Разлом

1

— Сколько ты еще собираешься быть таким мудаком? Спокойный голос Хосока в мыслях слышится чужим и незнакомым. Он уже совсем не тот, кому нужна была поддержка и помощь, совсем далекий, и голос, и слова его подобны отношению его взгляда к образовавшейся пропасти между ними. — Я делаю это ради тебя. Собственный, привычно надломленный, с полным отчаянием. Такой же чужой, такой же затерянный. — Ради меня? Ты пытаешься унизить Тэхёна ради меня? Мне это нахер не уперлось. Он спокойный, отстраненный. Даже не смотрел в его сторону. А Чимин в это время терял последнюю живую частичку себя. В тусклом свете ванной комнаты, в отражении в запотевшем зеркале больше не пилот Пак. Трещина, растянувшаяся от виска до подбородка, тонкая темная трещина, через которую все темные демоны лезут наружу, убаюкивают и зовут в свой омут. — Не уперлось? Он чуть не убил тебя. А этот… Он защищает его, он защищает твоего убийцу. Он сломал нам всем жизнь. Чимин проводит ладонью по влажной поверхности, и всё равно не может разглядеть того, кого любил раньше всей душой, того, кого считал самым важным и незаменимым. За бесполезными попытками подарить свою любовь и заботу хоть кому-то забыл совсем, что любить нужно в первую очередь самого себя. — Он… Мне насрать на него, понимаешь? Мне абсолютно по-е-бать на его жизнь, на то, где он был, с кем он был эти годы. Думаешь, он не чувствует вины? Думаешь, он живет беззаботную жизнь? Он сам себя ненавидит больше, чем ненавидишь его ты. Почему тебе вообще есть до этого дело? Теперь собственное лицо без привычного амплуа, без маски, натянутой улыбки и подведенных дымчатыми тенями глаз — отвратительно. Чимин наконец-то видит. Скользящую по щеке слезу — алмаз, драгоценность, дрожащие в истерике губы, опухшие красные веки, за которыми не разглядеть карих глаз. Где он? Где тот Чимин, которого он любил? — Моя ненависть к нему сильна настолько, что ты и представить не можешь. Это всё из-за тебя, это всё из-за шрама, из-за наших сломанных жизней. Ты два года не открывался никому. Два года рядом был только я. А сейчас я слышу слова совсем чужого мне человека. Это не боль, и даже не равнодушие. Это что-то больше равнодушия — тотальное опустошение, после которого единственная отдушина — смерть. Чимин утирает новую слезу, катящуюся по подбородку, чувствует на языке соленый вкус. Вкус собственного падения. Даже тот, кто был ближе всех, тот, кто был незаменим, отворачивается от него. — Твоя ненависть тебя губит. Посмотри, что с тобой стало. Больно. — Взгляни на себя. Снова отвращение, снова руки чешутся разбить это треклятое зеркало, только бы не видеть наполняющихся болью от предательства глаз. Трясущиеся руки тянутся к косметичке, стеклянный флакон норовит выскочить из пальцев, а тональный крем капает на белоснежную керамическую поверхность раковины. — Отпусти это. Нам нужно идти дальше. Нам всем. У Хосока на губах улыбка, забытая и взявшаяся словно ниоткуда. А у Чимина дыра в сердце. Он проглатывает слезы, громко хлопает дверью, демонстративно покидает его без прощания, со злостью. Он сжимает до покраснения пальцы на ободке раковины, наклоняется, но закричать не может. Все звуки съедает усталость. Бесконечная усталость. Ноги дрожат, всё тело предательски тянется к ледяному кафелю. Чимин держится из последних сил, пытается вынести это, ухватиться хотя бы за одну здоровую рациональную мысль. Стеклянный флакон сталкивается с поверхностью пола, отскакивает громким звенящим звуком на несколько метров и катится под тумбу. — Может, твоя ненависть адресована вовсе не Чонгуку? И этот голос в голове уже совсем другой, звучит совсем иначе. Он подозрительный, недоверчивый. В нем презрение плещется через край. Но тепло, с которым эти слова произносятся, надежда, которую Чимин чувствует при каждом вдохе, это единственное, что заставляет выпрямиться, улыбнуться искаженной, сломанной оболочке самого себя, схватиться за новый тюбик и размазать по лицу эту ненавистную краску. Чимин так сильно устал. Чимину так невыносимо просыпаться по утрам. Чимину так сильно хочется, чтобы однажды монстр оказался сильнее, чтобы на месте Хосока тогда оказался он, чтобы его уничтожили, стерли в порошок физически, а не издевались, искусно измывались, высасывая все больше сил. Их и так уже на дне, их и так уже черпать неоткуда. Но жизнь всё продолжает, насилует, подставляет под обстоятельства, в которых власти нет. — Чего ты боишься? Голос Шону такой родной, такой спокойный. Спрашивает искренне, интересуется бескорыстно. — Я боюсь одиночества, — произносит самому себе хриплым, надломленным голосом, еле слышным за собственными пожирающими мыслями, принимая этот неприятный факт, как должное. Чимину как кислород нужен отдых. Отдых в человеке.

2

— Пак, — Лиам появляется как нельзя некстати, окликает и за несколько секунд сокращает расстояние между собой и омегой до нескольких сантиметров. — Воу! — тормозит, удивленно скользя по опухшему равнодушному лицу. — Выглядишь не очень, — усмехается, но Чимин будто и не слышит его. — Спасибо, — Лиам слышит напоминающие гудение звуки со стороны едва плетущегося в направлении столовой Чимина. — Очень приятно, — произносит шагающая рядом тучка, одетая в темно-синий комбинезон, и угрюмость Чимина правда веселит. Лиам невольно кривит губы в улыбке. Но тут же чувствует неутолимое любопытство и даже отчасти беспокоится. Пак довольно редко бывает в плохом расположении духа. Чего уж говорить о его катастрофически непотребном внешнем виде. Это вообще не Пак Чимин, это его какой-то неудачный клон, попытка клона. — Кто тебя обидел, куколка? — действительно заинтересованно спрашивает Лиам тихо и наклоняется к Чимину ближе. Ему будто бы правда жизненно важно знать, почему Чимин сегодня такой, и никак иначе. Чимин демонстративно громко хмыкает, полностью представляя вниманию свое нежелание общаться с кем либо, тем более с тем противно-желанным альфой, имени которого даже не помнит. Врёт. Помнит. — Я даже не знаю твоего имени, — качает головой Чимин, и при виде широкой арки входа столовой тут же задирает горделиво подбородок. — С чего я вообще должен с тобой разговаривать? Никто не должен знать, что собственный позвоночник ломит и норовит согнуться пополам, а бьющая под дых усталость забирает последние капли уверенности, какие Чимин хранил на черный день. Кстати, черный день — сегодня. — Я Лиам, новый напарник Хосока, — родное имя режет слух, и Чимин прикусывает едва ли не до крови губу, а на глаза тут же наворачивается пелена прозрачной туманности слез. — Лиам Ву, — гортанно, красиво рокочет имя альфа. Чимин от этой вибрации в его голосе чувствует