Разлом

1

— Давай, покажи, на что ты способен, маленький Тэхён-ни, — Чонгук с ехидством смотрит прямо в глаза, задирает по-детски каверзным словом и говорит громко, хоть и стоит вплотную, критически близко, что у Тэхёна спирает и без того сбитое за время активной тренировки дыхание. — Прекрати! — омега злится внутри, вспыхивает, брови тут же встречаются на переносице, что Чонгука заставляет немного, но приятно чувствовать себя победителем. Азарт в полушепоте Тэхёна обжигает свежевыбритый гладкий подбородок, карамельную шею, по которой стекает пара соленых капель — будто орех в шоколаде, — которые внезапно хочется почувствовать на языке. Чонгук хмыкает Тэхёну в лицо, отстраняется, потому что боится переступить тот невысокий порожек допустимой дистанции и сузить ее до критически опасного минимума — там нет кислорода, там нет ничего, кроме глаз и губ. Он отмечает изголодавшимся взором побледневшее бардовое пятно на шее от очередной тщетной попытки связать себя рамками и узлами приличия, но как всегда терпит неудачу. В голове снимками желание впиться в нее снова, нетерпеливо и с особенным чувством вожделения, присущим только ему, доступном только ему, только в отношении Тэхёна. Для Чонгука Тэхён всегда исключительно горячий. Кажется, природа решила отыграться за те времена, когда об омегах не было и мысли, когда все стремления и желания заканчивались на мести и ненависти. А что теперь? Теперь есть он, тот, кто заставляет одним своим дыханием стыдливо прятать пубертатное возбуждение. Может, и не физическое, но во взгляде Тэхён его точно видит, точно ощущает в запахе. Может быть, омеге, в силу возраста или воспитания, будто чуточку сложнее чувства выражать, облачать в слова и принимать в полной мере, не делать вид, что слеп и холоден. Но это всё неважно до размера пыли. Это стирается в порошок переплетением сухих пальцев, лунной ночью касаниями по бугристой тихо вздымающейся спине. — Второй раунд, Чонгук, соберись, пока что проигрываешь ты, — Тэхён склоняет голову, рассматривая собственные пальцы ног с аккуратными подстриженными ногтями, и становится в более устойчивую позицию, стуком боевого шеста оставляя меловой ореол небольшого диаметра на площадке. — Собраться? — с ухмылкой интересуется Чонгук. Он смотрит жадно на плечи, ключицы, продолжает изучать созвездия своих невидимых поцелуев на цветочной пыльце его кожи, и вдруг натянутая маска надменной улыбки испаряется. — Тогда тебе нужно одеться, — он прикусывает щеку изнутри, крепче сжимает в пальцах шест, осознает масштаб бедствия и уже посылает сигналы о помощи. — Так я не могу сосредоточиться, — будто бы и правда в недоумении, он отводит скромно взгляд к своим стопам. Оценка факта в глазах Тэхёна длится несколько коротких мгновений, за которые Чонгук успевает сделать полноценный вдох, выдохнуть со спокойствием. Тэхён улыбается широко, начинает втягивать влажный воздух чаще и глубже, смотрит несколько секунд, глаза в глаза сталкивается с чужой загнанной в угол натурой, а всё еще будто бы пытается оценить — жесты и мимика никогда не врут. И сейчас, вероятно, лишь глаза пытаются скрыть правду. Жужжание за приоткрытой форточкой и шум залива держат на плоте реальности, хрупкой соломенной попытке выжить, такой же хрупкой, как и, собственно, терпение. После — бледно-синие стены, почти черный пол и тусклый свет из окна окрашивает в алый страсть. Кого в этом винить? Мгновенно, как торнадо, закручивая все внутренности в дьявольскую воронку, на пути снося всё живое. Шест Тэхёна громко ударяется о пол глухим деревянным звуком, совершая последнюю попытку отрезвить. Он делает два крупных шага сначала медленно, спрашивая одним отчаянным кричащим взглядом: «Можно?» , а потом слишком быстро