Разлом

1

Последняя капельница. Последняя игла, уже не больно выходящая из-под надутой пузырем от лекарства кожи. Голова немного кружится от воздействия каких-то там гормонов или ферментов — Хосок не видел абсолютно смысла в том, чтобы запоминать эту информацию. А запомнил он только одно. Один, самый важный и самый нужный сейчас, факт. Юнги он поможет. Юнги, профессор, тогда не отбросил его руку. Он стоял и долго, непозволительно и по продолжительности во много раз дольше любого безразлично пустого зрительного контакта смотрел прямо в застланные надеждой глаза и верил. Если он ему верит, значит и Хосок себе верит. А значит — сегодня ничто не помешает первому за последние, кажется, два с половиной года дрифту. Для Хосока этот день немного особенный. Для стоящего над ним и рассматривающего последние снимки МРТ Ыну — много. Нет, это вовсе не значит, что Хосок плевать хотел на то, что скоро ему снова прогрызут путь в голову, что это чувство бегущих по всему телу от пят до кончика носа щекочущих мурашек и ощущения кого-то лишнего, но такого дополняющего, в себе, снова посетит его подранную душу. Вероятно, это даже не душа. Это что-то глубже, чем она. Два человека невидимо и неосязаемо друг для друга пожимают руки в каком-то приастральном состоянии. Хосок бы описал это так, если бы мог. Но всё же описать это поистине невозможно. Но сам он немного, разве что чуть-чуть волнуется и, что называется, переживает легкое тревожное состояние перед столь важным событием, даже живот слегка скручивает болезненными спазмами. — Удачи тебе, Хосок-а, — у Ыну на губах легкая улыбка, но губы сжаты в плотной полосе. Глаза наполнены какой-то обманчивой пеленой, что придает глазам блеска, и он вроде бы доброжелательный. Но слишком грустный. И будто бы ему Хосока даже жаль. Эта жалость скребущимися когтями по самому нутру, по ребрам, и от этого просто тошно. — Спасибо, — Хосок отвечает лаконично, поднимается с белоснежной кушетки, пахнущей лекарствами и химической обработкой, как было и два года назад, и три. Что-то, вроде запаха, остается неизменным. Удивительно, что запахи — это именно то, что человеку так сложно запомнить и описать, но ничто не возвращает в прошлое ярче, чем это делают они. Внутри нечто непривычно кричит, зовет, просит становиться и притормозить. Но к чему слушать именно эти голоса? Они с альфой уже не один день, и даже не год. Другие, с которыми можно спутать эти, те, что всегда преследовали во снах и в бодрствовании. Те голоса кричали мягким тембром Чонгука, кричали голосом собственной семьи, которая когда-то была, но уже, кажется, что и не в этой жизни. Для него все эти голоса стали привычкой — так какой толк в том, чтобы слушать их сейчас. — Береги себя. — Ты как будто прощаешься, — Хосок доверчиво смеется. Ыну обводит его взглядом, отчаянно и надломлено останавливается на розовом шраме. А волосы Хосока больше не на лице, не закрывают плотной кудрявой шторкой одну сторону, испорченную, а убраны назад, и он смотрит бесстрашно прямо в лицо жизни, отчего-то вызывающе, ждет какого-то ответа. Разговор кажется ему странным. «Именно это я и делаю». — Еще раз удачи, — Ыну избегает ответа, избегает контакта близкого, душевного. — В случае чего, ты знаешь, где я. Но с Хосоком у него установился именно такой. И это — крайне плохо.

2

Непонятный осадок и спутанный клубок. Хосок снова чувствует на себе тяжесть металла. Какой-то день сурка, если рассматривать его с точки зрения внутренних ощущений. Полная неразбериха и чувство паники, предзнаменовывающей не самый удачный исход событий. Но всё это — навязчивые мысли, легкое переживание, с которым Хосоку просто нужно справиться. — Нейропроводящий гель в схемах костюма, — кто-то поодаль отчитывается об этапе подготовки, и Хосок ощущает каждым своим волоском, как костюм плотно прилегает к коже, почти впивается. В его времена, во времена третьей серии — такого не было. В пятую всё иначе. Матовый бронированный костюм на ощупь приятен, мягкий и бархатный, с особенным непробиваемым пылевым покрытием soft-touch, как эти старинные успокаивающие нервы игрушки антистресс. Но не менее важная составляющая — костюм великолепно выглядит снаружи. Таких эстетичных, повторяющих изгибы костюмов Хосок еще никогда не видел. Лиам рядом, стоит справа и принимает шлем из рук суетящегося вокруг него и длинной столешницы с элементами костюма взволнованного омеги, улыбается ему уголком губ, подмигивает, в самой бесстыдно показушной манере флиртует, от чего мальчишка расцветает сразу же, как подросток, едва ли не визжит от счастья. В условиях войны еще приятнее получать внимание от альф, от чего каждая улыбка и каждый взгляд принимаются за верную симпатию и чувства. Возможно, эти омеги ошибаются, однако простое ощущение хотя бы какой-то крохотной нужности и романтики испытывать крайне необходимо каждому в этом бесконечно одиноком и болезненном существовании. Они смотрят голодными взглядами, кто-то отдается, а после жалеет, у кого-то правда выходит этих альф охмурить и заполучить. Из них из всех пилоты — высший сорт, лучшие из лучших. За них борьба до крови и разодранной кожи, кому отпадет лакомый кусочек. Ведь после, через