бегущие по спине мурашки, но делает вид, что полностью игнорирует. — И чего тебе надо от меня, Лиам, новый напарник Хосока? — закатывая глубоко глаза и останавливаясь с пригласительным жестом прямо перед аркой, спрашивает Чимин, склонив лениво голову к плечу. — Лиам Ву, — пробует на языке. Омега следует изучающим взглядом с расцарапанных носов его берц до плотно зализанных назад то ли влажных, то ли жирных волос, но каких-то сухих и безжизненных на концах. Массивные, обтянутые татуированной кожей бицепсы подрагивают, а выцветшая футболка натягивается на плечах, угрожая треснуть. Вблизи он еще ужаснее, и этот его непропорционально большой нос, близкие друг к другу брови и темные глаза-щелочки, острый подбородок пробуждают в Чимине совсем не то, что должны. В Лиама хочется впиться. Не губами, целуя, не руками, обнимая и поглаживая широкую спину. В Лиама хочется вгрызться клыками, разрывать его мясистую плоть и драть ногтями спину до красных пятен. Хочется сжать его талию бедрами так сильно, чтобы услышать хруст чужих ребер. Чимину хочется сожрать его заживо, и Лиам чувствует дикость в его взгляде, острый запах миндаля в носу и мысленно злорадно смеется. Он хочет сделать почти то же самое с Чимином. Не потому, что успел за три секунды диалога и за несколько недель наблюдений проникнуться им, а потому, что Пак чертовски сексуальный и страстный. Но еще сексуальнее то, что он разбитый, сломленный и, сам не понимая этого, ищет поддержку не в чужом плече, которое ему, как верный пес, готов подставить Шону. «Этой суке нужен член». — Не столь важно, что мне нужно от тебя. Гораздо важнее то, что тебе нужно от меня, — ухмылка искажает острые черты лица Лиама, и он с нескрытым удовольствием насыщается тем, как расширяются чиминовы глаза, и как его сладкий маленький ротик приоткрывается, чтобы захватить воздуха, словно рыба. А потом он замолкает, качая головой, и шипит презрительно. — Придурок, — Чимин тут же срывается на быстрый шаг, пытаясь осознать, с чего вдруг такая реакция и почему чувство униженности становится всё ярче. — Я пошутил, — вновь пристраивается Лиам к Чимину, что уже успел дойти до раздаточного стола и наложить в свой поднос подобие какой-то серой бобовой смеси. — Шутки у тебя такие же, как и ты сам, — увлеченно обливая рыжей подливой рис, скалится Чимин. Срать он хотел на этого Лиама. Срать хотел на его выходки и разговоры. Абсолютно неинтересно. Интересен только надоевший уже пресный рис и разваливающиеся бобовые в его подносе. — Ты меня недооцениваешь, — поторапливается за вновь пытающимся отойти подальше от альфы Чимином. — Знаешь, — неожиданно улыбается Пак, останавливается, преграждая движение шумной живой очереди, и вглядывается в Лиама с ненавистью и отвращением. — Я тебя переоцениваю, — тянет интригующе, а губы вновь складываются в ровную полосу, и Чимин покидает его, пристраиваясь возле холодильника. Он хватает своими пухлыми пальцами голубую бутылку с армейской символикой и ставит ее, как последнее дополнение, на поднос. Чимин окидывает взглядом еще раз свой обед и понимает, что он чертовски сильно голоден. Он не ел нормально, кажется, со вчерашнего завтрака. А если ненормально, значит — ничего. Глаза загораются при виде свободного места, и, затерявшись в толпе, Чимин бежит к столу, что расположен недалеко от арки входа, ставит на усыпанную крошками поверхность поднос, перекидывает размашисто ногу через скамейку и совсем неэстетично плюхается, так же неэстетично вгрызаясь в неправильно порезанные куски мяса. Драгоценное одиночество встречает с распростертыми объятиями и успокаивает. Оставшись со своими мыслями, Чимин может полноценно насладиться ненавистью к себе, порассуждать о неверных шагах и прийти к выводу, что он вовсе ни в чем не виноват. Это всё — они. Они плохие, неправильные, лицемерные суки, которые делают вид, что смирились, а на самом деле ненавидят так же сильно, как ненавидит Чимин. — Идиот, — со злостью шипит. А чужой раздевающий взгляд всё еще чувствуется на спине, на открытой шее и запястьях. Чимин невольно тянется, оглаживая одно как-то беззащитно и отчаянно, словно представляет, как кто-то другой держит его за тонкую косточку, обтянутую кожей. Это место зудит, то ли от спазмов заскучавшей по ласке души, то ли от всё еще животного голодного взгляда черных глаз. И этот огромный нос. Как же он бесит. Как же бесит его этот запах. И Чимин чувствует вновь закружившие вокруг себя эфирные зловония древесной коры. Зловония или благовония? Чимин помнит, как однажды купил на рынке в Сидзуоке ароматические палочки с этим ароматом. Будучи в восторге от пряного вкуса, отвалил кучу денег, раскошелившись перед дедом, что с жалобным выражением морщинистого лица всучил ему товар. Чимин добрался до своей комнаты в общежитии, зажег дымящуюся палочку и оставил на несколько минут медитации. Он затушил ее тут же. Благополучно убрал бумажный пакет в шкаф и больше никогда не доставал. Комната от дымного аромата выветривалась добрых три часа. А сейчас рядом плюхается Лиам, двигая свой полупустой поднос ближе к Паку и расставляя колени так, что Чимин невольно бросает короткий взгляд на его то самое место меж широких бедер. После он недовольно вздыхает, отворачивается и вновь продолжает свою трапезу. Голод гораздо важнее. — И тебе приятного аппетита, — словно по-детски обидевшись, дуется Лиам и повторяет за Чимином, на несколько коротких секунд затыкая рот пищей. Снова задушенный выдох, демонстрирующий открытое пренебрежение и недовольство компанией. Чимин косится на сгорбившегося рядом с ним Лиама, в венистых руках которого палочки выглядят как два тонких стебля. Губы альфы по-дьявольски тянутся в ухмылке, и, заметив подглядывания Чимина, Лиам поворачивает голову, ведя челюстью самодовольно. — Не расскажешь, кто сделал это с тобой? У Чимина что, на лице написано: «Меня предали». Или, может, он воет, кричит и бьется в конвульсиях от боли. С чего такое дикое внимание, откуда это ненормальное желание составить компанию, перетекающее в манию преследования. Чимину некомфортно находиться здесь и сейчас, в первую очередь из-за начавших шевелиться в желудке бабочек. Хотя, в данном случае, скорее, гусениц. — Я пытаюсь есть, — отрывается от блюда Чимин, улыбается вымученно и саркастично щурится. — А от твоего запаха меня тошнит. И, да, Лиам, тебе бы точно не помешало сходить в душ, — отворачивается Чимин, чувствуя, как сердце ухает в пятки, потому что Лиам дышит громче, и его злость разве что не светится красными пятнами на щеках. — Это кора дерева. У меня запах коры дерева, — пытается игнорировать желание схватить омегу за горло, чтобы