Разлом

1

Чимин стонет так громко, как только ему позволяют его голосовые связки, совершенно не заботясь о том, что в соседней комнате спит кто-то из служащих. Ему совсем нет дела до того, что кто-то может подумать о нем не так. Ему совсем плевать на сплетни, расползающиеся с каждым таким вечером дальше и дальше, бесконечные и непрекращающиеся слухи. Он стонет громко и от души, сам насаживаясь на чужой член по самые яйца каждый вечер, до упора и до сверкающих искр под прикрытыми веками, кончая и пачкая постельное, себя, Лиама и свою и так запятнанную репутацию. Когда он целует его, заламывает руки до хруста костей, бьется о тело бедрами, чтобы войти до больного глубоко, одиночество, вина — всё отпускает, и он чувствует себя в самом деле наполненным. И ему так нравится, когда Лиам берет его сзади, входя именно под тем самым нужным углом, под которым даже у него не всегда получалось, от чего всё тело прошибает мелкой дрожью, член жмется до упора к плоскому влажному животу, а новый стон срывается с губ. Лиам сжимает пальцами до синяков его талию, с приоткрытым жадно хватающим воздух ртом и пьяным от сумасшедшего микса их так подходящих друг другу запахов, взглядов шлепает, царапает, кусает, затачивая клыки всё острее и острее. — Нравится? — усмехается он, перекидывая Чимина в третью совместную бессонную ночь на спину, не выходя из его тела даже на миллиметр. Волосы омеги влажные от пота, губы пухлые от горьких страстных поцелуев и на ключицах россыпь алых меток. Он прикусывает палец, показывая розоватый кончик мокрого языка, и когда Лиам рваным движением закидывает одну его ногу себе на плечо, крепко прижимая ее к темным рисункам, давит на другую, уводя ее в сторону и раскрывая себе полный доступ к промежности Чимина, выходит полностью и врывается резко, закатывает в удовольствии глаза и кричит истошным криком, спуская на это последние силы своих голосовых связок. — Блять, — Чимин жмурится до ярких пятен на радужке, сжимая мышцами член в себе крепко, и Лиам гортанно рычит от новых острых ощущений и неожиданной узости. Лиам движется непредсказуемо, смотрит жадно на раскинутое поперек кровати мускулистое, в меру рельефное тело, ощущая, как мозг плавится. Он выходит из Чимина, смотрит, как только алая головка показывается из кольца растянутых мышц. Смотреть на это сродни мазохизму, а ощущения, кажется, что обостряются, потому что головка сочится естественной смазкой, истекает без разрешения белесой жидкостью, а член дрожит, и Лиам даже боится снова входить, потому что ему слишком хорошо. — В чем дело? — сухими от постоянных рваных вдохов губами мямлит почти обессиленный Чимин. Он балансирует где-то на грани сна и удовольствия, но всё же тот факт, что Лиам остановился в самый важный момент, раздражает. — Какого хера? Вернись, — шепчет он, тянется жалостливо руками к бедрам, и сам жмется задницей к члену еще выше, раскрываясь еще шире. — Сейчас кончу, — Лиам ждет, пытается отсрочить оргазм такими вот непозволительными махинациям, но телу, кажется, абсолютно нет дела до его желаний. Член снова больно дергается, просит хоть какой-то стимуляции, хоть какого-то внимания к себе, но получает целое ничего. — Ты даже не коснулся себя еще. — Так кончи, — Чимин снова льнет, игнорируя вторую часть фразы альфы. Он распахивает веки, чтобы рассмотреть всю величину трагедии. У самого член уже горит, но он терпеливо ждет, не позволяя себе ускорить весь процесс, смиренно наслаждается тем, что дают. На животе сверкает несколько капель прозрачной жидкости, она стекает по головке тонкой густой струйкой, оседая вокруг самого пупка, но Чимин ждет. Он чувствует, как горячий член снова касается его сзади, и сам погружает его в себя, принимая на столько, на сколько может. — Хочу кончить вместе, — вдруг рычит Лиам, из-за чего даже на губах Чимина появляется дьявольская улыбка. Альфа давит на расслабившееся и задравшееся приподнявшееся колено Чимина, раскрывая его до уровня, когда еще немного, и шпагат будет неизбежен, и помогает, входя глубже, насколько это вообще возможно с его действительно внушительными размерами. В