срывается, несется неконтролируемо вперед, чтобы столкнуться с чужой достаточно крепкой грудью, холодным призраком проскользнуть сквозь, но нет — он остается прямо перед ним человеком — пылким, нежным, милым, своим. Нужно. Чонгук стоит ошарашенно, совсем чуть-чуть не понимает, как всё так резко поменялось, как такое возможно, чтобы так остро собственное тело реагировало на чужое присутствие, а на отсутствие — об этом и думать страшно. Его губы недвижимо к губам Тэхёна, глаза распахнуты в каком-то животном испуге вперемешку с отчаянной жадностью и диким желанием обладать. А руки по швам, почему-то всё еще держат шест, когда Тэхён целует его так неожиданно и так напористо, оплетая шею золотыми цепями рук, раскрывая рот широко и сквозь расслабленные губы пропуская язык, касаясь им чувственно в попытке выпить этот неоднозначный и чуждый ступор. Он жмурится до боли, до множества радужных пятен под веками, чтобы найти в себе силы дождаться ответной реакции — ее отсутствие впервые так сильно пугает. Чонгук словно не здесь, потерялся в том торнадо, убит и выжжен зарядами молнии в самом своем естестве. Всё это как сон, он понимает — и Чонгуку поверить в это райское блаженство, в этот их выстроенный идеальный мир друг с другом, тяжело. Выученная беспомощность дает о себе знать попытками обуздать то единственное светлое, что есть в его жизни. На самом деле, рухни планета, исчезни каждый человек во Вселенной и превратись это всё в прах — атомы Чонгука найдут атомы Тэхёна, энергия, вложенная заботой о друг друге, найдет свою абсолютно идентичную молекулярную копию даже сквозь пространство и время. Эмоциональная связь за столько непозволительно, неестественно короткий отрезок времени стала такой же непозволительно крепкой. И всё благодаря пальцам в волосах, губам на губах и языке к языку. Благодаря долгим ночным разговорам ни о чем и обо всем, о совместной цели и надежде. Оказывается, общего у них больше, чем достаточно, и Тэхён совсем не злобная бука. Только взгляд — чтобы боялись, а внешняя броня всегда полезна — в случае Тэхёна отпугивает тех, кто не способен набраться в себе храбрости. Чонгуку же бояться и терять нечего, отсюда и доверие, отсюда и желание, отсюда и понимание. Просто быть рядом, слушать, уважать — такие простые истины, но главное — чтобы взаимно, и в ответ всё то же. Ему больше и не нужно ничего — только быть рядом. Не держать на цепи у своей ноги, не приковать к себе наручниками слова и страха, опасным желанием слиться в одно целое — совсем не так. Быть двумя полноценными единицами, дополняющими друг друга идеально, подходящими вплоть до по форме ложащихся на талию ладоней, как по трафарету срисованных взглядов и движений. Чонгук, вероятно, влюблен. Да, он влюблен, и как так вышло — он не знает. Любил ли он вообще когда-то, чтобы делать сейчас громкие выводы и кричать эти слова так самозабвенно разуму, в доказательство ощущая каждой порой своей кожи родное? Любил — парня с солнечной улыбкой и сочащейся золотом кожей. Любил, но любовью неправильной, не такой, другой — братской. Эта же — всепоглощающая. Сейчас, стоя здесь и чувствуя на себе вес знакомого уже тела, он напряженно ждет какого-то подвоха. Бессмысленный страх иногда посещает, стыд всё еще сидит прописавшимся паразитом где-то в груди и грызет, не позволяет отпустить прошлое и открыться будущему поистине полным человеком. Но Солнце всегда поднимается на востоке, оно всегда выходит из-за туч. Вода всегда течет к земле, а за окном всегда шум передвигающихся по дорогам базы машин. И здесь он чувствует вдруг необъяснимую легкость, чувствует, как все смешанные чувства отступают, отпускают. Он здесь, дышит, жив, чувствует что-то мягкое у себя в груди, совсем уже не грызущее, а