несколько лет, они станут героями, знаменитостями, только смертный бой еще продолжается. — Даже тут умудряешься проявить себя, — Хосок усмехается, натягивая на подстриженные волосы шлем, оттягивая те к затылку, прикрывает глаза и ждет, когда желтовато-прозрачный гель со стекла стечет в отверстия костюма и охладит его до нужной температуры. Но на самом деле, охлаждать в следующую же секунду нужно уже не костюм. — Главное — всегда держать лицо, — улыбка Лиама немного мерзкая, вызывает отвращение, а взгляд затянут поволокой надменности и ехидства. Какого черта он творит? — В любых ситуациях. — отвратительно, особенно в той манере, в которой произносит это альфа, но это похоже на проявление дружелюбия и доверия. Смысл того, что он хочет сказать этим, для Хосока до определенного момента остается не понятен. Будто Лиам таким малопритязательным образом показывает Хосоку, что готов делиться даже такими подробностями. Еще бы Хосок не знал, о чем, а точнее, о ком пойдет речь дальше, и тогда было бы и весело, и неприятные холодящие мурашки не вызвало. Еще не заставляло бы кровь кипеть, а внутреннего монстра орать о принадлежности. — Да уж, — Хосок давится резким необоснованным желанием рассечь Лиаму лицо, пытается усмехнуться и притвориться, что одобряет такое поведение. Какое? А вообще это всё сюрреалистично и неправдоподобно. Кажется, что каждое слово Лиама имеет под собой почву. Твердую, устойчивую. А окраску яркую и с подтекстом. С тем самым, будто гордится фактом, что трахает Чимина, и делает это так нагло, бескультурно, что хочется плюнуть ему в лицо и закричать: «Очнись!». Чимин заслуживает большего, заслуживает, чтобы в моменты, когда его внимание обращено не к объекту своей очередной влюбленности, когда он не видит очевидного, когда он смотрит чуть в сторону, ему были верны. Даже в моменты, когда он сам себе не верен, заслуживает гораздо больше, чем усмешки и голодные взгляды. — Твой друг много мне про тебя рассказывал, я рад и сочту за честь быть твоим первым за столько лет, — вроде бы даже забавно, но Хосоку совсем не смешно. Он только стреляет пулеметной очередью своих самых острых взглядов и пытается дышать так, чтобы легкие от страха не жгло иглами. — Он хорош, — язык Лиама в любимом жесте грязно толкается в щеку, улыбка искажает лицо, а у Хосока только удивление. Он поворачивается к альфе, сверлит совсем недружелюбным взглядом, но сказать ничего не может. Кто он такой, чтобы перечить чужой воле? Кто он есть, чтобы вставать на защиту того, кто сам в силах себя защитить. У Чимина полный карт-бланш на то, как распоряжаться своим телом и жизнью, с кем ему спать и с кем разговаривать о Хосоке по ночам. Только за него обидно до булькающих кислотных рек под кожей, за него хочется заступиться и вырвать языки всем злопыхателям, всем пошлым поганым ртам. Эти течения по венам и сосудам несутся к лицу, заволакивают злостью глаза. Кровь приливает к конечностям, адреналин вырабатывается в колоссальных количествах, так, что впервые за несколько лет ярость норовит перейти за пороги дозволенного. Привычный спектр эмоций, выработанная беспомощность и роль жертвы вдруг испаряются. Ноздри расширяются с каждым глубоким вдохом, а стекло перед лицом запотевает от углекислого газа, который Хосок так усердно воспроизводит, пытаясь угомонить свой рвущийся наружу пыл. — Сосет отменно. Последняя капля. — Заткнись, — Хосок не выдерживает, говорит жестко, держа цепями себя на месте, верстает корнями в пол через массивную обувь, от чего Лиам правда удивленно теряется. За металлическим щитом на груди не видно, как тяжело дышит альфа с фамилией Чон, но Лиам даже сквозь вентиляцию и фильтры костюма чувствует феромоны, чувствует на уровне клеток гнев и ярость. Понимает, что сказал лишнего, что нужно заткнуться. С полным непониманием произошедшего, Лиам тупо смотрит на Хосока, а ухмылка на его лице меняется очевидным осознанием. Тут же все становится ясно. Чимин так много рассказывал, убеждал и пытался доказать, что Хосоку нет никакого дела до его жизни, что после стольких совместных усилий и долгого восстановления, во время которого только Чимин был рядом, Хосоку противно даже смотреть в его сторону. Всегда было противно, словно вся их псевдо дружба был пропитана сарказмом и ненавистью, они только прикрывались за словом «семья», когда по сути один ненавидел и презирал всю жизнь другого. Ох, глупый маленький мальчик. Как же сильно он ошибается. Он нужен Хосоку, Хосок так же сильно нужен ему. И они правда семья, правда друг другом дорожат, порвут любого. Лиам незаметно улыбается этим мыслям. Он знает то, чего не знают другие, что не известно даже тем, кто является первоисточником его мыслей о ценности дружбы. Дружба — детское слово, здесь, скорее, душевное родство, партнерство, уважение и любовь. Они все здесь прикипели, все здесь приварились напрочь к месту и людям, что их окружают. И пусть брыкаются, пусть создают песочные замки, одно дуновение ветра — они рассыпаются друг без друга. Но время пришло, и чужой голос оповещает о том, что пора спускаться в голову егеря, что пора вновь войти в ту реку, в которую дважды не заходят. Но Хосок зайдет, уже другим человеком.