душить, душить, душить, до тех пор, пока не извинится. Пытается разыгрывать спектакль, что ему не нравится, что эта мужественность ему противна, а у самого уже все губы искусаны, а ноздри расширяются, чтобы поглубже вдохнуть тот самый запах, который «тебе не помешало бы сходить в душ». — Сколько ты еще собираешься быть таким мудаком? И это почему-то гораздо больше, чем то, что сказал Хосок. Это намного сильнее бьет по легким, заставляя их сжаться, не позволять разгонять кислород по организму, а сердце останавливается на секунду, лишая возможности жить в моменте. Лиам видит, как болезненно Чимин воспринимает его слова, и, видимо, ему лучше правда отстать, уйти и больше никогда не поваляться на глазах у омеги. Отношения из разряда подросткового love/hate ему не подходят. Чимин невольно отвлекается на только что вошедших в столовую персон, чьи голоса знакомы ему достаточно хорошо, чтобы узнать по первой низкой ноте. Хосок о чем-то действительно заинтересованно беседует с Шону. Через несколько секунд в столовую забегает запыхавшийся и какой-то совсем не собранный Тэхён, по пути заправляя мятую футболку в брюки. Он выглядит потерянным и отвлеченным, но все они одинаково невозможно бесят. Чимин дышит глубоко, сжимает палочки в пальцах до скрежета метала об метал, едва ли искры не пускает. Лиам недоумевающе наблюдает за происходящим, следит за прикованным ко входу взглядом Чимина и оборачивается, прослеживая за проходящими мимо Шону и Хосоком, которые даже и коротенького взора на отчаянно сжавшего зубы Чимина не бросают. Причина становится яснее безоблачного неба. Он злится вместе с ним, вспоминает то, что видел после собрания с маршалом, складывает в мыслях паззл и немного улыбается. Потому что он, кажется, знает, на что нужно надавить. Ему то, что он видел, только на руку. — Они не стоят даже твоего дрогнувшего на лице мускула, отвернись, — змеем-искусителем шепчет он, знает, что именно это нужно сейчас услышать разбитому омеге. Чимин тут же послушно возвращает внимание на Лиама, впивается в него растерянным взглядом, осознавая, что тот догадался о причине его состояния. Двух причинах, вошедших минутой ранее, одной взбалмошной кудрявой недопричине, и еще четвертой, на которую смотрит каждая живущая на Тэпхедоме крыса, стоит ему только показаться в радиусе всеобщего внимания. Его сейчас нет, но Чимин чувствует прикованные к затылку взгляды, и знает, что черный кучерявый парень донесет то, что собирается сделать Чимин и до Чона младшего, а-ля спасителя целого мира. Сумасшедшая идея выстреливает неожиданно. Чимин глубоко вдыхает, смаргивает поволоку страха и злости и пристально следит за не осознающим полноту его отчаяния Лиамом. — Поцелуй меня, — ловким движением перебрасывает Чимин ногу через скамейку, складывает руки меж бедер и придвигается ближе, почти вжимаясь в мясистую грудь своим хрупким, по сравнению с Ву, телом. — Прямо сейчас, — тянет сладко, улыбается обольстительно так, как умеет, и ждет от обомлевшего Лиама хоть какого-либо действия. Хотя бы намека на эмоцию. — Ты с ума сошел? — смеется тот в лицо. — Целуй, — с напором, надавливает, пристраиваясь еще ближе, поднимает руки на плечи и вдыхает до закатившихся в удовольствии глаз запах альфы. Лиам сводит счеты со своей спокойной жизнью жалкие несколько секунд. Нейтральная позиция, вероятно, стала бы неплохим решением в данной ситуации. Но когда удача, когда такая лакомая добыча сама просится, ластится и идет в руки, откажется только полный идиот. От Чимина вообще только конченный придурок откажется. Лиам не придурок и не идиот. Он прознал ценность Чимина, не его цену. Альфа подается вперед, сначала на пробу касается чужих губ, но Чимин не намерен ждать. Ему необходимо тут же утопить чувства в этом поцелуе, тут же пустить настойчивый язык в чужой рот, исследовать его и пробовать, осваивать на предмет совместимости, ощупывая каждый доступный уголок его тела. Совместимы, почти полностью. Лиам чувствует напор, раскрывает рот шире и подхватывает легкую волну возбуждения, пронесшуюся от кончиков пальцев до паха. Он не школьник, он давно уже не мальчик, которым можно играть и вести за поводок в нужном направлении, но чертовому Пак Чимину это удается. Лиам сжимает жестко пальцами талию омеги, заставляя того выгнуться в пояснице едва ли не до хруста, и тянет на себя, рвано целуя, отстраняясь только на короткие вдохи, чтобы потом снова прильнуть и терзать, мучить, грызть до красноты чужие губы. Чимину нравится, когда с ним грубо, он привык к такому. Нежность ему совсем не подходит, поэтому он отвечает тем же, опасно пуская в ход острые зубы, зализывая образовавшиеся трещины на чужих губах, пробуя его горькую кровь, что пропитана природным ароматом. Его не ведет, не сводит с ума этот поцелуй, но страсть зажигается где-то глубоко в груди, а прикованные шокированные такой наглостью взгляды только масла в огонь подливают. Чимину помнится, он всегда любил предельное внимание к своей персоне, а последние годы люди стали забывать, кто он есть. Он и сам подзабыл немного. Чимин улыбается в жадный поцелуй, обводит Лиама вокруг пальца, внушая, что улыбка эта подарена ему. На деле — злобная ухмылка, и взгляд врезается в пустоту темных зрачков своего напарника. Того самого, который в голове каждую его мысль наизусть уже выучил, с которым одну боль на двоих приходится делить в бою. Чимин знает его чувства. Но безжалостно режет запястья, втыкает кинжал аккурат меж острых лопаток, незаслуженно вымещая всю боль на том человеке, который его действительно по-настоящему любит с самого первого дня. Чимину не больно. Он мазохист, и привык уже себе наносить увечья, селфхарм — дурная стабильность, а видеть, как собственные действия сказываются на близких людях — приятно до мурашек, пробегающих по спине. Он, наверное, добился того, чего хотел. Всё внимание, наконец, сфокусировано на нем, сидящем на бедрах австралийского пилота. Упавшая корона снова впивается прутьями из белого золота в кожу. Превосходство, истинное удовольствие — вместе с ним. В глазах Шону разочарование, такое ужасное и безысходное. Словно так, как прежде, больше не будет. Он наблюдает за тем, как половина находящихся в холле приковано следит за этими позорными лобзаниями. В его глазах рушатся мосты, города, планеты сталкиваются друг с другом, а после — пустота. Чимин всегда подпускает к себе грязных животных, которых хочется уничтожить, но в момент, когда он прикрывает веки и снова жадно целует одно из этих грязных животных, к Шону приходит смирение. Ему не спасти эту потерянную душу. Этот заблудившийся мальчик уже давно пожал руку дьяволу.