мирное и прирученное, а значит выжил специально не назло, но вопреки. Он прикрывает глаза, отпускает проклятый шест из плотно сжатого кулака, и тот катится куда-то в неизвестном направлении. Пальцы касаются талии — он так влюблен в нее, — сжимают крепко и заставляют Тэхёна приумерить пыл — Чонгук не каменный, такие порывы его тело может воспринять совсем не дружелюбно. Его глубоко и всё еще немного неумело, но с чувством целуют, высасывают всю душу, сомнения, мысли, просят дать больше, до самого ядра их круглой планеты, и в Чонгуке уже вроде бы пусто, но из него всё тянут. Он же добровольно раскрывает все запасы накопленного тепла и отдает. — Что ты делаешь со мной? Мы должны были тренироваться, — он выдыхает Тэхёну в губы, когда предоставляется хоть какая-то жалкая возможность отдышаться. Поцелуи жадные до безумия, глубокие и чувственные — их совместный язык любви. Слова излишне банальны, а вот губы всегда скажут касанием к чужим больше, чем достаточно. В ответ он слышит только пустое молчание, глядит в бездонные глаза и в них читает не сказанное слово. Кажется, оно начинается на букву «л» — вот и ответ. — Я могу не сдержаться, — Чонгук тянется вперед, заставляя омегу отшатнуться, сделать два коротких шага назад и споткнуться обо что-то мешающееся под ногами, какую-то низкую возвышенность. Тэхён выгибается в спине, пальцами одной руки впутывается в его волосы и другую опускает на чужую ладонь на собственной талии. Он скользит по сухой коже, ощущает боль от каждого мелкого шрама, самую настоящую, физическую, чтобы впиться еще отчаяннее, чтобы притянуть к себе еще ближе. И расслабиться, полететь назад, в мягкую перину спортивных, пропахших чужим потом, матов. И всё целует мучительно медленно, с рваными вздохами, возбуждает чувства. Возбуждает. Это слово ужасно грязное, пошлое, не относящееся к невинности и нежности Тэхёна, его утонченной грации и скульптурной выправке. Но выбросить его из мыслей невозможно — оно описывает то мелкое напряженное расстояние, на которое Чонгук отстранился. Через бесконечно долгую секунду они уже не помнят, как нужно дышать, как думать, действуют, движимые инстинктами. В ту мучительную секунду попыток грань между ты и я стирается. Остается только мы. В третьем лице — они. Что-то физическое, невыносимо тянущее за поводья Тэхёна толкает Чонгука седлать, пальцами шарить по плечам, цепляться за спину и царапать ноготками совсем немного, чтобы утолить тоску по коже. Он заправляет этой вакханалией с искусностью мастера и с видом полного контроля и уверенности, после тянет за края майки наверх, создающий впечатление глупца, не знающего, к чему может привести это запретное действие. — Тэ… Я на грани… — Чонгук молит остановиться, но сам не может, сам не понимает, как контроль ускользает куда-то в неизвестном направлении и всё, что остается — принимать и отдавать то же самое наслаждение. Он просто отдается чувствам, поддается инстинктивному желанию. Но всё же, выдержке его можно только позавидовать. — Я тоже, — говорит омега тихо в какой-то из моментов, когда сознание ненадолго включается. — Еще чуть-чуть, пожалуйста, — и он толкается тазом к чужому животу, ощущая под собой тяжелое давление. Чужие руки на бедрах целомудренно не поднимаются выше положенного расчерченного взглядом участка. Тэхён жесток, Тэхён безжалостен с ним сегодня. В нем злость, в нем отрицание какого-то находящегося на поверхности факта. Это отрицание перерастает в животный гнев, и он, видимо, думает, что вымещать это в страсти — выход. Он толкается бедрами ближе к чужому возбуждению, совершает очередную бьющую по осознанию ошибку. — Хочу тебя, — кусает губы, по скулам скользит ногтями, крепче сжимает влажное лицо, сам сквозь туман пытается