3

— Показатели в норме, — звук прямо в ушную раковину, в крохотном наушнике, который Джин, стоящий на балконе поодаль от проходящего процесса запуска егеря пятой серии Вектора Апекс, надевает для связи с кабиной управления. — Нейроконфигурация пройдена, протоколы соблюдены. До запуска нейросинхронизации пять минут. — Протокол безопасности? — Джин почему-то чересчур серьезен, полностью погружен в процесс. Всё-таки за Хосока волнительно. То, как он переживет эту связь — всё еще загадка для всех, хоть он и здоров где-то процентов на девяносто восемь. — Джин-а, — в наушнике спокойный мелодичный смех беты. — Говорю же, все протоколы соблюдены. — Прости, — Джин ставит последнюю галочку в графе со списком из тридцати трех наименований и впервые за весь день выдыхает расслабленно, улыбается пухлыми губами немного, успокаивая самого себя, и глаза его, с темными кругами под ними, становятся не такими бесцветными. Он немного устал в этой нескончаемой подготовке, и хочется просто лечь, отдыхать непозволительно долго, спать до тех пор, пока тело не онемеет. А ещё у него в такие дни идет носом кровь — такая вот особенность. Поэтому Джин хочет просто спать до крови из носа. И нервы истощены, и сил осталось совсем немного. — Переживаю, что что-то пойдет не так. — Всё будет хорошо, Апекс лучший в своей серии, сам всё сделает за них, — по ту сторону слышится уверенность, и это не может не внушать те же чувства и самому омеге. — Если ты переживаешь о Хосоке, то… — Да, именно о нем я и переживаю. В ответ молчание, какие-то легкие помехи перебивают чужой голос, и наушник ударяет внезапно разрядом тока прямо в ушную раковину, от чего Джин кривится и тянется резким движением к голове. По спине от неприятного ощущения бегут мурашки, и Джин вздрагивает, отходя от этих щипков электричества по всему телу. Неполадки с техникой — это то, чего им именно сейчас не хватало. — Мицу, проверь щитки, — Джин настораживается. — В чем дело? — то же самое происходит и в ста метрах за стеклом. Бета отталкивается на стуле в противоположную сторону кабинета под наблюдением Джина, стоящего на этаж ниже чуть левее, открывает ящики с желтыми наклейками в виде молний у стены. — Все соединения в норме. — Наушник только что ударил, — Джин всё никак не может успокоиться. Это плохой знак, точно плохой знак, как те, желтые, что черной молнией украшают любой объект, находящийся под высоким напряжением. Они кричат: «Осторожно! Убьет!». Джин обычно подобные знаки воспринимает серьезно. — Странно, всё в порядке, внизу тоже, — Мицу пожимает плечами, вновь двигается к столу и нажимает на несколько кнопок, после чего перед карими широкими глазами появляется полная диагностика. Он быстрым взглядом скользит по данным и с уверенностью заявляет: — Я проверил еще раз, всё отлично. Возможно, магнитное поле егеря воздействует на технику. — Но такого быть не должно. Джин поджимает губы, обнимает планшет крепче руками, пальцами цепляется за края, как за островок уверенности, и где-то в глубине души начинает молиться, чтобы всё прошло гладко. В кабинет, где только бета и его персонал вводят необходимые коды и готовятся контролировать процесс, усталой походкой шагает маршал. В темно-синем лоснящемся костюме, торжественно с нечитаемым выражением лица и подозрительным прищуром проходит за спину Мицу, становится, складывая руки сзади на пояснице в замок, и коротким кивком дает разрешение на начало. — До запуска нейросинхронизации одна минута, — голос уже машинный, равнодушный и отчасти раздражающий своей отчужденностью, хоть и воздействовать должен с точностью наоборот. Главное, чтобы с Хосоком всё было в норме. — Слушай, я переборщил, понимаю, каюсь, но давай это не помешает нам сейчас сделать свою работу, окей? — Лиам смотрит на запястье с массивным браслетом из голограмм и говорит Хосоку отстраненно, скорее, чтобы успокоить, чем с искренней виной. Просто потому, что так надо. — Если еще раз я услышу от тебя что-то подобное, я набью тебе морду, окей? — Хосок проверяет устойчивость в ногах, с легкой нервозностью оглядывается по сторонам. Сканирует седло на наличие дефектов. Однако всё в полном порядке, не считая его самого. — Окей, — Лиам посмеивается, беря на заметку эту короткую угрозу. — Без обид? — Без обид, — не убирая угрюмость с лица, отвечает Хосок. Никаких обид, конечно, но теперь Хосок будет бдительным. Он серьезен и сосредоточен на цели, сейчас остальное значения не имеет. Они разберутся с этим потом, главное сейчас войти в дрифт без негатива. Внутри Маверик так же загадочен и прекрасен. Неизмеримое количество огней, голограмм. Лиам с искусностью мастера подстраивает под характеристики и целевые настройки обоих, регулирует своё место, показывая Хосоку в его первый раз, что нужно делать, и тот повторяет, потому что правда хочет во всем этом разобраться. Ему изначально был интересен егерь. Он вдохновил своей мрачной выразительностью. Он чем-то отличается от остальных, есть у него какая-то особая душевная черта, как и в Лиаме. И, честно признаться, они похожи со вторым пилотом, который дышит и, прикрыв блаженно глаза, расслабляется, готовится к слиянию. Хосока прошибает легкая дрожь, он прикрывает глаза, думает совсем не о том, о чем стоило бы. В мыслях у него ожидаемо картинки прошлого, сопоставление себя и Ву. Всё хорошо. Он спокоен. — Пять, — вот и обратный отсчет. Еще несколько мгновений и он ощутит это вновь. — Четыре, — о, это ужасное холодящее чувство. — Три, — двери уже приоткрыты. Тысячи игл, что в него вошли за эти годы, мурашки по коже. — Два, — свет в самом конце тоннеля — он длинный, и чем ближе ты к концу, тем ослепительнее эти флуоресцентные лучи, неестественно оседающие на роговице, жгущие ее больно насквозь. — Один, — кожу покалывает, будто тысячи бабочек своими лапками щекочут нёбо, на языке непонятный горький вкус. Кажется, всё тело разрывает на кусочки, но это не больно, это, наконец, приносит наслаждение. — Запуск нейросинхронизации. Все замирают. Секунда полной всеобъемлющей тишины. Будто в вакууме, в бесконечном космосе из целого ничего, ни единого звука. Джин закусывает губу, под кожей собираются ползающие хаотично жучки, на кончиках пальцев щекочет от нервов. Только бы всё прошло хорошо. А Хосоку тихо. Хосоку светло, тепло, мягко. Ему протягивают окровавленную руку в приглашающем жесте. Он чувствует тот самый комок в груди, ждет расщепления и привычной киноленты событий чужой жизни. Но Хосоку всё еще тихо. И пока что он одинок в этой целой бесконечности. Он снова, кажется, там. На грани. Туда он бы не хотел возвращаться никогда. Где-то меж двух несуществующих миров. Волны, сбивающиеся в пену у ног егеря. Песок ускользает сквозь пальцы щекоткой. Шум прибоя и молчание птиц в ночи, блаженно ласкает огненную кожу бриз. Пахнет морем и Вселенной. Рев, остающийся на самой подкорке, в подсознании травмой на всю оставшуюся жизнь. Рев, который Хосок, оказывается, запоминает еще до того, как вместо эпизодов и зрительных