3

На куртке у Чонгука серебристая нашивка «Jeon J.K.». Куртка Чонгука немного жесткая из-за новизны, не разношенная и не застиранная. Подкатанные рукава правда затерлись за последний месяц, и где-то на сгибах появились катышки. Но куртка Чонгука изнутри пахнет хлопком, который, когда прижимаешь воротником к носу и вдыхаешь глубоко-глубоко, пахнет в точности, как он, даже глубже. Так пахнет его кожа, его шея, где пульсирует венка, вся его суть. Тэхён обнаруживает оставленную, словно специально, Чонгуком куртку в своей комнате на спинке стула, когда возвращается с обеда в тот самый день. Он сжимает жесткую синюю джинсовую ткань в своих пальцах, обнимает и дышит, дышит, дышит, потому что это невыносимо, как хочется снова прижаться к его груди щекой, как хочется пальцами зарыться в волосы на загривке и сжать крепко, потому что «только его». Тэхён оставляет куртку Чонгука с серебристой нашивкой у себя в комнате, складывает как можно аккуратнее и прячет в пустой ящик в шкафу точно специально, чтобы хлопок не выветривался. Оставался как можно дольше. Чтобы у Тэхёна был особенный, «только его» уголок. Без него воздух не тот. Дурной. Тэхёну бы думать о том, как объясниться перед братом и урегулировать вчерашнюю ситуацию на пробах, но он останавливается перед прозрачной стеклянной дверью в зал управления боем и через единственные не матированные просветы рассматривает уже пришедших на сегодняшний срочный сбор пилотов, а в мыслях оставленная совсем не случайно в его комнате куртка Чонгука. А он тут как тут, стоит только тихо открыть дверь и ступить за порог, отвлекается от серьезного разговора с маршалом и обращает на Тэхёна внимание слишком открыто. Разглядывает слишком откровенно. — Простите, — с опущенной головой тараторит Тэхён и по-настоящему боится поднять взгляд, потому что знает, что придется столкнуться с Чонгуком после этой ночи и после того, как убежал из своей же спальни на подъеме, не позаботившись о том, чтобы разбудить своего гостя тоже. И придется признаться самому себе, что невыносимо сильно скучал, даже несколько часов. Руки Чонгука напрягаются в карманах натянутых на бедрах брюк. И его плечи голые, он в одной лишь легкой футболке, прилипшей к его бицепсам. Он смотрит сначала серьезно, а потом, когда видит, как неловко дергаются уголки губ Тэхёна, тоже невольно отвечает тем же, изо всех сил закусывая щеку и отворачиваясь снова к маршалу. Пытается скрыть секундное наваждение и забывчивость. Намджун нелепо, словно зритель, понимающе следит за тем, как Тэхён подходит к Джину и кивком приветствует его и еще одного человека — того самого выбранного Чонгуку пилота. Неудивительно, если в момент, когда Тэхён вошел в зал с панорамным видом на стоянку егерей, Чонгук с таким серьезным выражением лица обсуждал именно эту проблему. Скорее всего, так и есть. Намджун отходит куда-то, и по его выражению лица невозможно понять, достаточно ли он сильно зол на Тэхёна, чтобы посадить в золотую клетку в своих апартаментах и не выпускать больше за пределы железной двери, или же отправить Тэхёна в глубь материка, только бы под ногами не болтался и не мешал мир спасать. Маршал с умеренной жестикуляцией и напряженным лицом объясняет что-то низкорослому бете, и тот хмуро отходит к пульту управления. — Капитан Ким, — обращается Намджун к опешившему омеге. Не Тэхёну, другому, тому, у кого звание выше, и опыта больше, и, видимо, подход к маршалу совсем другой. Очень забавно, как они пытаются не показывать злобы друг на друга. Как нелепо и неловко хранят молчание после вечера с кофе, после теплого «ты» и дикого желания испить его до дна. У Намджуна есть одна слабость. Когда он не маршал, а обычный человек. Когда он, вроде бы, и зол, но с другой стороны понимает, как это глупо и незначительно, он пытается очень жалко делать вид, что ему до глубины души, — впрочем, как и всегда — нет дела до происходящего вокруг него. Так же и с Джином. Только видимость создает, натягивая эту серую мину, и разговаривает уважительно, по регламенту. — Прошу, — кивает маршал, уступая слово. Джин усмехается. Ему и правда, искренне смешно. Как ребенок, этот маршал. — Благодарю, маршал, — кивает он, выходит немного вперед, приближаясь к стеклу, но не закрывая обзора на стоянку, где в темноте и неосвещенном месте стоит что-то. — Но я думаю, лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать, — и коротким кивком дает зеленый свет бете за пультом управления. Прожекторный свет вокруг чего-то загорается постепенно, освещая прямыми холодными лучами огромный серебристо-синий начищенный до блеска егерь сначала с ног, доходя до широких плеч и головы по порядку. Он всё так же безупречен, идеален. Голова егеря, которая служит кабиной для двух связанных навечно пилотов, полностью обновлена, и поломанной, искаженной ударом кайдзю, левой стороны, словно и не было никогда. Два крыла, разлинованные алым красным, в форме молний, тонкая талия с крепким позвоночником позади, два потушенных ледяных реактора в центре груди, один поменьше, чуть ниже первого, важнейшего, и он так сияет, что Чонгука на секунду слепит. На глазах появляются слезы, а на губах расцветает поломанная улыбка, которую он тут же пытается прикусить. Это его егерь. Его Фолгор. Совсем новый. Будто бы другой, но всё так же живой и где-то в сердце отзывается родным и близким. — Знакомьтесь, Фолгор, версия — два ноль, — смеется Джин, разряжая обстановку, а у самого губы трясутся от торжественности ситуации. Взгляд Тэхёна блуждает от Намджуна к Джину, от безымянного для всех них пилота к Чонгуку, который полностью потерялся в своих воспоминаниях и мыслях. В его блестящих глазах сотни перелистывающийся эпизодов, а сам он где-то не на этой земле. Взгляд Тэхёна приковывается к Фолгору, его масштабному великолепию и несравнимой выправке. Что-то щелкает в груди и срастается, выправляется, от чего по рукам сотни непрошенных мурашек. Чувство странное и непонятное, но определенно значит что-то гораздо большее, чем должно было. Егерь смотрит прямо на них, разделяемых прямо сейчас и здесь лишним кандидатом. Он тут совсем не нужен, разве что в качестве массовки. Только из-за него Чонгук держится не сплести пальцы с Тэхёном и понять одно. Робот давно их выбрал. Еще до появления Чонгука на базе, еще до появления Тэхёна на свет. Машина решила всё сама. Когда-нибудь пилоты точно поймут, что запихнуть в егерь не того пилота не получится. Что сам пилот чувствует всегда принадлежность к чему-то конкретному, к чему-то, что есть только в данной машине, что есть в арсенале только у одного единственного во всем мире егеря. Яркий пример — Тэнгу. Чимин и Шону созданы, взращены и подготовлены для японского монстра. В случае с Чонгуком и Тэхёном, их отличительная черта — нерушимая связь. — Два ядерных реактора, основной и вспомогательный. Основной — полностью из титана, без каких-либо примесей, — Джин встревает неожиданно в затянувшуюся паузу. Напряжение в помещении только растет. — Сверхоборотистые болты. Последние модели платиновых пластин, литой корпус, вместо привычной нам системы нейропередач, новейший процессор, благодаря которому связь троекратно крепче и глубже, — не читая с планшета, не подглядывая