дышать и смотреть пьяными глазами в чужие напряженные морщинки. Чонгука ударяют по затылку, на подкорке скручивает спазм неправильности, и с трудом, но он пытается прервать это грехопадение, пытается замедлиться, чтобы утешить. Тэхён жмется к нему, целует в шею совсем не безобидным касанием, когда Чонгук отстраняется неожиданно резко, перехватывает руки, что короткими ноготками царапают его плечи, пока шепчет заботливо и нежно. — Тэ… — он с осторожным трепетом касается его дрожащей спины крупной ладонью, берет другой рукой запястье, очерчивает каждый изгиб синевы вен под прозрачной кожей. На лице Тэхёна ужас. — Тэхён, что с тобой? — спрашивает тихо, кладет чужую руку на грудь и большим пальцем оглаживает тыльную сторону ладони. — Прости, — Тэхён загнанным зверем мечется, не знает, на чем заострить взгляд. Вдруг становится так тошно, от былой эйфории, от самого настоящего забвения остается только отвращение. Тут же бы вынуть из себя всю душу, тут же бы разложиться и объясниться. — Прости меня, — едва ли не всхлипывает. — Что стряслось? — Чонгук не напирает, всё еще ждет, когда омега придет в себя и скажет хоть что-то, кроме простых слов извинений. — За что? Что тебя беспокоит? Тэхён тут же удивленно таращится. Беспокоит? — Беспокоит? — распухшие губы, красные усталые глаза. Он смотрит в самую душу. — Да, что тебя беспокоит? Расскажи мне, — Чонгук ведет по спине к шее, зарывается в любимые кудряшки, успокаивающими касаниями кружит голову. — Я постараюсь тебе помочь. Я решу любую твою проблему, только не вымещай, — он улыбается слегка уголками губ, без былой надменности и с уверенностью в голосе. — Меня беспокоит, — Тэхён говорит только это, на большее просто не способен. Он прикрывает глаза. Всё еще сидя на бедрах Чонгука, обнимает крепко, кладет голову на плечо и с закрытыми накрепко глазами считает до десяти — так ему советовал психотерапевт для борьбы с гневом и истериками. А что беспокоит, до этого уже и нет дела. Беспокоит брат. Беспокоит выбор. Беспокоит собственное шаткое положение. Беспокоят чувства и беспокоит безопасность. Беспокоит сама жизнь, как бы абсурдно это ни было. — Что тебя тревожит, мой маленький? — с ним как с ребенком, иначе нельзя. — Я рядом, — он говорит томно куда-то в висок, и за это Тэхён готов сгореть в адском пламени вместо него в благодарность. — Я с тобой. Скажи это еще раз, Чонгук. Ему это нужно.

2

— Ничего личного, но даже и не надейся, что пробы состоятся, — он держит в руках шлем и уже одет в костюм, но грубо пытается отрицать ситуацию в той мере, в которой способен. «Предположительно напарник», «предположительно пилот» — бред, никогда и ни за что, только через собственный ледяной труп. «Предположительно напарник» безвольным существом смотрит с грязным налетом надежды в глазах и немым вопросом «Почему?». Может быть и «За что?», только какой в этом смысл, если его уже точно не второй пилот полон решимости и непреклонен в своих словах и действиях. Это ведь так просто прочитать по дрожащим желвакам, по скованным в напряжении челюсти и пальцах, сжавшихся вокруг каймы шлема с силой, показать которую не хватило бы шкалы динамометра. Он не собирается входить в дрифт с этим человеком, и сделает для того, чтобы этого не произошло, всё возможное вплоть до перерезанных проводов и, видимо, потери собственной головы, потому что маршал Ким Намджун задержкой в двадцать минут по непонятной причине откровенно недоволен. В то неловкое время, пока Чонгук и солдат стоят в кабине пилотов, смотрят друг на друга пристально, неотрывно. Кто победит в этой схватке: здравомыслие или упрямость? — Не сверли меня взглядом, Чонгук, — говорит бета. Но он продолжает как в немом кино с серьезным выражением лица, полным