проекций окружающего хаоса появляются бескрайние калейдоскопы бессознательного, непостижимого. Друг, брат, он рядом — измучен. Им обоим темно, им больно одинаково, им невыносимо тяжело терпеть. Это он кричит, это не монстр рвет глотку в крике помощи, ждущий ее от своих сородичей. Это надрывный плач ребенка, самого настоящего младенца, не готового еще терять хоть кого-либо, мечтающего об избавлении от этой пронзающей боли. Хосок думал, что это он жертва, что это он пострадал. О, нет, как же ты был не прав. Рука егеря сгибается в локте, и внутренняя сторона его железной ладони загорается паутиной слепящих молний. Тусклый свет помещения стоянки озаряет белоснежное свечение орудия, направленного на людей, на друзей. Крики непонимания, удивления и страха. В панике они начинают собираться в кучки и стремиться к выходу, давят друг друга безжалостно, и спустя только пару секунд шока, которых достаточно для осознания провала, Джин срывается с места. Что-то, чего он так сильно боялся, происходит прямо сейчас. — Какого черта? — Джин бежит по лестнице, перешагивает через три ступеньки, напрягая мышцы до предела. Вой сирены, оглушающий в коридоре, в кабинете управления становится чуть тише. — Что он собирается сделать? — Понятия не имею, — испуганное лицо Мицу встречает его, а стук стеклянной двери об ограничитель совсем незначителен по сравнению с тем, что происходит за пределами этой небольшой комнаты с шумоподавлением. Маршал на своем месте, наблюдает непринужденно, но легкое беспокойство в бегающих желваках читается отчетливо. Рыдания, чужие слезы на щеках. Хосок становится зрителем, наблюдателем, наконец-то он всё это видит. Его прошибает ужас, сковывающий, не дающий сдвинуться с места, словно его укололи в какую-то точку с нервным окончанием, отвечающим за координацию движений. Он напряженно смотрит сквозь, не заостряя внимание на деталях, но картина ему ясна — его пытаются спасти. Плазменное орудие в оставшейся нетронутой руке пилота заряжается непозволительно долго, программа выдает десятки ошибок и красных запрещающих сигналов, но ребенок с упорством взрослого не сдается. Ребенка хочется пожалеть, ведь он такой чудовищной боли не заслужил. Собственное тело с окровавленным лицом похоже на марионетку, на куклу, подвешенную за толстые провода. Его мотает из стороны в сторону, кислорода в шлеме мало. Но почему-то Хосок этого не чувствует. Он дышит глубоко и тяжело, в его легких кислорода достаточно для существования, но недостаточно для того, чтобы жить. — Маршал, останавливать? — бета косится на наблюдающего за картиной ужаса на чужом лице Намджуна. Сколько надежды, сколько страха, сколько отвращения это выражение вызывает. — Либо он справится и наладит связь, либо мы убьем его вновь разорванным контактом, — но Намджун в таких ситуациях привык не терять самообладание. — Ждем до последнего, отключать только в критическом состоянии. — Они уже в критическом состоянии! — омега кричит, взывает к голосу разума, но что в голове Намджуна, известно ему одному. Крики остаются без какой-либо реакции. Заряженное оружие уже направлено прямо в него самого. Прямо в напуганного омегу, чей запах становится отчетливее, чей страх так неприятно чувствуется в легких. Собственная смерть уже не страшна. Страшна смерть омеги, которому еще так много необходимо высказать. Джину сейчас нужен не маршал, а альфа Ким Намджун. И вдруг на всё остальное становится безразлично. Он поворачивает корпус, не поворачивая шеи, к Джину, они смотрят друг на друга, и Намджун как всегда просит только верить. Вакуумная тишина. Так тихо вообще бывает? Ни писка, ни шипения, ни крика. Абсолютное ничего, звук боли и безысходности. Она в каждой клетке, в каждой тяжелой мысли. Когда монстр пытался их уничтожить, они были в связке, когда ребенок пытался в одиночку закончить бой, они всё еще были в связке. И Хосоку вдруг так сложно понимать, что он всегда всё знал, что всегда всё чувствовал на уровне души. Ребенку так тяжело, его конечности немеют, но он продолжает держаться, идет до победного конца ценой собственной жизни, как поклялся когда-то. Дышать становится труднее — гипервентиляция легких или недостаток кислорода в маске, но Чонгук оказывается гораздо сильнее, и он уже порывается отдать свою трубку напарнику, но рев монстра, накалившееся до предела орудие, упирающееся в склизкое тело кайдзю, которое наваливается на еле стоящего егеря, не дают ступить и шага. И снова этот выбор — быть убитым или убить самому? Залп, смерть вот уже близко, только забирает не их двоих, связанных. Она приходит по чужую душу, неоновым белоснежным взрывом затмевает хотя бы на некоторое время безнадежность. Боль, испитую сполна за те два года в неведении, позволяет оценить совсем с другой стороны. Хосок вдруг всё понимает. И ребенок с силой сотен героев их двоих ведет до самого берега, до ближайшего острова. Он перебирает едва тяжелыми ногами, снимает каким-то чудом с Хосока разбитый шлем, чтобы тот дышал. А сам из сознания выпадает на доли секунд, кровью истекает, но идет, превозмогает собственные инстинкты. Всё кричит ему сдаться. А в мыслях у Хосока одно — его спасли. Глаза, наполненные отчаянием, смотрят прямо вглубь, дыру проедают, в них сотни галактик и Вселенных. Они не его, но дают надежду, из грязи за шкирку вынимают и слепо по ощущениям ведут к свету. Хосок идет за ними, потому что и выхода больше нет. Его не убивали, его не предавали. Его спасли. Голос мальчишки рядом, его хочется обнять и прижать к груди. Маленького двенадцатилетнего ребенка у развалин родительского дома, стоящего и кричащего только одно имя. Хосок тянет ему руку, пытается утешить. — Перед ним наконец открылась правда, — маршал улыбается, говорит тихо, но так, что Джин, подошедший к нему и уже собирающийся давать команду к эвакуации, всё слышит и тут же понимает. — Он справился. — Ты бешеный? Ты нас всех чуть не убил! — Лиам ругается, кучей нецензурных слов Хосока покрывает, смотрит на него прямо впритык. Но он на расстоянии двух метров, а его губы в покое, не шевелятся. Ощущение странное и непривычное, Хосоку жарко и хочется вдохнуть свежести. Он чувствует у себя в мыслях чужое присутствие, потому что всё еще где-то на границе рассвета и заката в своей памяти убаюкивает знание об этом самом чувстве. Они в связке? Он снова единое целое с кем-то, механизм для убийств, симбиоз. — Господи Боже мой, — Лиам закатывает глаза, опускает руку, что тут же повторяет Хосок. У него по щеке предательская капля течет, скрываясь в ткани тонкого белья. — Разнылся, — смеется заразительно, вызывая у Хосока легкое подрагивание губ, что-то похожее на смутную улыбку. Со скрежетом егерь разминает пальцы, суета вокруг него из панической через насколько минут становится вполне себе обычной, и маршал по ту сторону баррикады даже одаривает всех одобрительным кивком, благодарит за работу и с говорящим взглядом обращается к Джину. Губы у того сомкнуты, напряжены, но он смотрит с пониманием и прощением.