первую их ночь Чимин честно немного испугался, когда сначала коснулся его через белье, а после увидел воочию. Он тогда уже понял, что будет больно, но разве это могло его остановить хотя бы на секунду? Точно нет. Долгая, монотонная растяжка и предыдущие два раза через боль, а теперь он входит в него как влитой, словно создан именно по его параметрам. — Давай, — заманчиво тянет Чимин, наконец позволяя влажной коже ладони обхватить себя узко, крепко, оттягивая лишнюю кожу с налитой алой блестящей головки. — Двигайся, — просит он, быстро взмахивая ладонью. Им обоим не до чувств и мнимой осознанности, какой-то вылизанной романтики. Гораздо важнее механика сей катастрофы. Хочется ощущать тела, касаться там, где необходимо, где чешется и зудит, утолить эту животную жадность к друг другу. Но никак не залезть друг другу в душу, расковырять там всё, выпуская гниль наружу, делая только хуже. Чимину просто нравится до невозможности заниматься сексом, Лиаму просто нравится Чимин, следовательно, и секс с ним тоже нравится. Зачем условности, зачем усложнять то, что и так сложно? Завтра они могут умереть, и если сегодня не испытают лучшего оргазма в своей жизни с человеком, от которого хотя бы не тянет к белому другу, будут жалеть, даже варясь в адском котле. Удар по нужной точке, узость собственной ладони, скользящей по влажному члену. Чимин слышит шлепок, хлюпающий звук нарушает симфонию их рваных стонов и сбивчивых вдохов, что заводит еще сильнее. Он, кажется, возвышается над всем этим проклятым земным миром. Чувствует себя гребаным Богом, смотрит на самого себя, обессиленно только принимая, поддаваясь грешному блаженству. Чимин ведет ладонью, сжимая пальцы вокруг своего члена до предела возможностей. Так, чтобы не больно, но тесно и приближало к раю. Лиам врывается в тело, чувствует острую пульсацию. На животе Чимина красивым тонким кружевом растекается белесая сперма, он медленно стонет, оглушительно громко и самозабвенно, а Лиам обращает внимание на собственное тело, что всё еще внутри чужого, мычащего в этих сладостных конвульсиях, бьющегося в истерике и дрожащего. — Oh, yeah, baby,  — шепчет сухими губами. Чимин на секунду где-то в остатках своего сознания осознает, что-таки получил эту сладкую песнь, что услышал это, с тем самым особенным австралийским акцентом, и мурашки вдоль позвоночника бегут вовсе не от холодного пота. — I’m cummin’… I’m cummin’… — сквозь сжатые челюсти со всхлипами. Несколько ритмичных толчков, Лиам выходит, наваливаясь на Чимина сверху, трется членом о его все еще чувствительный, и кончает так, как не кончал никогда в жизни, от простого финального, легкого прикосновения к чужой плоти. Он специально мажет трясущимися пальцами по кубикам пресса, буквально оставляя чужую сперму на своих ладонях, и ждет своего заслуженного поцелуя. Он даже почти не испытывает отвращения к себе. К тому, как легко ведется и поддается, как самозабвенно он лижет чужие губы, грязными вымазанными пальцами скользит вниз, собирая с ягодиц и живота Чимина остатки самого себя, и делает что-то по-настоящему сумасшедшее. Указательный и средний, смыкающиеся друг с другом, касаются красного лица, искусанных до синевы губ, проникая глубже в теплый рот. И Чимин принимает, вкушая и слизывая каждую капельку знака их совместного дикого удовольствия. Он, наверное, никогда не чувствовал себя лучше после секса. Никогда не мечтал о том, чтобы внутренняя батарейка не отказывала и позволяла повторять раз за разом это на протяжении всей ночи, целого дня и в принципе, жизни. Не осознавая вообще ничего, теряясь в пространстве и времени, Чимин проваливается в сон, отключается без сознания, абсолютно не способный на то, чтобы шевелиться, но даже думать о чем-либо, с чужим вкусом на губах, с размазанным по лицу семенем. Такой опущенный, с таким неприглядным истрепанным видом, но самый счастливый на всем белом свете. — Спокойной ночи, — бормочет он, одной ногой находясь в царстве Морфея, Лиаму в лицо, а после отворачивается, раскидывая слабые руки по постели. Лиам целует его в щеку, оставаясь рядом до самого утра.