равнодушия, прожигать в чужих глазницах две параллельно симметричные полые дыры. Первый шаг Чонгука в Фолгор спустя столько лет должен был быть совсем другим. Он должен был быть под руку с человеком, чье имя начинается на Тэ и заканчивается на хён. Вот так категорично, вот так неуклонно, но иначе быть и не может, иначе быть не должно. Место справа — для него. Он слышит душу Тэхёна, слышит, как та разрывается, слышит тихий плач в душевой, когда он думает, что Чонгук спит глубоким сном. Ошибается. И он знает причину, по крайней мере догадывается. Хоть порой верность выбора в пользу собственной твердолобости заставляет сомневаться под тяжестью мыслей о том, что «я убиваю его», «я веду его на верную смерть», «я эгоистичный травмированный ребенок, которому необходимо, чтобы единственный любимый и по-настоящему нужный человек разделил со мной седло, не важно умрем ли мы вместе, или я умру один, мне жизнь без него не жизнь, ему без меня абсолютно так же». Единственно любимый, по-настоящему нужный. Вести на смерть, не думать о том, каково будет ему. Но он чувствует всем своим скованным в железные прутья беспросветных пыток сердцем, что Тэхёну это необходимо так же, как и ему. Что для Тэхёна он так же единственно любимый, по-настоящему нужный. А слезы эти — по-другому поводу. Любимый и неповторимый наблюдает за всем со стороны. Он слезами пытается боль заглушить, взглядом отстраненным наблюдает за картиной: вся верхушка в управлении, Мицу полностью погружен в 3D-голограммы и настройки почти готового к запуску синхронизации компьютера Фолгора, за его спиной маршал, пока никто не видит, сжимает за спиной руки, сплетает пальцы друг с другом, и его голова незаметно и совсем немного повернута в сторону прислонившегося к столу и подогнувшего для удобства ногу в колене Джином. Сияет. Улыбается и о чем-то весело беседует с Шону, рассказывает ему о чем-то увлеченно и выглядит так, будто бы счастлив. Он счастлив, а кто не достоин счастья? Сокджин достоин его троекратно, причина этого счастья вовсе не так уж и важна. Тэхёну приходится за ним понаблюдать лишь несколько секунд: фигура стройная, спортивная — тренируется, вероятно, ежедневно, взгляд лисицы то и дело бросается в сторону Намджуна — неосознанно, неконтролируемо, просто на рефлексах, влюбленно, уголки губ в эти моменты едва заметно дергаются к румяным яблочкам щек. У него темные волосы, немного светлее обладателя неизмеримо глубокого сосуда внезапной ревности и зависти, и приятный тягучий аромат с нотами цитруса, но не такой простой, каким кажется. Он чувствует, как тот раскрывается и в ассоциативном ряду выстраивается наряду с братским — какие-то древесные горелые нотки, те, что знакомы до каждой молекулы и витиеватой формулы, выдают его. И как бы не пытался скрыть, замаскировать, даже тело повернуто в сторону маршала. Немой спектакль, за которым, наверное, странно вот так стоять и пристально наблюдать в кругу кого-то тебе хорошо и давно знакомого. Тэхён впервые подмечает, что они с ним похожи. Широкие плечи, рост, цвет волос и даже предпочтения в скудном арсенале армейских одежд. Может, хватит, Тэхён? Ты же и так уже увидел достаточно. Может, хватит смотреть за каждым его шагом, прослеживать путь каждой выпавшей реснички от спокойно вздымающейся груди до носа ботинок. Тэхён совсем немного сумасшедший, и смотрит за ним не потому, что ненавидит, не потому, что замечает что-то очевидно броское, но такое стыдливо покрываемое формальностями. Он достоин счастья тоже. Главное, чтобы никто другой не заметил этой нежной теплоты. Дверь перед Тэхёном открывается медленно, и так же медленно ноги тихими выведывающими шагами несут к возвышающемуся над всем этим ансамблем работников и цифр брату. Намджун