и не задумываясь ни на секунду, говорит Джин. Отчасти, новый Фолгор — его рук творение. Его самая настоящая гордость. Сам искал необходимые запчасти по всему свету, сам связывался с корпусами, сам встречался с инженерами, чтобы, наконец, стоять и смотреть на то, что должно спасти их всех. Он поглядывает случайно и коротко на самодовольное лицо Намджуна, на слегка приподнятые в улыбке уголки его пухлых посиневших губ и воспринимает это как похвалу. Такую ее изощренную форму. Они с маршалом вообще, кажется, запутались. И распутывать этот клубок не особо собираются. Но нежность эта в моменты особой радости и счастья рвется наружу побегами цветов, заставляет Джина сиять и улыбаться Намджуну смущенно, прикусывать губы и отворачиваться. Если уж они решили прикидываться, что в ссоре, Джин пойдет до конца и из принципа сделает так, что маршал сам придет к нему, сам проявит инициативу. Хотя бы один раз. А потом Джин благородно согласится и забудет обо всем… А о чем? Это всё не так и важно. — Но всё же, радоваться я бы вам не советовал, — произносит неожиданно Намджун. Выражения лиц всех и сразу же в момент меняются на непонимающе. Чонгук слишком резко, сведя недовольно брови, поворачивается к маршалу, готовый уже вступить в словесную борьбу. Тэхён проклинает брата за это его особенное умение портить моменты, а второй пилот Чонгука, стоящий недвижимой статуей, давно уже понял, что находится здесь для отвлечения внимания. Джин же ожидающе равнодушно продолжает стоять в одном положении, но в целом догадывается, почему радоваться не стоит. Намджун пытается пустить пыль в глаза, снова доказать значимость своего слова и статуса. Кажется, он уже немного заигрался. — Фолгор остается в запасе. Его главной целью и задачей будет охрана Тэнгу во время операции по уничтожению разлома. Ближайшие два месяца Фолгор будет находиться на стоянке… — Ржаветь? — Тэхён не осознает, что говорит это вслух, громко и нагло перебивает. Челюсти его сжимаются едва ли не до скрежета зубов, а кости в сжатых пальцах больно хрустят. — Он будет ржаветь здесь два месяца, и это минимум, да? — говорит грозно, грубо, забывшись, словно они здесь с Намджуном вдвоем. — Субординация, — отрезает коротко маршал, смиренным взглядом скользя по Тэхёну. Его грудь вздымается и тяжелое дыхание можно расслышать даже сквозь гулкий шум компьютеров. Он в гневе, и это очевидно. Даже Чонгуку на секунду становится страшно. Тэхён делает только хуже им двоим. — Фолгор — колоссально ценный боец, как и Чонгук, потому подвергать их риску в предстоящих рядовых боях я не вижу абсолютно никакого смысла, — поясняет сказанное Намджун, легко осаждая Тэхёна одним только взглядом. — Вам бы не помешало поучиться у пилота Чона смирению, Тэхён, — говорит резко, неприятно, от чего Тэхён снова чувствует себя ничтожно маленьким пятнадцатилетним мальчиком. Но, благо, замолкает и ждет. Слышать о себе в третьем лице, находясь перед говорящим, не то, чтобы непривычно, но Чонгук просто пытается не обращать на этот очередной плевок в свою сторону внимание. Маршал стал слишком резок в высказываниях и действиях, словно его разум теряет, наконец, контроль над сердцем. И что стало катализатором этого запущенного совсем недавно процесса, он может только гадать. Однако, пристальное внимание к фигуре Тэхёна уже действительно кажется слишком подозрительным. — За несколько дней до моего отъезда в Гонконг нужно провести пробную синхронизацию пилотов с Фолгором, — Намджун отворачивается к Джину, и тот сразу же негласно подмечает этот пункт в списке своих бесконечных дел. — Вам сообщат, — более доброжелательно обращается к Чонгуку и его второму пилоту маршал. Тэхён усмехается как-то горько, что Намджун подмечает как-то особенно у себя в мыслях. Отчего-то это режет остро слух и дает короткий «динь» в мозг о том, что Тэхён будто продолжает отдаляться от него с каждым днем всё дальше и дальше. Намджун заходит в своей гиперопеке слишком, и всё, что он делает сейчас по отношению к младшему брату — слишком. Только причина у этого всего одна — он пытается его защитить от этого жестокого мира, и хоть глупый братец лезет на рожон, хоть пытается выбиться на передовую, он еще совсем глупый и юный, чтобы понять, к чему это может привести. Намджун снова чертовски сильно ошибается. — На этом всё, — поджав губы и сведя за спиной руки, говорит Намджун. Злость, рокочущая в груди злость не дает спокойно уйти. Тэхён продолжает выстраивать зрительный контакт с Намджуном, пытается уловить в его как всегда нечитаемом взгляде намек на правду, но снова тщетно. Да, Тэхён привык находить в словах Намджуна истину, привык читать между строк и научился за всю свою жизнь рядом с ним понимать даже по поджатым губам. А потом терпеливо ждать, но это надоело. Сейчас Намджун совсем другой. Он защищается. Уводит взгляд в сторону и говорит о чем-то безмолвно с Джином. Видимо, спрашивает какого-то совета, либо ищет поддержки, а может просит прощения за свое эгоистичное поведение. Омега усмехается. Качает головой отчаянно и мысленно машет рукой на этот нескончаемый абсурд. Джин знает что-то большее, даже больше, чем знает Намджун и Тэхён. Ушедший давно за дверь Чонгук и догадываться не смеет. Он из них осведомлен не больше подвальной крысы. Сейчас вопрос встал слишком остро, настолько, что Тэхён просто не может себе позволить уйти, смирившись, снова. — Джин-а, оставь нас, — как-то мягко и доброжелательно, неожиданно для всех произносит Намджун. Он громко и тяжело выдыхает. Кажется, он уже знает, о чем пойдет разговор, и в мыслях выстраивает стратегию поведения. Джин послушно уходит, утягивая за собой работника бету и пилота. Лишние уши здесь ни к чему. Тэхен, хоть и темпераментный, но скорее всего, не позволит себе повысить голос, сказать чего-то лишнего при посторонних. И сейчас им с братом правда нужно выговориться друг другу полностью, отвести душу. — Где сегодня ночевал Чонгук? — вдруг спрашивает Намджун. Тихо, без претензий и упреков. Ему по-настоящему интересно. Хоть и ответ он уже знает, но где-то внутри его ребенок и заботливый брат говорит ему о том, что это всё выдумали воспаленное сознание на пару с уже клинической паранойей. Тэхён тоже расслабляется достаточно для того, чтобы почувствовать легкость и, наконец, заговорить честно, без утайки. Но всё же непонятное чувство, что лучше ему оставить то, что между ним и Чонгуком происходит, в тайне от всего мира, не оставляет. — Он ночевал в моей комнате, — смело отвечает омега. Намджун не говорит ничего в ответ. Он поворачивается к Тэхёну лицом и смотрит опасно. Тэхён так давно не видел этого братского взгляда, не маршала, не пилота Ким Намджуна, а его брата. И в нем он видит… разочарование. Намджун правда разочарован в нем. — Я надеюсь, тебе хватило ума не сделать чего-то лишнего, — на ломаную улыбку почти нет сил, да и улыбаться тут нечему. За брата Намджун по-настоящему не счастлив. А Чонгука хочется убить. Просто и без прикрасы — убить. Это, наверное, сможет решить большинство проблем. Чувство того, что сам подложил родного человека под этого больного на всю голову сироту, расползается змеиным ядом по крови и дурит. — Даже если и хватило, тебя это не должно волновать, — Тэхён