2

Маленький мальчик бежит по бескрайнему зеленому полю. Изумрудному, в пестрых алых, желтых, пурпурных цветах. Они мешаются под ногами бутонами, и маленький мальчик наступает, давит их стебли и бархатные лепестки безжалостно под подошвой своих крохотных синеньких ботиночек. Маленький мальчик держит крепко-накрепко, чтобы не потеряться и не затеряться, в руке чужую, грубую, сухую, местами побитую. Он улыбается и громко смеется, радуется горячему солнцу и долгожданному лету. Вокруг пузатые шмели кружат над благоухающими растениями, птицы дерут оглушительно глотки, и их трель сладким воспоминанием остается на слуху. Маленький мальчик отпускает чужую ладонь, противясь запретам и указам, бежит к огромному дереву клена, ветки которого упираются в линии электропередач, но всё так же настырно рвутся на свободу, вверх, не подчиняясь власти созданной рукой человека совсем другой природы. Он задирает голову к небу и любуется голубым простором. Низкие дымчатые облака лишь иногда закрывают зенитное солнце, создавая чудную фигурную тень на поле, а после исчезают в небытии, и он точно может проследить их движение и то, как они растворяются, изменяясь из одной абстрактной туманной фигуры в другую. Кружащие в воздухе голубые, ярче неба, огромные бабочки, оседают на низких желтых цветах, медленно взмахивая крыльями. — Братик, а на небе что-нибудь есть, кроме Луны и Солнца? — легким взмахом крыльев бабочка садится на вытянутую к верху крохотную ладошку с пухленькими пальчиками и небольшой царапиной на запястье. Малыш улыбается ярче самой яркой на небе звезды, той, что зовут Полярной, но и это не точно. Всё какое-то ненастоящее, пластиковое. Но душисто и вроде бы даже живо, отсюда и сомнения. — Дядя Хан сказал, что когда мы умираем, мы уходим на небо, но я не вижу, чтобы там был домик для папы? — он смотрит пронзительным взглядом черных глаз на мужчину, и его кудри колышет легкий ветерок, а бабочка взлетает, освобождая руку малыша от веса всего лишь нескольких грамм. Ее сапфировые отражающие свет крылья не кажутся ему чем-то удивительным, но, когда бабочка садится на ветку прямо над его головой, закрывает крылья и сливается с темной корой — это выглядит едва ли не сказочно. Ее совсем не видно, она скрывается, притаилась и ждет нужного момента, чтобы снова показать свою невообразимую красоту. Белоснежное прозрачное облако снова скрывает солнце, оставляя их в тени, а после яркий свет заставляет малыша смешно сморщить носик от слепящих лучей. Он думает, что бы разумное и мягкое ответить наивному маленькому ребенку, не подозревающему, что такое жизнь, куда делся его папа, почему на небе нет домиков, и почему бабочек становится больше. Они слетаются в водоворот, окружают их. Одна садится на самое плечо, смотрит своими усиками, будто тоже ждет ответа. Ее цвет удивительно прекрасен, будто совсем неестественен и нереален — он отражается неоном в свете солнца, издает загадочное и необъяснимое свечение драгоценнейших камней. — На небе еще есть звезды, — говорит он тихо, будто даже не кому-то заинтересованному и крохотному, самому себе. — А домика нет, потому что папы нет на небе, — голос глухой, почти не различимый. — Папа не умер, — отвечает мужчина. Тонкие крылья бабочки с голубой пыльцой начинают дрожать, а тельце ее наклоняется из стороны в сторону в попытках взлететь. Но она не может, словно что-то тяжелое держит ее на месте, либо давит прессом, либо тянет гирей. — А почему дядя Хан сказал, что он на небе? — мальчик дует пухлые губы, и бабочек он словно не видит. А их так много вокруг. Бесконечное, неестественное множество. Он только смотрит полным искренней заинтересованности взглядом на старшего и послушно ждет. А он не знает ответа. Он тянется ладонью робко к плечу, позволяя бьющейся в истерике бабочке переместиться на палец. Он смотрит, как удивительный, подобный лепесткам василька, цвет ее крыльев сливается с черными прожилками воедино от частых взмахов. Но бабочка его не боится, всё так шевелит своими усиками, сидя на руке, так же ожидая ответа. Но его нет. Почему папа не на небе? Никто не знает, где на самом деле папа. Бабочка взмывает ввысь, заставляя уже забывшегося мальчика заливисто засмеяться, побежать за ней и гнаться, топча бутоны под ногами, перепрыгивая через высокие вьющиеся колосья и размахивая руками из стороны в сторону. Бабочки поднимаются с цветов целыми тучами, движутся хаотично и неразборчиво к нему, беспокойно бьются друг о друга, врезаясь. Они уже повсюду, кружат, и хлопки их крыльев оглушительно громкие, звоном раздражают. Он не видит исчезнувшего вмиг за целым потоком летящих ввысь насекомых мальчика, не видит солнца, не слышит гомона птиц. Воздух, что пах травой и огромным полем цветов, вдруг исчезает. Появляется бесконечный космический вакуум, остается древо с красными остроконечными листьями, и вместе с ним паника от страха смерти, что ужасом забирается под кожу, противным дождевым червем прогрызается к мыслям. Он испуганно хватает губами остатки кислорода, пытается закричать и позвать его, остановить, словно там, куда он рвется — опасность, но его имя… Как его имя? Кто он? Что это был за разговор? Что случилось с папой? На небе что-нибудь есть, кроме звезд, Луны и Солнца?