тут же чувствует его присутствие, поворачивается в его сторону. Под глазами у омеги заметно залегла легкая синюшная опухлость, прикрыть которую и не стремятся, а в руках и на губах дрожь. Он будто бы пришел… Просить? — В чем дело? Почему пилоты всё еще не в седле? — голос Мицу обращается, видимо, к тем, что стоят в кабине и такими же стрелами голодных до собственных целей взглядами убивают друг в друге надежду на хороший исход событий. В полной экипировке, но с полным нежеланием заходить на метр дальше своего положения. Сёдла и соединения послушно ждут, как и люди по ту сторону бронированного стекла. Они, скорее, ждут представления, но может кому-то и правда искренне интересен запуск Фолгора. — Он не хочет, — бета качает головой и усмехается в наушник Мицу обреченно: он не сможет ничего исправить, и по поведению Чонгука ясно — он не его пилот, так зачем упираться и пытаться, если дрифт будет прерван в первую же секунду недоверия. — Не хочет? — удивленно вскрикивает Мицу. — Маршал здесь, — его тон тут же меняется, он произносит это чуть тише, но так, чтобы и Чонгук и предположительно второй пилот услышали его четко. — Поторопитесь. — Я не пойду в дрифт, — отрезает Чонгук, а юноша напротив улыбается тому глупому ребячеству. Ему бы хоть частицу такого упорства иметь, ему бы хоть на несколько процентов быть настолько же пробивным. Но в этой ситуации он понимает: правильнее отступить. — Это бессмысленные пререкания, поговори с маршалом, он должен понять, — он произносит тихо, понимающе, отдаляясь шагами и отдавая пыл ледяному кондиционируемому воздуху. — У вас с…ним правда настолько сильная связь? — спрашивает неуверенно и чуть запуганно. Чонгук молчаливо кивает. Бета отходит в сторону через несколько секунд протяженного молчания, садится на корточки, подгибая колени к груди и опускает рядом начищенный шлем. Пустота его взгляда устремляется к экрану на месте тонкого материала обзорного стекла егеря. — Я всегда мечтал о егере и о напарнике, который станет мне настоящим другом, — он опускает тяжело голову и складывает локти на коленях. Зарывается дрожащими движениями пальцев в волосы, забывая на секунду, что те обтянуты металлом, как второй кожей. Ему вдруг невыносимо хочется, как змее, сбросить с себя эту чешую, это инородное тело со своего собственного, дать свободу себе и мыслям. — Но еще тогда на пробах увидел, как вы с ним смотрите друг на друга. Здесь и без слов всё было ясно, — он звучит глухо в пространстве меж грузным телом и железными пластинами пола, эхом отбивается от преград стен в этом пространстве. Отовсюду слышен гул, писк механизмов, готовых к использованию, и только тихий монолог, который Чонгук с пониманием выслушивает и перебивать не торопится. — Ты, наверное, думаешь, что ведешь его на смерть, — Чонгук вздрагивает ощутимо. Он смотрит на голос своего разума сверху вниз и пытается воспринять то, как четко и откровенно парень формулирует не свои, его мысли. — Это не так. Отрицает? Подтверждает? Что он имеет в виду? Чонгук приближается и принимает положение тела такое же, затылком касается холодной стены, и кисть расслабленно складывает на коленной чашечке. Осознание такое странное, но нужное. Он пытается понять: не спит, не галлюцинирует, в рассудке? — Если продолжишь, если вы продолжите, если будете бороться до конца и настоите на своем, вы будете теми, кто приведет нас к победе, — Чонгук сидит расслабленно рядом и начинает смеяться неосознанно, по-дружески и без злобы. Просто сама фраза звучит уж очень громко в этой тишине и вынужденном бездействии. К чему эта патетика. «Привести к победе». Победа — что это вообще в их реалиях? Уничтожить одного кайдзю и ждать другого? Добраться до Разлома и уничтожить его, опрометчиво