закипает, но правда пытается держать себя в руках, которыми он взмахивает в жесте «сдаюсь и не собираюсь скрываться» и трет лицо. — Я не указываю тебе, с кем спать. Я вообще не касаюсь твоей жизни, — голос вдруг срывается и вздрагивает. Намджун пытается услышать что-то в чужих словах, утешение. — Ты же полностью контролируешь меня. — У меня нет выбора. — У тебя есть выбор! — тут же чеканит Тэхён, не дожидаясь продолжения. — Я молчал, когда ты запер меня здесь, среди кучи военных, взрослых мужиков, которые и стали моими друзьями. Я молчал, когда ты запретил мне посещать симулятор, как только увидел, что я одерживаю победы. Я молчал даже тогда, когда ты притащил сюда Чонгука и всунул ему непонятно кого в пилоты! Я всё это время молчал, — он не плачет, но чувствует, как тяжелая ноша, наконец, оставляет. — Но сейчас я не могу позволить тебе вмешиваться в мою жизнь. Намджун внимательно впитывает каждое слово, но смысл считывает совсем иной. И посыл ему кажется совсем другим. — Тэхён-а, — начинает он аккуратно. Крикам и скандалам здесь места нет. Всё, он до последнего надеется, можно решить спокойно. — Я понимаю тебя, правда понимаю… — Да ни черта ты не понимаешь, — Тэхён смеется вымученно, выдавливает эти злостные хихиканья из груди силой. — Чонгук взрослый, привлекательный альфа с большим опытом, и неудивительно, что он тебе… — он что, подбирает слова? Тэхён и слушать этот бред не хочет, ставит мысленные блоки, отходит на несколько сантиметров дальше. Намджун же тянет руку вперед в попытках ухватиться за хрупкого Тэхёна в последний раз, удержать его на своей стороне. — Ты влюбился в него. Я даже не отрицаю того, что и он влюбился в тебя, но ты еще так молод. Он просто запудрил тебе мозги, навешал на уши лапши, наговорил красивых слов и наделал кучу обещай, и нет ничего плохого в том, что ты повелся, — Намджун останавливается, сам понимает, что режет очень больно, выкручивает лезвия в узорах. — Но, ты же умный, ты же и сам знаешь, что это ненадолго. Что это? Что это за непонятное чувство? Всё тело словно пустеет. Превращается в глухой сосуд без внутренностей, обескровленный и окаменевший. Тэхён не моргает. Душа отрицает всё сказанное Намджуном, отказывается принимать эти гнусные низкие слова. — Что? Повелся? Ты думаешь, что я безмозглый? Ты думаешь, что я не могу принимать решения? Что я не могу отличить чувства от игры, или что? Что ты хочешь сказать этими словами? Чего ты добиваешься? — Я хочу обезопасить тебя от боли, — и здесь он честен и с собой, и с Тэхёном. — Я хочу испытать эту боль! — Тэхён срывается. Пустое тело наполняется до краев ей самой, отборной и несравнимой. Он чувствует, как вмиг становится огненным, как гнев снова скапливается комом в горле и рвется наружу в резких словах. Но Намджуна он явно не переплюнет. — Даже если он бросит меня, кинет, оставит гнить или умирать в егере, я хочу почувствовать эту боль! — кричит громко, оглушительно, нестерпимо, самому себе скорее доказывает. Рвет брату сердце безжалостно. — Я хочу выйти в бой, хочу выйти в бой с ним! Я хочу, чтобы он сделал мне больно, а не кто-то другой. Не тот, кого опять выберешь ты, а он, — по щекам текут крупные слезы. Тэхён плачет. Плачет снова и так сильно. Слезы градом бегут по щекам, остаются на губах и впитываются в кожу солью, а в глазах самый настоящий хрусталь. Не из-за Чонгука плачет. Не из-за кого-то еще, а из-за того самого человека, который его от этих слез всеми правдами и неправдами оберегал, создавал защитный купол из ясного и безоблачного неба над головой. А ведь клетка даже не золотая. С подвалами, с прогнившим бетонным полом и железными ржавыми трубами. С бесконечными коридорами и тысячами замков. Их на каждой двери по три, и что за ними, одному господу известно. Он сидел в ней так долго, так бесконечно долго ждал, что выйдет на свободу, раскусит эти прутья и вылетит наружу. Птенец стал взрослым орлом. Крылья, наконец, не сжаты оловянными прутьями, те не жмут больно на кости, и Тэхён чувствует эту свободу. Вдыхает ее до упора. Оковы сняты. Ничто из разряда морального долга его больше не держит, и даже брат, больной умирающий брат больше не смеет останавливать, Тэхён всё решил окончательно. — Ты не понимаешь, ты просто не понимаешь, — Намджун теряется. Отрицательно машет головой из стороны в сторону, пытается ухватиться за края своего пиджака пальцами в поиске незримой поддержки, натягивает рукава до возможного предела, поджимает плечи и мечется взглядом по мокрому лицу омеги. — Я просто не могу позволить этого, и ты не можешь. Ты просто не можешь, слышишь! — он срывается в ответ, хватает Тэхёна грубо за плечи. — Я не допущу того, чтобы ты вошел с ним в дрифт, тебе ясно? — он пытается вытрясти из него что-то. Сам понимает, как ужасно поступает, но иначе и быть не может. — Мне больно, — одними губами мямлит Тэхён, всё тело сковала невыносимая дрожь. Его плечи больно сжимают чужие жесткие пальцы, а ведь еще ночью трогали другие, мягкие и невраждебные. Как всё меняется. Какими далекими вдруг кажутся события ночи, и каким крохотным вдруг становится Тэхён. — Отпусти, — молит снова тихо, полными слез глазами смотрит прямо в душу и пытается достучаться до дрожащего в истерике чужого сердца, запертого в сундуке. Ключ у одного человека, и жаль, что не у Тэхёна. — До тех пор, пока тебе не исполнится восемнадцать, я несу ответственность за тебя и твою жизнь. А он — прямая опасность. Он убьет тебя. Всё, что рядом с ним — умирает, — Намджун говорит чуть спокойнее, ослабляет хватку и отталкивает Тэхёна в сторону, как ошпаренный отходит от него и загнанной птицей рвется то вперед, то к краю. У Тэхёна плечи дрожат, он пытается обнять себя, защитить, ухватиться за последнюю надежду в груди, вспомнить чужие, мягкие и нежные касания, зализать раны теплыми воспоминаниями, но не получается. Его рвет на части, всего и полностью, раздирает на атомы и несет по воздуху. Тэхёну кажется, что всё это не с ним, что Намджун не поднимал на него руку, и что ему это всё снится. Но не снится, а глотающий открытым ртом воздух маршал расставил руки в стороны и что-то бурчит себе под нос, что-то похожее на: — Прости… — Недолго осталось, — голос дрожит, но тон ледяной, чужой. Намджун напуганным взглядом смотрит, ждет объяснения. — Еще совсем чуть-чуть, и эта непосильная ноша, ответственность за меня и мою жизнь спадет с твоих плеч, братец, — и он вдруг улыбается, будто чувствует свою негласную победу. Он утирает слезы тыльной стороной ладони, подходит ближе к Намджуну. К немому и парализованному. — Пара недель, и ты свободен, — он приближается к его лицу, хоть и гораздо ниже, смотрит глаза в глаза, усмехается снова и отворачивается, скидывая с плеча удерживающий жест братской ладони. Намджун чувствует, что впервые в жизни пал в бою с человеком. Он смотрит в самую родную спину, от которой холодом веет за километр, и правда не понимает, что ему делать дальше. Для чего ему сражаться за мир, если в этом мире не будет Тэхёна? А будет ли в этом мире Тэхён, если с Тэхёном не будет Чонгука? Всё стало слишком сложно. И маршал, кажется, виноват в этом всем сам. От самого начала, с первой главы этой их истории, и до сегодняшнего момента.