3

Сперва Намджун чувствует, как что-то капает ему навязчиво на руку и течет по тыльной стороне ладони прямо по пальцам вниз. Упирающийся о стул локоть давно сполз, как и все остальное парализованные конечности. Парализованные — не равно расслабленные. Следом Намджун ощущает бьющую с невыносимой силой головную боль, прямо в районе затылка. Будто кто-то знатно приложил его о стену или ударил арматурой. Но, вроде бы, череп цел, а боль эта совсем по другой причине. И эту причину вряд ли можно устранить постельным режимом и регулярными перевязками. Намджуну действительно плохо, и он понимает это сейчас, когда с трудом пытается подняться в кресле выше. Упал в очередной обморок. Приступ в собственном кабинете. Мог умереть в одиночестве такой нелепой смертью, до жути глупой, просто потому, что вряд ли кто-то бы осмелился зайти к нему ближайшие несколько часов. Он ощущает, как собственная жизнь ускользает сквозь пальцы и несется от него подальше просто потому, что не ценит. Не ценит, видимо, уже ничего. Ни любящего вдруг неожиданно не его одного брата, ни крутящегося и пытающегося наставить на правильный путь взрослого мужчину омегу. Видимо, у маршала проблемы куда серьезнее, чем начавшиеся приступы. Намджун прикладывает пальцы к кровоточащему носу, от боли в голове шипит, пытаясь пересилить резкие спазмы по всему телу. Почти старческий тремор — Намджун ощущает себя жертвой болезни Паркинсона, ритм сердца — он знает —, замедлился до недопустимых показателей, а низкое артериальное давление создает эффект полуобморочного, снова, состояния. В нагрудном кармане всё еще металлический коробок с несколькими оставшимися таблетками. Он пил их слишком часто, непозволительными дозировками, делая самому себе еще хуже. И ведь даже для этого у Намджуна заготовлено оправдание — во благо, чтобы оставаться как можно больше и чаще в состоянии трезво, разумно мыслить, принимать решения и управлять всем этим адским котлом, что несколькими этажами ниже. Но одно Намджун именно сейчас признает. И эта мысль бьет набатом, не дает собрать себя вновь по кусочкам, утереть кровь, сменить запятнанную алыми расплывшимися пятнами рубашку, чтобы снова продолжить быть тем, кем сейчас он должен, обязан быть. Ему осталось недолго. Осознание этого ужасное, неприятное. Оставить после себя только разруху, не закончить свое дело, не совершить предназначение и уйти незамеченным от простой неизлечимой болезни — это так низко, так больно, так не в его стиле. Намджун сжимает из последних сил кулак и бьет им по столу, пытаясь заставить собственные мышцы поднять тучное тело из кресла. Он ведь может, правда может пересилить себя. Правда может приказать, как и приказывает тысячам солдат. Только организм не игрушка совсем, и закидывать его ежечасно новой порцией губительных лекарств, убивать собственное тело — это не пройдет бесследно. Намджун снова бьет агрессивно ладонью по столу, и тяжелый грудной хрип внезапно превращается в жалобный всхлип, истошный крик о помощи. Он и сам не понимает, в какой момент сдается. Оседает и действительно, по-настоящему срывает с себя маску, находясь в одиночестве, в полной тишине и с одной только мыслью — он так ужасно одинок, так бессовестно беспомощен и близок к концу. Непрошенные, незваные слезы текут ручьем по его напряженным щекам, по подбородку, смачивают сухие синие губы. Рот кривится в безнадежном оскале. От самого себя противно, от самого себя мерзко. Внезапно хочется закричать, сорваться, рассказать обо всем целому миру, хотя бы тому, кому он действительно важен, кто не будет осуждающе смотреть и заставлять отбросить любимое дело во имя собственной эгоистично беззаботной жизни. Хочется поведать свою таинственную и запутанную историю ему. Открыться ему, чтобы он влез в душу и в последние месяцы жизни заставил по-настоящему быть счастливым. Намджун не сможет, он уже признал и смирился с мыслью, что ему еще немного на этом свете, еще пара крупных шагов, что кажутся за гранью его нынешних способностей. И он сможет выбраться из этой пучины. Он обязательно получит свое освобождение. Он обязательно вознесется и тогда… …Тогда он, возможно, станет наблюдателем. А пока что он центр, пока что он рыдает тихо себе под нос, опущенный и скрюченный над столом, по которому мажет собственные слезы и кровь, упираясь лбом в сгиб локтя. Чтобы никто не видел, никто не слышал, что и маршалу бывает просто и по-человечески больно.