4

Страшна ли смерть? Больно ли умирать? Чувствует ли человек хоть что-то, когда живет свои последние секунды? Что там, за гранью реального мира, там, о чем молчит наука, и только религия лишь немного пытается приоткрыть завесу тайны? Намджун никогда не верил в Бога, но знал, что какая-то неведомая сила Вселенной ведет его по единственно правильному пути. Что нет никакого мужчины с длинной седой бородой, вершащего судьбы, сидя за столом светлого кабинета. Нет никакого Бога, который подписывает разрешение на пропуск в рай или ад. Да и рая с адом как таковых тоже нет. Но смерть оказывается чуть ближе, чем казалось еще пять, десять лет назад. Время каждого ограничено определенным количественным эквивалентом земных лет, биологических часов. Для чего отведены эти часы — решать только самому их обладателю. Время — кредит высших сил человеку с определенной процентной ставкой и ежемесячной оплатой. Но всё же, сила потока ведет по течению, и течение это несет безостановочно именно в том направлении, именно к той точке назначения, куда в конечном итоге человек должен прийти. Все страдания и боль имеют свой смысл, каждый незначительный шаг, улыбка, плач, крик, мольба имеют значение глобальное, для жизней незнакомца и близкого. У Намджуна время ограничено колоссально, его можно сосчитать на пальцах в днях, даже в минутах. Каждый вздох может стать последним. И он хоть не верит в Бога, но верит в судьбу, и судьба принесла ему всё то, что он сейчас имеет у себя на руках. Кровь тысяч людей и только один шанс на победу. А еще одиночество. Обида? Она всё же есть, скорее даже на себя, на то, что столько часов потратил на бесполезные раздумья и проходящих мимо людей, а самых важных и любящих не задерживал. Дверь всегда была открыта для тех, кто хочет уйти, своенравный характер и особенные черты его многогранной личности, с которыми смириться может не каждый, только подталкивали других оставлять его. Но когда омега… Когда он смотрит своим умопомрачительным взглядом и кричит из самой глубины души, каждым жестом, каждым движением смело признается, не таит и не стыдится, всё обретает тот самый смысл, в поиске которого находишься всю свою бренную жизнь. Это не может быть игрой, не может быть театром. Намджун, такой глупый, такой безнадежный слепец. Дверь всегда была открыта для тех, кто уходил. Назад они никогда не возвращались, но для этого омеги есть что-то гораздо более важное. У него есть ключ, позволяющий ему войти внутрь. Альфа уже слышит бесшумные босые шаги по деревянной плитке гостиной. Омега легкой поступью проходит мимо белоснежной кухни, где на столе распитая бутылка чего-то горячительного, останавливается на пороге просторной террасы и громко дышит, напряженно, чувствуется, смотрит в чужой затылок. Намджун устремлен далеко в будущее, не оглядывается. Ему не страшно, и он знает, кто пришел, знает, зачем. Солнце давно село, огни городка горят сотнями светлячков во тьме, и звуки проезжающих мимо грузовиков с боеприпасами напоминают что-то из прошлого, далекого прошлого, когда под окном их родительской квартиры, когда еще Тэхёна и в планах не было, в городе с гордым именем Шанхай Намджун слышал тарахтение чужих серых автомобилей. Он помнит этот запах пыли, выхлопных газов и людской бездумной жизни. Тогда все куда-то торопились, словно жизнь не здесь и сейчас. Они, как и он, стремились скорее в будущее. И что это такое, их нынешнее настоящее, то самое будущее, о котором они все мечтали? Их будущее было погребено под кислотной массой неведомых существ, их будущее умерло под воплями умирающих детей, погибающих матерей и плачем одиноких душ. Дышать вдруг становится труднее, но это не из-за болезни и не из-за вечерней свежести зеленых распустившихся деревьев. Это знакомый цитрусовый аромат, сладкий мед льется жидким золотом. Он просто слышит его, просто знает, что он пришел и стоит сейчас за спиной, босой и в домашней одежде, со сбитыми в кокон волосами и бесконечным искренним желанием просто поговорить. — Что сегодня произошло? — его голос моментально вызывает безмятежную улыбку, а жидкость в стакане бьется о границы, когда Намджун вздергивает руку и подносит стакан к губам, выпивая остатки. Вот — будущее. Оно пахнет не бензином, не сожженной бумагой, оно пахнет солнцем и счастьем. Его будущее стоит у него за спиной. — Многое произошло, капитан, — Намджун не поворачивается, но ждет, когда Джин осмелится подойти к нему ближе и встать по правую руку. — Погода сегодня дивная, не думаете? И луна очень красивая. Джин поджимает губы, мнется и от дуновения ветра обхватывает голые плечи руками. Ноги от кафельного покрытия террасы мерзнут. На нем из одежды тонкая футболка, домашние штаны, а обувь он оставил где-то у входа, забыв о тапочках. Намджун, впрочем, одет идентично. — Погода замечательная, лето наступает, — он делает несколько шагов, подходя к краю балкона, и складывает локти на ограде. — Вам повезло, — многозначительно молчит. — В чем? — Намджун интересуется с некой отрешенностью, будто знает ответ. — Из ваших апартаментов вид прекрасный, — он улыбается так, что рассвет наступает раньше срока. — А еще знаете что-то, чего не знаем мы все. Намджун молчаливо, не поворачиваясь, лениво переступает с одной ноги на другую, и с его уст срывается усмешка, будто бы и правда знает. Чувства непонятные переполняют, и, вероятно, это самый лучший момент, когда он может о них