4

Чимин не знает, где живет Лиам, и он не знает, какого черта на него нашло тогда в столовой. Но с того самого дня мысли о необходимости альфы преследуют его по пятам. Шону стал вести себя странно. Почти не разговаривает, на тренировках без души вкалывает, отрабатывая приемы до автоматизма, и молча уходит, даже в сторону не смотрит. Чимина это не то, чтобы и беспокоило сильно, но смотреть на недовольную кислую рожу ему надоело. Наверное, им стоит поговорить? Или может, обсудить всю сложившуюся ситуацию? Хотя, не обязан же Чимин отчитываться перед Шону о том, с кем он абсолютно точно в скором времени собирается переспать, с кем ему целоваться при всех в столовой и что говорить всяким «защитничкам»? Не обязан же, да? На кровати под задницей Чимина уже продавлено место, а верхушка дерева напротив его окна уже, наверное, от испепеляющего пристального взгляда пожелтела. Да от взгляда Чимина в принципе можно пожелтеть. И нет, не потому, что он какой-то потерянно-пустой или страшный. Просто Чимин смотрит иногда… Так. Так, что хочется сгнить заживо. Уже два дня Чимин беспрерывно и неустанно кусает губы, ест кожу щек изнутри, раздумывая о чем-то странном. И думает он о Лиаме. Он не хочет отрицать, что ему понравилось то, что произошло между ними. Ему и сам Лиам вполне симпатичен. К нему тянет на уровне инстинктов, чувствуется его природная сила. Лиам первый за несколько лет альфа, под которого хочется лечь и подчиниться. Чимин такое любит. Лиам, в общем-то, уже пару дней точно мыслей не покидает. Мыслей не покидает, на глаза не попадается. Он скрылся и сбежал, словно пытается отвязаться от Чимина. Но этот вариант, скорее всего, с вероятностью сто пять процентов, что чуть больше абсолютной вероятности, невозможен. Альфа же сам настойчиво домогался, не добивался, а именно домогался до Чимина, навязывал свое общение и свою фигуру. И к слову о фигуре… Она у него даже на ощупь довольно аппетитная, уж Чимин-то теперь прочувствовал и знает, на что он идет. А он идет, прямо сейчас идет выведывать информацию о комнате Лиама, потому что ему больше невтерпеж. Не уж замуж, а просто — он больше не в силах ждать какого-то знака и выносить никчемное молчание, не может подавлять орущий внутри жаждущий голос. Что сложного, что такого особенного в том, что они утолят свои потребности. У Чимина они сейчас есть — потребность в поддержке, потребность в замещении потерянных всех, в телесном контакте и нежности. О последнем, наверное, зря мечтает. Но о приятной тактильной составляющей отношений с людьми Чимин забыть так и не смог за эти два дня без Лиама. Чимин по-настоящему соскучился по чужим рукам на своих бедрах, соскучился по горячим словам на ухо, соскучился по груди и плечам, и он знает, что Лиам хочет его не меньше. Именно его, а не платонический образ, в отличие от Чимина, хочет в любое время суток и в любом состоянии. Они просто помогут друг другу, это не будет иметь никаких последствий. Найти нужную комнату, как и ее номер, труда не составляет. На электронных табличках возле ключа от комнаты у каждого пилота есть имя, да и это в принципе не требуется. У Чимина свои связи. Омега останавливается возле нужной двери, решительно подходит ближе, поднимая руку, чтобы постучать, и, ожидаемо, сомнения лезут в голову, внутренний голос отговаривает. Разум шепчет развернуться и уйти в свою комнату. Перебиться самоутешением во всех его смыслах и жить дальше, потому что от Лиама за километр несет гарью. Такой знакомой гарью. А у Чимина, кажется, кинк на древесные запахи, иначе эту ненормальную тягу к определенным альфам, объяснить не получится. И все встает на свои места. Он стучит. Уверенно и твердо колотит по металлу, ожидая хозяина комнаты. За дверью копошения не слышно, проходит несколько секунд, и Чимин бьет снова, уже начиная терять надежду на то, что по ту сторону кто-то есть. Но там есть, дверь щелкает и со скрипом приоткрывается. Лиам сонный, конечно, ожидаемо — время уже позднее, отбой был около часа назад, смотрит заспанным глазом на гостя через щель, и как только осознает, кто пожаловал, тут же меняется в лице. Он тут же беспрепятственно открывает шире дверь, и делает всё верно. За его спиной слышится громкий лай пса. Бинхи тоже проснулся от постороннего шума и мутного света из дверного проема. Он тут же с гавканьем подбегает к хозяину, но Лиам задумчиво следя за поднимающейся на лице Чимина улыбкой от умилительного зрелища, отталкивает его внутрь. — Бинхи, в ванну, быстро, — командует он псу, и тот сразу же семенит, царапая лапками пол, куда ему указали. — Что-то случилось? — Лиам потирает глаза костяшкой пальца и сводит локти на голой татуированной груди, прикрываясь от чужих голодных глаз и лишь немного от холода. — Вообще-то нет, — улыбается Чимин, заводит руки за спину и чего-то боится. Чимину и страшно? Что-то из ряда вон выходящее, не подчиняющееся законам природы. Он заглядывает через плечо Лиама в подсвеченную голубоватым светом от датчиков комнату, чтобы убедиться, не пришел ли кто-то часом раньше Чимина, но в темноте разглядеть нужного не может, и приходится действовать на ощупь, слепо следовать чувствам. — Хотя нет, случилось, — выдыхает омега, поднимает невинный взгляд на Лиама, пытаясь без слов сказать о том, что его терзает, и носом чувствует усилившийся чужой запах. Лиам знает. Зачем, черт побери, еще можно прийти к наполовину незнакомому мужчине ночью в одном пижамном костюме. Лиам скользит взглядом по скрытой серой футболкой груди, по чуть более темным штанам, скрывающим поджарые ноги. Потом вновь поднимается, загадывая в каштановые глаза и рассматривая небрежно запутанные русые волосы. На щеках у Чимина легкой россыпью веснушки, и он, наверное, первый в жизни, кто их замечает. Он улыбается, потому что всё понимает. — Не понимаю тебя, — театрально машет головой и корчит действительно удивленное выражение лица. — Мне правда необходимо это говорить? — усмехается Чимин. Кажется, игра началась. — Начнем хотя бы с этого, — поигрывает Лиам своими густыми бровями, и, вероятно, делает это специально, но убирает руки к груди, поднимает подбородок и пальцами зачесывает пушистые растрепанные длинные пряди к затылку. От резкого пробуждения где-то с задней части мозга отдает спазм, Лиам морщится незаметно. Несколько точеных кубиков пресса видны даже под выцветшими зелеными наколками. Чимин не облизывается, но губу закусывает. — Трахнешь меня? — выдает внезапно, из-под ресниц пьяняще следит за тяжелым дыханием и раздувшимися вдруг ноздрями. — Трахну, — кивает в ответ Лиам, отходит в сторону, впуская Чимина внутрь. — Еще как трахну, — тянет сладко. Бедное животное в ванной даже и не знает, что его ждет пол ночи одиночества. В отличие от Чимина. Уж его-то одиночество ближайшие пару часов точно не ждет, он его выпроваживает из сердца и оставляет за щелчком закрывающейся на ключ двери.

5

Когда в стеклянную дверь лаборатории раздается глухой стук, Юнги рассматривает в микроскопе клетку элемента вспомогательного мозга кайдзю, а на фоне звучит какой-то старый R&B трек с электронными мотивами синтезатора. Юнги правда любит иногда включать что-то отвлекающее от бесконечного потока мыслей, особенно когда нужно долго и монотонно сидеть за стулом и пялиться в окуляр. Юнги поднимает голову и щурится, фокусируя зрение на просветах в вертикальных приоткрытых жалюзи, отталкивается от поверхности стола и на стуле с колесиками катится в сторону ноутбука, чтобы поставить на стоп звучную мелодию. По ту сторону стекла Хосок, человек, который, впрочем, вообще мало вписывается в обстановку лаборатории. Когда Юнги отворяет перед ним дверь, то удивленно смотрит на него. Хосок выглядит немного удрученным и мрачным. — Неожиданно, — наклоняет голову в сторону, не скрывая открытого подозрения и пропуская запыхавшегося от бега хмурого Хосока. — Что-то срочное? Выглядит так, словно он бежал с другого конца базы, и, видимо, прямо с тренировки, потому что на вороте его темно-синей футболки крупная мокрая полоса, а на лбу мелкие блестящая испарина. — Да, срочное, — говорит Хосок пугающе серьезно. Юнги отходит в сторону. — И в чем срочность? — он возвращается на свое место, с которого его внезапно сорвали, и двигается на