4

От Тэхёна будто жестоко и бездушно оторвали кусок какого-то жизненно важного органа и пришили что-то на подобие силиконовой замены, которая слишком плохо и больно приживается. Для Тэхёна ссоры с Намджуном всегда были особенно тяжким испытанием — брат с рождения воспитывал его, как настоящий отец, да и по возрасту Тэхён вполне годится Намджуну в сыновья. Просто судьба распорядилась так, что до какого-то момента у них был и папа, и отец, и полноценная семья, обеспеченная и счастливая. Намджун тогда еще учился в военном училище, а родители занимали высокие посты, что позволяло жить всё детство и какую-то часть юношества, которую травмированная психика Тэхёна еще не вытеснила из памяти, вполне беззаботно и с ребяческой радостью, искрящейся из самого центра души. А потом всё изменилось. Всё изменилось настолько сильно, что Намджун стал единственной опорой, другом и врагом одновременно, самым ненавистным и самым любимым человеком, на котором пришлось сконцентрировать всё свое детское управляемое внимание — ему ведь покажи правильную картинку, он и будет думать, что так и есть на самом деле, что так надо. Что расти в практически полном одиночестве свой самый важный период подросткового возраста, ждать возвращения Намджуна с работы и в это время общаться с вымышленным друзьями — норма. Только Тэхён теперь понимает, что это не норма. И что Намджун, брат, маршал, герой — совсем не тот, за кого себя выдает, что был всю жизнь совсем не тем, кем приходилось его считать. Он стал от него зависим. И вырванное место сейчас по объективной причине нарывает, и до абсцесса недалеко. Теперь у Тэхёна есть яркий пример и огромное, необъятное чувство внутри. Которое заживляет этот не менее большой вырванный кусок. Хоть и плоть на место не вернуть, но рана затягивается. Зудит, болит, ноет, пульсирует и гноится. Но, наверное, так нужно. Независимость, свобода и желание жить так, как Тэхён хочет, хоть и знает, что всё это — глупый наивный юношеский максимализм. Но ему скоро восемнадцать, и у него теперь есть человек, которому хочется действительно подарить всего себя. Без отдачи, без надежды, корыстного ожидания обладать. Просто отдать, вручить. А Намджун — он взрослый человек, Намджун должен его понять просто потому, что любит так же. И они оба обязательно остынут, и будут еще долго, целую бесконечность ссориться из-за глупых вещей, и Тэхён будет приходить к такому вспыльчивому и долго отходящему от обиды брату, протягивать примирительный мизинец и улыбаться, поджимая губы. А он никогда не откажет, улыбнется. Повалит на колени и будет щекотать долго-долго, потому что они по-настоящему любят друг друга. Они единственные друг для друга. Тэхён в это верит. Но ему всё еще больно. Хоть он уже и не помнит, что наговорил Намджуну, не помнит, что тот наговорил ему. Однако, он отчетливо помнит, что Намджун упрямый и неприступный, как тот баран из присказки, и, чтобы переубедить его — нужно… Вероятно, нужно уничтожить вместе с Чонгуком кайдзю, чтобы он поверил в них. А это что-то из разряда невероятного, мифического вымысла. Тэхён их не любил никогда. Ему реализм подавай. — Эй, — неожиданный приглушенный кулаком выкрик откуда-то со стороны. Тэхён останавливается, услышав то, что, видимо, адресовано ему. В коридоре он один. На развилке пустота, и только где-то далеко слышны разговоры и звуки громыхающего металла на стоянке. Тэхён осматривается настороженно по сторонам, пытается вспомнить голос, и не понимает, откуда исходил этот звук. Секунда промедлений. Его крепко хватают за руку и тянут за ворот туда, где укромный крохотный уголок между аркой перехода и гладкой, но пыльной стеной коридора. Спина стакивается с бетоном, и Тэхён от опрометчивого движения случайно бьется больно затылком, шипит, но глупо улыбается. И чего улыбается. Только сейчас догадывается, когда в носу тот самый запах, но он приглушенный и спокойный. А Тэхён всё еще немного потерянный и с легким ненавязчивым головокружением. Потому что он уже понял, кто является нарушителем его одиночества и выстраданного душевного неспокойствия в конкретный данный момент. Он вдыхает глубже, пускает Чонгука в легкие, или по венам, и смотрит в теплые золотистые в таком свете глаза, что напротив глядят с той самой влюбленностью, нет, сейчас — с любовью и нежностью, о которых недописатели, познавшие настоящий уклад жизни только на четверть, в книжках и стихах пишут. Одна рука Чонгука преграждает Тэхёну путь для отступления в длинный коридор, а другая вдруг опускается на талию. И это движение становится катализатором, сорванным клапаном для скопившихся за несколько дней чувств. Он и сказать ничего не успевает, но уже чувствует неразбериху мурашек у себя по позвоночнику. Они прерывистым потоком электричества бегут к самому затылку. Хочется вжаться в плечи, а потом просить тело еще раз дать ощутить это самое чувство. И он еще не раз ощутит. — Больно? — невинно абсолютно, словно не зажимает омегу в не самом безопасном от чужих глаз месте, заботливо и с беспокойством спрашивает Чонгук. Тэхён смотрит на него еще