поведать. — Я бы хотел, чтобы ваши глаза видели этот вид каждый день, — он смотрит на Джина, лицо которого медленно загорается румянцем. Он скрывает взгляд, и улыбка легкости и безмятежности спадает с его губ в считанные мгновения. — Я всё вижу, не скрывайте, — не самая лучшая фраза для откровенного признания, но она заставляет омегу поднять подбородок и снова в смущении залиться краской. Намджун смотрит завороженно, разглядывает его точеный профиль. У него такой аккуратный миниатюрный нос, острый подбородок и удивительное чуть пухлое веко. Намджун никогда не видел людей прекраснее, никогда не знал черт более выразительных. Вероятно, в нем говорит любовь. — Что же вы видите, маршал? — он с подозрением бросает на него короткий взор и снова отворачивается, не выдерживая зрительного контакта. — Мы с вами взрослые люди, капитан, — пальцы вдруг начинают отбивать какой-то тихий ритм по железной поверхности хромированной трубы. И ветер снова обдает горячее лицо ледяным ночным воздухом. — Не за чем притворяться, что это не взаимно. Прекратите избегать меня и делать вид, будто меня не существует. Я чувствую на себе ваш взгляд каждый день. Чувствую давно ваш запах… Джин испуганно поворачивается к нему, хватает за запястье в резком жесте и говорит чуть громче, чем ожидалось: — Прекрати, — срывается. — Прекратите, — он пришел поговорить о другом. —…И это сводит меня с ума, — Намджун выдыхает, глядя прямо на него. — Что? — полное замешательство, Джин до конца не понимает, что сейчас происходит. Из-под ног уходит земля, ему кажется, что стоит прочистить уши, кажется, что пора посетить нейрохирурга, чтобы тот расковырял участок его мозга, отвечающий за восприятие реальности. Он пришел поговорить о Хосоке и дальнейшей их с Лиамом судьбе, просить вновь о Тэхёне и Чонгуке, а получил тот самый разговор, о котором грезил уже многие годы. — Меня сводит с ума то, как глупо мы оба себя ведем, отрицая очевидный для нас обоих факт. Ведем себя, как дети, бегающие друг от друга, — Намджун впервые так откровенен, впервые ему не хочется останавливаться. Брони никакой сейчас нет, и он доверяет, отдается, потому что знает, что примут и не воспользуются его добротой. Здесь и сейчас он обязан быть честен, искренен и открыт. Луна светит ярко. Ни единого облачка на небе. Звезды отражаются в его глазах обожанием. — Как давно вы…? — слова не хотят быть сказанными, всё тело коченеет. — Как давно вы поняли, что я… — Что ты любишь меня? — он серьезен. Это всё совсем не похоже на шутку, потому что напряжение чувствуется в запахе. Всё здесь, вплоть до температуры тела, накаляется, и вот это слово, наконец-то, сказано хотя бы одним из них. — Когда осознал, что, оказывается, влюблен в тебя. Тебя. Когда. В. Осознал. Влюблен. Что. Когда осознал, что влюблен в тебя. В тебя, не в кого-то другого. Или влюблен, в тебя. От перестановки мест слагаемых, как известно, сумма не меняется. У Джина меняется вся жизнь от одного слова, сказанного в контексте сопричастности их двух жизней. Вероятно, ему не кажется, вероятно, он понял всё верно. Джин отстраняется, чувствует, как чужая рука в его собственной напрягается, а чужие пальцы стремятся обхватить его запястье, но отпускает, вырывается, отходит и не верит собственным ушам. Сколько времени прошло, сколько глупых часов потрачено в постели не с теми. Он вздыхал под ними, мечтал о другом. Он держал их за руки, воображал, каковы на ощупь его пальцы. Он думал, они мягкие, нежные, строгие и проникают в самую душу, хватаются за клапан сердца, останавливая кровоснабжение. Его пальцы и правда нежные, но в душу не проникают, бьющееся серце не выдирают безжалостно. Они заботливо его защищают, оглаживают ледяные дрожащие плечи, убаюкивают своей тактильной колыбелью. — Почему ты не сказал мне сразу? Чего нужно было ждать столько времени? — он не плачет и не злится, он только жалеет об упущенном. И ему правда хочется знать эту тайну, хочется просто поговорить. Ему хочется, чтобы Намджун сказал, объяснил ему всё, чтобы дал понять, что чувствует всё то же самое, что тяга взаимна и полностью оправдана. Что Джину не будет одиноко и больно завтра утром, что ему не будет холодно больше по утрам никогда, что когда у него будет идти носом кровь, ему подадут ватный диск и бережено буду гладить по волосам. — Отрицание казалось лучшим выходом. Я старше тебя, намного старше, еще пара лет — я мог бы быть твоим отцом, — Намджун смотрит на внутреннюю сторону своих ладоней, что покрылись красными пятнами. Кровь дает понять, что он делает всё правильно, тело кричит о том, чтобы сделал еще один, последний, завершающий эту долгую муторную историю счастливым концом, шаг. — Нам, возможно, жить осталось пару лет, а ты боялся осуждения? Моего возраста? Обычных цифр? — Джин подходит ближе, хочет потянуться и коснуться альфы, но останавливается, только стоит на интимно близком расстоянии, дыханием опаляет его кожу и своим присутствием дурманит. Его глаза сияют в свете ночи, а глаза Намджуна чуть приоткрыты, едва ли можно разглядеть их темноту. — Мы все здесь гораздо взрослее, чем есть на самом деле. Да насрать на возраст. Я люблю тебя, и нет дела до сплетен. Джин молчит, Намджун поворачивается спиной к природе, смотрит в ответ, осознавая, каким придурком был всё это время, как сильно он облажался, и как Джин одной короткой фразой исправляет его огромную ошибку длиной в несколько лет, сшивает их