стуле ближе к микроскопу, стараясь не отвлекаться на посторонние мысли и не делать каких-либо заключений раньше времени. — Дело серьезное, — на выдохе говорит Хосок, поднимает одну руку к затылку, от чего пятно на его футболке под подмышкой предстает пред Юнги во всей красе. Альфа почесывает кожу под влажными прядями и, заметив прикованный к неловкой влажности на ткани взгляд, тут же комично прячет тот самый участок. Юнги усмехается, и в действительности ему дела нет до таких мелочей. От Хосока сильно несет потом, очень слабым природным ароматом, отдающим какой-то горечью, но даже этот запах в лабораторной вони теряется. Юнги, в принципе, привык к не самым приятным вещам, а запах пота Хосока кажется не совсем уж и мерзким, и вид этот его — влажный — завораживает немного, разве что чуть-чуть. Но Хосок почему-то продолжает молчать и глупо смотреть на него, словно в ожидании грома среди ясного неба. Что-то должно толкнуть его на разговор. — Ну, — пожимает профессор плечами, складывая руки на столе. — Я жду. — Пообещай не смеяться, — скалится Хосок, подходит ближе и хватает другой стул, что одиноко стоит неподалеку, поворачивает его спинкой к Юнги и садится сверху, придвигаясь ближе, чтобы быть на одном уровне и смотреть пристально, с необъятной тревогой на дне зрачков. — Не могу такого обещать, — Юнги, впрочем, уже хихикает. — Это может показаться тебе несусветной херней, но, — Хосок делает глубокий вдох. — Начну сначала. После твоих слов о двойном явлении и обо всем том, о чем мы с тобой тогда говорили, я начал думать, как можно было бы помочь нам… тебе, — Юнги внимательно слушает, Хосок подмечает этот очень значительный для себя факт и продолжает. — У меня вопрос, — снова нерешительная пауза. — Мы знаем, насколько ДНК кайдзю отличаются друг от друга и от ДНК самого разлома? Юнги сначала с неприкрытым удивлением пялится на Хосока, не в силах выдать что-то разумное, и на его губах появляется тень улыбки, но больше улыбки неведения и непонимания. Он бы и подумать никогда не мог, что Хосок может хотя бы немного в научную деятельность, а по его всегда угрюмому, немного туповатому на первый взгляд виду, вообще можно сделать вывод, что его ничего дальше собственного носа не интересует, а интеллект остановился в развитии лет так в девятнадцать. Дело и правда не совсем смешное. — Мы не изучали ДНК кайдзю. Ты же знаешь, что ткань монстров разлагается и собрать даже какие-то биологические образцы сложно, зачем такие вопросы? Их либо утилизируют сразу же, либо они самоуничтожаются, — поясняет профессор Мин. — А знаешь, стоило бы заострить на этом внимание. — Окей, но в чем суть? Что ты хочешь сказать? — Юнги мысленно отмахивается от чувства нерешенности какого-то открытого вопроса, который еще и не возникал, но почему-то зреет на языке и в мыслях. — Просто… Это не совсем то, о чем я хотел сказать, но, короче… Что, если кайдзю связаны друг с другом? — Хосок замолкает, ожидая реакции Юнги, но тот в конец путается, и его лицо удивленно вытягивается. — Коллективный разум? — и тут он понимает. — Нет, Хосок, нет. И еще раз нет. Это абсурд, бред. — Что, если попробовать войти в дрифт с мозгом кайдзю? — и он правда это озвучивает, от чего сердце снова замирает, и становится страшно, как никогда. — Нет! — профессор стучит по столу ладонью, поднимается вихрем со стула и уходит в сторону, зачесывая пальцами волосы со лба. Нельзя сказать, что Юнги никогда не приходила в голову эта сумасшедшая мысль, но причин для того, чтобы отказаться от этой идеи несколько, и они достаточно веские: — Во-первых, это невозможно. Какой идиот решится пойти на такой риск? Мы не знаем, какую нагрузку это окажет на нервную систему и мозг. Во-вторых, тот факт, что у них вообще есть хоть какое-то сознание не доказан. В-третьих, у меня нет достаточного количества материала для исследований мозга, даже вспомогательного, — непрерывно рассказывает Юнги. — И, в-четвертых, у меня элементарно оборудования для синхронизации нет, а просить у маршала для этого схемы я точно не буду, тем более собирать это всё. Я либо убью кого-то, либо сдохну сам, а, знаешь, моя жизнь достаточно ценна, больше даже, конечно, мой мозг, так что я определенно и точно НЕ собираюсь этого делать. — Я всё продумал, — восклицает Хосок. Он выглядит таким вдохновленно-возбужденным, глаза горят, как два фонаря, что его эта мания даже немного пугает. — И я могу помочь тебе и с исследованиями, могу помочь и с оборудованием, у меня есть микросхемы от старого процессника Фолгора, — Хосок тормозит, понимая, что давит слишком сильно, что торопится. Но для чего им медлить? Чем быстрее они разберутся с этим всем, тем быстрее получится распрощаться с кайдзю и начать уже жить спокойной жизнью, получая свою военную пенсию в размере баснословных сумм. — И я могу помочь с дрифтом, — слишком серьезно для того, чтобы не поверить ему, и слишком фантастически нереально для того, чтобы быть правдой, произносит Хосок. Он смотрит в худощавую спину, скрытую под белым халатом, прожигая в лопатках Юнги целую дыру, а тот хмурится, поворачивается со взглядом из разряда «ты полный придурок», даже не вопросительно, а вполне себе утверждает. Хосок это чувствует. — Назови хоть одну причину, почему это должно иметь успех? — Юнги машет в воздухе ладонью, скрещивая локти на груди, из-за чего татуировки на предплечьях расплываются в смешные растянутые рожицы. — Их нет, — вот так просто. — Причин просто нет, но, если мы не попробуем, то и не узнаем. Хотя бы ДНК ты изучить точно можешь. А у меня стальные яйца, так что, думаю мы сработаемся. Юнги думает. Напряженно и долго раздумывает над этим предложением. Даже смеется с незатейливой хосоковой фразы. Но всё еще отрицает каждой клеткой своего разума, слушает интуицию, которая орет остановиться и закончить на этом прямо здесь этот пустой разговор и забыть его, никогда не возвращаться. — Я помогу тебе всем, чем смогу, — говорит Хосок. И ему нет дела, что у профессора целая группа более чем из двадцати человек за спиной, нет дела, что помощников у него, что называется, жопой жуй. Хосок делает это не потому, что к омеге тянет слишком сильно, что он из головы выходит только в часы сна, и там приходит в мечтах. Не потому, что чувствует себя живым, когда думает о нем. Хосок это делает в первую очередь ради всей их такой странной и крохотной планеты, плывущей среди множеств других неизвестностей. И даже если, войдя в дрифт с кайдзю, придется распрощаться с егерем или жизнью — это не имеет значения. Главное, чтобы эти минуты, последние попытки быть полезным, с ним разделил очень сейчас неуверенно мнущийся в нескольких метрах от него человек, за спиной которого бесконечно тяжелая работа в таких же попытках быть полезным. Они так похожи. Боятся делать решительные шаги, боятся потерять свою устоявшуюся стабильность и при этом жаждут открытий. Юнги смотрит Хосоку прямо в глаза, опуская руки и ища подтверждение каждому сомнению в своей голове, но на каждое находит обратную причину — силу, огромную силу духа человека, который выжил. — Не думаю, что это хорошая идея, — неуверенно произносит профессор Мин. Хосок вдруг поднимается, подходит осторожно ближе к Юнги, который дышит тяжело, заполняя воздух шоколадом, касается его плеча мягко и ненастойчиво. — Всё получится, — он пытается более правдоподобно, но косо, улыбнуться одними губами, внушая этим самым чуть больше уверенности. Рука невесомо скользит ниже, останавливается возле запястья, доходит до зоны дозволенного, и пальцы сами сжимаются убедительно крепче. Словно это необходимо, словно таким чудным образом объединяя их общие душевные силы. — Я в этом очень сильно сомневаюсь, — Юнги неотрывно смотрит. Хосоковы пальцы не кажутся на собственном исписанном запястье неправильными. Они на том самом месте, где и должны быть. И хочется продлить это мгновение, когда он смотрит на него сверху вниз, вверяя свою целую жизнь простым формальным жестом. Это не подачка, нет. Просто Хосок действительно профессору верит, знает, что у того интеллект самого настоящего гения. Он верит в него даже больше, чем сам Юнги верит в себя. Неоправданно сильно. Эта поддержка заставляет тлеющий в груди уголек загореться ярким пламенем.