несколько секунд, пытаясь успокоить рвущийся наружу ураган желания, но с такой ношей он справляться еще не научился. Да и сдерживаться как-то не особо хочется. — Да, — Тэхён порывается вперед безнадежно, выдавая всего себя на растерзание, как и хотел, как и мечтал. Но Чонгуку он нужен вовсе не для этого. Он не дает Тэхёну даже и на сантиметр отстраниться от стены, жмется ближе грудью к груди, под ребрами слышит рваный пульс, целое бушующее море. Он знает его запах, знает его именно такие пряные, тяжелые оттенки, когда Тэхён хочет чего-то особенного. Пальцы сами сжимаются на чужой талии крепче, пропуская через себя чужой аромат, выжигая на коже через тонкую ткань свои отпечатки, как код идентификации. И ждать больше нет смысла и необходимости. Тэхён вдыхает отчаянно, его губы накрывают чужие. Жадно и самозабвенно, от чего глаза сами закрываются, жмурятся крепко до самой плотной темноты, чтобы ничего не мешало чувствовать. Рот открывается тут же шире, впуская в свои пределы наглый изучающий теплый язык. Он с привкусом лимонного чая и весенней влюбленности. И дышит свежестью хлопка, прямо в глотку запуская эти мягкие ватные бутоны, прямо по организму пуская самого себя, целиком. Тэхён извивается как змей искуситель под ним, невыносимыми длинными пальцами скользит по напрягающемуся животу в момент сравнимый с блаженством, когда совсем невзначай, вовсе не специально, он цепляет кромку лишней до безобразия футболки и приподнимает легким касанием ткань выше, от чего кончики его пальцев касаются оголенной наэлектризованной кожи с россыпью аккуратных колючих волосков. Он глуп и самонадеян, если думает, что Чонгуку это не покажется чем-то слишком откровенным, если думает, что, играясь таким образом, избежит последствий. И эти последствия ему, ох, понравятся. Чонгук улыбается в поцелуй. Втягивает чужие губы своими вакуумом, отстраняясь верхней часть своего тела, чтобы толкнуть Тэхёна провокационно бедрами к стене и заставить выгнуться в пояснице не совсем комфортно, но выбивая из него самый первый в его жизни стон томительного удовольствия. Стон, связанный с тем, что там вяжется узлами и напряжением. Колено Чонгука бесконтрольно приподнимается, таз сам жмется в бедра Тэхёна, только подначивая их двоих на что-то запретное. Что-то, что еще рано, чего еще нужно подождать томительно, чтобы раскусить, как десерт. — Ты что творишь? — распахивает Тэхён испуганно глаза, но колено Чонгука так бесстыдно касается его промежности, от чего легкий пинок разума вдруг паникой кричит внутри об остановке. Но тело не слушается. Тэхён берет контроль над самим собой и разумом, прощаясь с ним окончательно. Ему нравится его это уязвимое положение. Чонгук так нагло бедрами толкается к Тэхёну навстречу. Так бесстыдно трется о его джинсовые брюки с карманами чуть повыше колена, заставляя чувствовать что-то неожиданное, что-то, от чего вдруг становится тяжело и приятно. Тэхёну это ощущение, тянущее, нравится. И ему хочется его еще больше, ему катастрофически недостаточно этого, мало Чонгука, мало его рук, чтобы они блуждали везде. Чтобы он не запрещал себе. Не связывал, не наручниками ковал и прятался, а трогал везде, куда только имеет доступ. А доступ у него даже к душе, к самому потаенному ее уголку, и скоро он и до него доберется. Доступ у него ко всему Тэхёну. И как бы это ни было невероятно прекрасно и поэтично, это всё еще слишком опасно и опрометчиво. Для обоих. Тэхён вновь тянется к губам, целует мокро, толкается в Чонгука, выгибаясь в спине уже не от испуга, а полностью повторяя чужие движения наоборот, в реверсе, чтобы сталкиваться с ним бедрами, пахом, животом, жаться к так уместно устроившейся между ног коленке и получать желаемое. Расслабление и до дрожи приятные спазмы. У Чонгука пыл ожидаемо превалирует над всеми разумными и неразумными мыслями в голове. И ему вполне естественно хочется растянуть этот момент настолько долго и настолько бесконечно, насколько это вообще возможно. Он видит согласие в чужих действиях, полностью ощущает Тэхёна кожей, дыханием, ртом, щеками и руками. Он бы взял то, что так явно и открыто дают, но он просто не может позволить себе зайти дальше. Хоть и хочется до скрежета зубов. Хоть и желается до безумия и мокрых подростковых снов, но он просто не может. Он слишком сильно уважает Тэхёна, слишком уважает себя, и, наверное, внутри чувствует серьезную преграду в виде сопротивления каких-то еще оставшихся принципов. Видимо, потому, что Тэхён еще юн, еще по всем законам для него запретен и нелегален. Но самому омеге глубоко наплевать, что он там чувствует, какие там законы запрещают им вообще касаться друг друга, потому что между ними есть что-то гораздо важнее и больше, чем условности и бумаги. То самое «н е о б ъ я т н о е». Медленно и тягуче произносимое в мыслях, которое хочется на языке смаковать, но оно какое-то непроизносимое, неописуемое. Потому что, кто вообще сказал, что у этого чувства есть имя, название, клеймо? Кто вообще сказал, что это — чувство? Может быть, это материя, а может быть, любое понятие растяжимое. Поэтому