вместе заново, сплетая навеки невидимыми узами. — Я старый дурак, — с досадой, но улыбается. — Я хочу… Можно тебя поцеловать? — это всё, что он позволяет себе сказать. А Джин просто кивает и тянется к нему так нежно, сложив руки в замок на собственной груди, оставляя между ними только несколько сантиметров. Намджун стоит на месте, упираясь спиной в изгородь, руки на плечах омеги, не двигается, замер, страшно. Глядит на то, как влажные губы приоткрываются, а язык скользит по нижней, смачивая ее и подготавливая. Лицо омеги становится ближе, он весь поддается ему, отдается во власть и защиту, признает, что над ним берут покровительство, потому что с Намджуном иначе никак — только мудрее, нежнее и чуточку слабее. С сильными духом мужчинами всегда приходится жертвовать своей гордыней. Глаза Джина зажмурены, будто это его первый поцелуй. Намджун уверен — не первый, но это совсем не важно, какой он по счету, какой Джин у него по счету, ведь важнее — что это то самое чувство спокойствия, необходимое им двоим. Но в нем есть всё то, что требуется, и от чего так сильно зудело. Он выдыхает, посылает к чертям весь этот прогнивший мир и сам подается вперед, одной рукой хватая Джина за затылок, толкая его к себе ближе и утягивая резким движением в поцелуй дикий, голодный. Омега едва не спотыкается, выставляет ладони, хватаясь, как за опору, за чужую грудь — вот она, твоя новая непробиваемая стена, твой новый щит, теперь ничего не бойся, теперь у тебя есть всё то, о чем так давно мечтал, мальчишка. Намджун сминает волосы на его затылке, вторую руку кладет поверх его мягкой ладони, сжимает, делая первое неловкое движение губами. Приоткрывает рот чуть шире, голову склоняет и наконец-то растворяется. Он не чувствует самого себя и что-либо еще, волновавшее ранее. Это — спокойствие, которое и не снилось. Он чувствует чужой сладкий язык, переплетающийся со своим, сжимает в руке ладонь Джина и медленным движением тянет к ребрам, пересчитывая их по одному легкими касаниями, останавливается у сердца, держит крепче, слышит собственное сердцебиение, спокойное, тихое, почти неразличимое. Но каждый удар как мощный поток, сносит все сомнения, меняет положение вещей. — Я тоже, — он прекращает поцелуй лишь на мгновение, и Джин выдыхает с неслышным полустоном, он чувствует у себя под ладонью дыхание, биение редкое, но слышное и ощутимое. — Видишь, — Намджун улыбается ему в губы. — Люблю, оказалось, — снова льнет языком к языку, руку с сердца не убирает — пусть слушает, пусть убеждается. Намджун никогда в Бога не верил, в загробную жизнь и сказки. Сейчас он целует самого своего драгоценного человека, от которого бегал унизительно долго, и, наконец, соглашается: Бог — любовь, а значит, он есть. У его Бога угольно-синие волосы, мягкие пухлые губы розового цвета и аромат лимонов. Что-то за пределами, за гранью понимания и разума его ждет. Если это чувство, эта легкость и свобода, обретенная только в слиянии с ним — Рай, он будет замаливать свои грехи каждый оставшийся ему день.

5

Маршал беспокоится о том, что атак кайдзю не было уже полтора месяца с лишним. Последнее нападение на Давао было не настолько разрушительным, как предыдущие, непредсказуемым, и сам кайдзю был чуть больше обычного. Прогнозы Юнги могут сбыться и не сбыться с вероятностью пятьдесят процентов, и, как бы он не считал, что цифры никогда не лгут, всё же иногда даже величайшие умы могут ошибаться. Кайдзю — существа внеземного происхождения, кто ими управляет, известна ли этим существам вообще математика и такое понятие, как числа, — всё это загадка. Полная неизвестность, а маршал всё беспокоится, что атак не было уже полтора месяца с лишним. Он занят немного другим — готовится к полету в Гонконг, и это время для них — то самое, когда можно рискнуть. Рискнуть здоровьем, рискнуть доверием, рискнуть спокойствием и рискнуть жизнью, всем. Но Хосок предпочитает об этом не думать. Главное — в результате этого риска можно получить информацию, не доступную никому больше на этом свете. А еще Хосок думает о Мин Юнги, об этом странном профессоре, будто снимающем с него скорлупу с каждой встречей. Он перед ним какой-то чистый и открытый, будто доверяет, а почему, сам не понимает до сих пор. Наверное, чувствует силу в его характере или чувствует родственную душу. Что-то из этого, во что верят романтики. Хосок, к сожалению, не из таких. Он чувств своих не стыдится, всё-таки уже не мальчик, но и действий активных до тех пор, пока и от Юнги не почувствует что-то, предпринимать не собирается. Он вообще не хочет называть это чувствами. Его состояние — не временное помутнение и не страстное желание от долгого воздержания. Ему хочется быть рядом всегда, наблюдать и заучивать наизусть мимику, разглядывать морщинки в уголках глаз и трещинки на коже губ. Они будут вместе работать, будут вместе разрабатывать планы и теории, Хосок будет в углу лаборатории конструировать механизм для дрифта, пока Юнги будет пялиться бесконечно в свой микроскоп, а потом потягиваться смешно, сгибая руки в локтях и соединяя лопатки, хрустеть позвонками. Хосок, наученный опытом, будет говорить ему, что от этого спина будет болеть еще сильнее. И Юнги будет делать вид, что правда беспокоится о своей спине, и «болеть будет сильнее» — в его умной голове тут же будет объясняться знаниями анатомии; каждому участвующему в этом процессе нерву он даст название на трех