ладонь. Он притягивает омегу к себе и бережно укладывает кудрявую голову на плечо. — Не думай об этом, — скорее заставляет исчезнуть в собственных мыслях возникающий золотистый образ, от которого веет жаром, фруктами и невыносимой болью. — Он не заслужил того, что получил. В самом деле, никто, наверное, такого не заслуживает. Я чувствую перед ним огромную вину за то, что я здесь и с тобой, будто бы забрал что-то, принадлежащее ему, — имя не произносит. Оно негласно запрещено в этот момент, но оба понимают, о ком идет речь. — Ты любил его, — совсем не вопрос. Чонгук молчит несколько бесконечных секунд, наполняет легкие пахнущим внезапно маракуйей воздухом, и выдыхает уже совсем другой, тот, что пахнет цветущим лесом. — Любил, — проговаривает неслышно, но различимо. — Полюбишь ли ты кого-то так же сильно, — вопрос риторический. Ответа не требует, потому что спрашивает омега не Чонгука, а себя, словно убеждая сознание в каких-то глупых недоказанных фактах. — Он не был кем-то, с кем я чувствовал, что хотел бы провести весь остаток своей жизни, — трет Чонгук переносицу. — Я любил его, и это правда, а он любил меня, — и Тэхёну почему-то от этого ничуть не больно. — Но, знаешь, люди приходят в нашу жизнь, чтобы преподнести нам какой-то урок. Видимо, его урок был в том, чтобы научить меня любить. И мы оба справились с этим, и он, и я, — Чонгук сгибает занятую головой Тэхёна руку в локте, тянется к вороху кудрявых черных волос, зарываясь пальцами, и поглаживает успокаивающе. — Ты видишь это с одной стороны, я же вижу это иначе. Я остался ему должен. Я что-то ему не додал, и я так много терял в жизни, что теперь, когда, кажется, он дал мне всё то, что я имею сейчас, что благодаря ему я имею тебя, я чувствую, что не сделал для этого достаточно. Я не знаю, как объяснить это, но мне просто хочется сделать счастливым кого-то настолько, насколько счастливым меня делал он те годы, слово так я отплачу ему этот долг… — хриплый голос замолкает. Чонгук сам осознает только что сказанное. Отложенный в долгий ящик разговор, наконец, происходит. Часть тайн и недосказанностей освещены. Очередь за Тэхёном, только когда он соберется и признается — вопрос. Теперь расстояние между ними еще меньше, теперь Тэхён расслабляется, потому что знает, что не очередной островок, а его постель — не место, где Чонгук пытается залечить свои раны. Он человек, вроде бы, получивший отдельное место в его сердце. — А знаешь, — внезапно вздрагивает Тэхён, исподлобья глядя на потерявшегося в своих мыслях Чонгука. — Сначала я ведь терпеть тебя не мог. Когда еще искал информацию о тебе, — тычет пальцем в воздух. — Намджун меня настолько нагрузил, что от твоего имени просто тошнило, — смеется Тэхён. — И, кстати, я знаю твою биографию почти что наизусть. — Надеюсь, ты не станешь использовать это против меня, — ухмыляется Чонгук, вжимаясь лицом в чужую макушку. Как же ему нравится этот запах, как же ему нравится быть здесь и сейчас. — И главное, чтобы сейчас не тошнило, — бархатной вибрацией по коже. — Сейчас не тошнит, — переворачивается Тэхён, упирается локтями в продавленный матрац и пялится заигрывающе, словно серьезного душеного разговора и не было. — Сейчас я хочу, чтобы ты меня поцеловал, — тянется заманчиво лицом, и Чонгук тут же тянется в ответ, запечатлевая на нежных губах свой не менее нежный поцелуй. Он мнет его губы без особо напора, касается языком огненной кожи чужих, получая в ответ подобное движение, и заводит мешающуюся на лице прядь за ухо, после чего отстраняется, сквозь прикрытые веки смотрит на довольное личико напротив и сам невольно улыбается. Это улыбка счастья.