и такое непонятное. «Н е о б ъ я т н о е» — лучшее слово, его, это нечто, описывающее. Чонгук лижет его губы, чувствует сжавшиеся на своих лопатках острые пальцы, и знает, что Тэхён возбужден не меньше, чем он сам. Но сейчас самое время остановиться. Он замедляется, ощущая, как укол обиды на самого себя, стыда от того, что Тэхён позволил довести его до такого состояния, протыкает кожу, и раствор всех этих чувств вливается в вену, разносится течением по крови. Поцелуи становятся мягче, более тугими, приятными. Эти — как мучной приторный кусок торта после плотного ужина. Они пытаются оба не безжалостно оборвать связь, не ошарашенно отстраниться друг от друга, а нежно и заботливо позволить друг другу привыкнуть к ощущению приятной пустоты, послевкусия от этой дорогой трапезы. Тэхён делает всё верно, первый оставляет последний невесомый влажный поцелуй на припухших чонгуковых губах, но всё еще ощущая его колено между ног, ограничивающее всю полноту движений. Ну и пусть, всё равно он бежать никуда точно не собирался, всё равно чувствует себя сейчас снова цельным. В этом, наверное, и есть суть любой близости — чувствовать себя не разбито, ощущать не упадок и отчаяние после встречи, после того, как его тело становится немного дальше, чем того хотелось бы, а ощущать легкость, наполненность и силы. — Если каждый раз, как ты случайно приложишь меня затылком о стену, будешь извиняться так, то можешь избивать меня намеренно, — Тэхён отшучивается. Улыбается, скрещивая свои руки на шее Чонгука, и смотрит немного сонными глазами в его с серой туманной дымкой и легким прищуром. — Только не забывай, рука у меня тоже нелегкая. — Я не буду бить тебя, глупый, — Чонгук запускает кисть в мягкие пушистые волосы, что поразительно шелком рассыпаются, расчесывает спутавшиеся кудряшки, наслаждаясь моментом уединения с тишиной и им. — Разве что только в процессе… — замолкает, пусть сам додумает. — Я скучал, — говорит честно, потому что преисполнен настолько, что льется через края, бурлит и шипит. — Я тоже, — шепчет Тэхён, кладет подбородок на напряженное плечо Чонгука и обнимает, отвечая ему взаимностью в каждом испытанном чувстве. Чонгук зарывается в его шею, не выпуская из рук волосы, у которых холодящий ментоловый аромат шампуня, и думает, что нужно бы помолчать, но слова сами рвутся наружу. — Убежал из собственной комнаты, даже не разбудил, — тихо и на ушко, обдавая дыханием кожу, от чего Тэхён ежится. Чонгук буквально слышит его смущенную улыбку, отстраняется, и ласковым взглядом просто рассматривает любимое лицо, пальцами подбирая и запоминая каждую его деталь. — А вдруг я бы что-то украл? — хитро вглядывается в черноту тэхёновых глаз. Тот усмехается, глядит куда-то в сторону, всё еще обнимая и борясь с желанием притянуть к себе и заткнуть поцелуем, чтобы не было места этому неловкому разговору. — Самое ценное из той комнаты ты уже украл, — и самому вдруг так смешно и тошно — много еще чего на «о», от этих нелепых слов, но Чонгуку это душу греет. Его каменное сердце начинает становиться мягким, тает, как самое настоящее желе, и бьется гораздо чаще обычного. — И ты оставил свою куртку у меня. — Это чтобы вернуться, примета такая. — Ты и так вернулся бы, — закатывает Тэхён глаза и всё еще давит глупую улыбку, почти настолько же глупую, какая и у Чонгука, от уха до уха. Два влюбленных идиота. — А скажи еще раз, что я там самое ценное украл? — смеется Чонгук, а после чувствует, как легкий удар прилетает ему в ребра, но не теряется и тут же приподнимает всё еще прижатое к Тэхёну колено выше. Он вдруг выдыхает, склоняя голову томно, и от улыбки на его губах остается тень, а глаза прикрываются то ли в удовольствии, то ли в страдании. — То самое, — вдруг снова расцветает Тэхён. Снова это тянущее приятное чувство, когда Чонгук будто бы касается его там, абсолютно не касаясь, тянет за нужные струны или веревочки марионетки. Но ему всё еще это нравится. Хоть и абсцесс, хоть и вырванный кусок, и вообще многое — но с ним ожидаемо спокойно и тихо. Нет чертей, воющих голосов в мыслях, нет бесконечного анализа. Всё останавливается, замирает — настоящая медитация. — Может уберешь уже колено? Не совсем удобно общаться с тобой в таком положении, — не договаривает, что в положении его превосходства. — Уберу, может быть, — смеется Чонгук, двигаясь лицом к лицу. Он чмокает его быстро и рвано в самые губы, на что Тэхён даже не успевает отреагировать должным удивлением, и всё-таки поддается, немного отдаляясь, но всё еще не разрывая телесный контакт. — Как дела? — ему так хочется провести носом по щеке, так хочется расцеловать каждый дюйм, каждую родинку и даже немного усталые глаза, какие-то странно покрасневшие и припухшие, но он сдерживается, пытаясь выглядеть как можно более непринужденным и как можно более не сломленным тем фактом, что в его голову залезет не Тэхён. Как-то слишком много слова не в жизни Чонгука. — Всё в порядке. — Тэхён настораживается. Сразу же поток догадок, вопросов. Что знает Чонгук? Не подслушал ли он их разговор с Намджуном? Почему такой