языках. А у Хосока это короткое попечительное: «Не делай так, болеть сильнее будет». Забота, Юнги она приятна, возможно, даже нравится, и Хосок от этих мыслей, проворачивая ключ в немного ржавом замке на такой же покрытой ржавчиной болотно-зеленого цвета двери, глупо улыбается. Дверь в старую жизнь, эх, и, глубоко вздыхая, Хосок бы мог порефлексировать, поностальгировать, но он здесь по делу. И хоть совсем немного, но он предается воспоминаниям, что самовольно начинают оголенными проводом искрить в мыслях, но замок с громким стуком бьется о дверь и опадает вниз к серому бетону, позволяя сделать в пропахшее железом небольшое помещение на стоянке, первый не первый шаг. Под самим Фолгором, где-то в укромном уголке, где часто на огромных щитках сидел Чимин и надоедал своими бесконечными разговорами о маршале, где Чонгук подавал Хосоку детали и гайки, Хосоку было тут спокойно повозиться со своими ржавыми болтами и железками, как о них отзывались все вокруг. И ведь как было приятно потом видеть, что какое-то из его творений было полезно, что в Фолгоре часть деталей — его собственноручно воссозданные фантазии. Руки помнят, еще хранят на себе запах мазута, темные жирные пятна и формы. Хосок жмет на выключатель, и тусклый свет вольфрамовой лампочки сначала мигает, с огромным упорством пытается разлиться по помещению, но спираль в стеклянном шаре тухнет, лампочка перегорает, и только струя света со стоянки освещает дорогу Хосоку к шкафчикам и столешнице, на которой, как и несколько лет назад, где он оставил отвертку, та всё так же, не сдвинувшись, ждет своего хозяина. Здесь пахнет совсем, как прежде — металлическими деталями, на ощупь здесь всё, как прежде — шершаво и сухо. Ладони помнят, руки сами тянутся в нужном направлении к ящикам с микросхемами, одна из которых должна быть рабочая, только немного подлатать. — Здесь пахнет тобой, альфа, — Хосок слышит приторный шоколадный запах. — Кровью и потом. Рука Хосока замирает на ручке ящика, и он оборачивается к двери на звук. Юнги стоит, сложив руки на груди, лицо еще с легкой ухмылкой, но как всегда серьезно и равнодушно жжет взглядом. — Кровью? — альфа оборачивается, глядя через плечо, тянет металл за ручку на себя. Ящик с трудом, но открывается, и Хосок снова обращает свое внимание на содержимое в коробках. Небольшие пластинки, в которых весь смысл их нынешнего существования — как это удивительно — знать, что стоит вынуть одну эту штуку из егеря, и машина становится никчемной, бесполезной грудой ржавого металла, прямо каким был Хосок, только из крови и плоти, когда из него вытащили Чонгука. — Да, от тебя болью несет за километр, — Юнги пытается придумать, к чему этот пустой разговор, и ему признать тот факт, что он на запах пришел — стыдно. Но он здесь, стоит в дверях и смотрит за тем, как широкая спина, двигается на каждое его слово, а руки начинают подрагивать, пальцы сжимаются в кулаки, только бы не выдать этот предательский тремор. — Ты чокнулся там среди своих кишок? — Хосок смеется, ему и правда смешно, с чего бы Юнги вообще с ним говорить о чем-то не связанном с работой. Он ни в жизнь не поверит, что это тот самый намек, тот самый момент, когда нужно действовать. — Иди ты, — Юнги качает головой, но смеется вместе в ответ. Такие редкие моменты, когда он улыбается по-настоящему искренне, а его лисий прищур становится совсем неразличимым за морщинками в уголках глаз. Хосок бы до смерти исцеловал каждый участок этого лица. — Здесь есть всё, и даже больше, — подмечает очевидный факт Юнги. — Абсолютно точно, — поддакивает Хосок. — Посмотри, — Хосок достает одну из частей микросхемы, и Юнги, до этого с реальным интересом рассматривающий желтые провода, тут же бросает свое занятие и делает шаг к Хосоку, преодолевая крохотное расстояние в один метр. Он щурится, отступает так, чтобы сияние света из зала стоянки попадало на перламутр микросхемы, наклоняется и вглядывается в тонкие золотистые полоски на пластине. — Работающая? — Хосок как за ребенком смотрит за омегой, играет с ним в загадки. — Да, эта самая новая, скорее всего, я, конечно, не знаток егерей, я больше по кайдзю, — выпрямляется Юнги, осознавая тут же, что стоит к альфе на достаточно близком расстоянии, чтобы потянуться и… Не важно. Взгляд тут же скользит с не оглашаемой зоны к глазам. — Эта скорее всего года тридцатого, но она живая, с этим можно работать. На губах Хосока, на той самой непроизносимо прекрасной зоне, на которой взгляду Юнги хотелось бы задержаться чуть дольше, странная улыбка, будто ему смешно, будто он чувствует превосходство над профессором хоть в чем-то, хотя бы в знании робототехники. — Во-первых, она двадцать девятого года, она с Фолгора еще времен Сан-Франциско, и она не выполняет своей функции уже лет пять, а рабочая, — Хосок для примера хватает свободной рукой другую микросхему, ставит ее рядом с той, что всучает в руку Юнги. — Вот это — рабочая микросхема. — Она ржавая, — подозрительно скалится Мин. — Каким хреном она рабочая? — он недоволен, а Хосок его недовольству смеется в открытую в лицо, скидывает в рюкзак нужные детали, от чего тот тяжелеет, улыбается Юнги снова. — Почистим, а ту года три с половиной назад Чонгук окунул в кислоту, от того и блестит. А работает так же, как и его мозг, — Хосок закидывает рюкзак на плечо, проходит к выходу и джентльменским жестом приглашает Юнги на выход. — То есть, не работает совсем.