вопрос? Ведет ли Тэхён себя достаточно неподозрительно и расслабленно? Может ли Чонгук хотя бы догадываться о том, что терзает его? — А у меня нет, — говорит Чонгук расслабленно и с улыбкой, словно шутит. — Что такое? — сразу же беспокойство в глазах, Тэхён поджимается. — Думаю о тебе с утра и до вечера. Когда ем и сплю, болею как будто, — смеется Чонгук, утыкаясь Тэхёну в шею, целует легкими касаниями, ресницами щекочет скулу. — Это ненормально, очень похоже на помешательство, обратись к врачу, — Тэхён толкает его слабо в грудь, но у самого щеки трескаются от умиления, к тому же ему до жути щекотно. — Да, я помешался, — Чонгук кусает мягкую кожу, языком ведет до мочки уха — его любимое движение — слизывая солоноватый вкус с нотами горьких цветов, и вдыхает глубоко-глубоко, потому что, наконец, запах Тэхёна для него отчетливый и нескрываемый. Надеется, что только для него одного. Вот такой отвратительный собственник. — Прекрати, может кто-то прийти, — толкает омега чуть сильнее. Да только для вида. Нутро же кричит — продолжай! — Да хватит, — смеется и жмется к плечу от щекотки — не хватит. Его бархатный смех такой заразительный. — Ладно, — выдыхает раздосадовано Чонгук, отстраняется, отходит на пол шага, но руку держит у лица Тэхёна на стене и вскидывает головой, смахивая упавшие на лоб волосы назад. — На самом деле есть предложение к тебе, — вдруг так по-деловому подозрительно. — Да? — удивляется Тэхён, заинтересованно, но скованно складывает руки на груди. — Давай начнем тренироваться вместе? Пауза. Тэхён ставит мир на стоп и пытается переварить вполне себе объективный и очевидный для их спорной жизненной ситуации вопрос. — Каким образом? — недоверчиво кривится. А для Чонгука это всё как игра, он закатывает глаза и как маленькому ребенку начинает разъяснять. — В зале. Будем бороться, постараемся выработать стратегию боя, узнать самые выигрышные стороны друг друга, чтобы… — ага, у Тэхёна он уже пару выигрышных сторон знает — одна сзади, округлая и упругая, а другая в глубине зрачков о чем-то родном поет, но он боится говорить это вслух. Да, он думал об этом долго, уже разработал целый план тренировок. Он рассчитал всё до каждой мелочи, нашел время, когда они оба свободны и находятся в приблизительно одном крыле базы, чтобы не тратить время на поиск пустующего зала и путь друг к другу, хотя Чонгук готов и за сотни километров к нему идти — знает, что дождутся. — Чтобы в бою использовать приемы без промедлений и анализов. Чтобы привыкнуть друг к друг, — а это звучит как-то страшно, непредсказуемо и неправильно. Недоверие в глазах Тэхёна читается отчетливо и сперва немного настораживает. Чонгук понимает, что выглядит это едва ли осуществимо, особенно вторая часть его поэтического рассказа, но на самом деле, они ведь могут постараться. Он терпеливо ждет несколько секунд, не разрывая ни зрительного, ни телесного контакта, и уже где-то на подкорке чувствует ответ. А лицо Тэхёна вдруг особенно резко меняется, выражение его становится восхищенным, а в глазах снова вспыхивают звезды, которыми Чонгук так дорожит. Он бросается ему на шею и виснет, крепко обнимая. Сжимая и душа. — Да, конечно, — с улыбкой говорит он куда-то в затылок, расслабляется и спрыгивает с почувствовавшего наконец облечение Чонгука. — Конечно же будем, Чонгук, — он останавливается в расстоянии взмаха ресниц от губ Чонгука. И тот теряет бдительность. — Когда начнем? — спрашивает растерянный таким быстрым ответом Чонгук одними губами. — Да хоть сейчас, — Тэхён приближается к нему до самого предела, смотрит в глаза, дышит в губы. Обманщик. Или нет? Он смеется, берет руку Чонгука в захват, выворачивает и перекидывает через голову, отступая лишь на пол шага в сторону. Он хохочет заливисто, и Чонгук расслабленный, даже и осознать не успевает, что произошло, поддается и оказывается уже в более проигрышном положении, стоя спиной к стене, как это делал несколько минут назад Тэхён. — Уже начали, — Тэхён выставляет локоть, хватает ладонью ворот футболки и жмется удушающе предплечьем в шею Чонгука. У того зачарованный вдох срывается с губ неконтролируемо, и даже если бы прижатого локтя к глотке не было — всё равно бы задыхался от этого игривой манеры, всё равно бы не мог и вдоха сделать, рот открыть, потому что Тэхён такой…такой. Он только завороженно может подчиняться, улыбнуться и закусить нижнюю губу, поддаваясь. Тэхён мстит, а Чонгук и сопротивляться не намерен. Омега выставляет колено подобно движению Чонгука, так же приподнимает, ощущая каждой мышцей то же напряжение, которое чувствовал сам, толкается бедрами, показывая, что тоже может, что тоже умеет, что тоже силен, и воля у него ничуть не меньше, даже больше. С ухмылкой следит за вспыхнувшими в радужке чужих глазах алыми огнями. — Увидимся, — он целует его быстро, терзает и кусает губы, будто на весь оставшийся день хочет запомнить, прокручивать это сплетение языков в голове, а после отпускает. Только смущенно, улыбаясь краешком губ, оборачивается через плечо, уходит. Оставляя целое непаханое поле чувств в груди.