надеяться, что этот план сработает, а что потом? Что будет после всего этого, когда миллионы жизней были потеряны, когда люди в страхе, и спроси каждого второго — в семье погибший родственник. Люди бегут в глубь материка в попытке выгрызть шанс на спокойную жизнь, бегут и не знают, что там их никто не ждет, что там, может, и нет монстров, но там есть настрадавшиеся вдоволь остатки человечества. Последствия ощутимые — экономический кризис, землетрясения на равнинных поверхностях вследствие нарушения строения земной коры, абсолютно в тихих местах, забытых природой и людьми. Голод, неурожаи, палящее солнце, выжигающее все культуры. Там кислотные голубые дожди, не снившиеся человечеству пару десятков лет назад. Многотонные чудовища еще не дошли до суши так, как должны были к этому году, но там, где относительная безопасность — одиночество, полная обособленность от сородичей. Там цивилизация вернулась на несколько сотен лет назад, в то время как у берегов, в портовых городах — она ушла вперед на столько же просто из-за смертельной необходимости и форсированных научных разработок. В их реалиях победы, наверное, и нет вовсе. Они проиграли и проиграют, победив, потому что то, что потеряли — семьи, родных, ресурсы, отношение друг к другу — не вернуть за все миллионы мира. Ведь те, кто по ту сторону высокого забора базы — мертвы внутри, пытаются выжить, а не жить. — Порой от нас зависит немногое, — собственная речь ему кажется вакуумом, абсолютным ничем, но он говорит это, хоть и слышит самого себя отдаленно, закрывает уши, как ребенок. Снова. Правда, Чонгук? — Правда? — вслед за собственными мыслями вторит другой, тот, кто ошибся лишь тем, что его имя начинается не на Тэ и заканчивается не на хён. Его брови удивленно взлетают к границе волос и низкого лба, а губы выпячиваются в заинтересованном бантике. — Наверное, — кивает он несколько раз, прежде чем шлепнуть по бедру и не заговорить: — Наверное, это правда для человека с твоей судьбой. И я не хочу сейчас быть занудой, ты и сам всё знаешь, но… — его имя неизвестно, как и звание, должность, место. Он, наверное, просто внутренний голос, иллюзия, собственный монолог в недрах самосознания. — Тебе ли не знать, Чонгук, что трудности закаляют, и то, как ты проходишь через них, намного важнее, чем тот результат, который ждет тебя на финишной черте. Правда, Чонгук, так ли важно, пришел ли ты к финишу первым, за сколько минут ты пробежал этот праздный марафон жизни, если по пути пару десятков раз споткнулся о собственные ноги, содрал нос и дополз до черно-белой полосы полумертвым по своей же тупости? Отправная точка пройдена, и загрузка правильных данных и идей на процессор в голове завершена успешно. Только что с этим делать он не знает. — Долго еще ждать? — Мицу звучит устрашающе серьезно, пугающе. Если недоволен Мицу, недоволен кто-то из вышестоящих — скорее всего, сам маршал. — Вы собрались получать выговор — пожалуйста, но не подставляйте остальных. — Маршал, — Чонгук слышит его голос, Тэхён там. Он пришел всё исправлять. Именно тогда, когда Чонгук в полном тупике, когда неопределенность во всем, кроме того, что он — его родственная душа. — Разрешите вас на пару слов? — его голос измученный и пропитанный страданиями, как старая потрепанная кухонная губка. — Это не терпит отлагательств? — меж бровей Намджуна появляется морщина недовольства, но он смотрит на молящий взгляд брата, думает. Тэхён отрицательно кивает, поджимая губу. Даже Сокджин замечает эту натянутую струну в его голосе, эту дрожь отчаяния и тоски. — По-жа-луй-ста, — Тэхён говорит прерывисто, по слогам, почти шепотом, губами, но Намджун его читать умеет по взгляду. Сейчас то самое время, когда все бросить и ринуться на помощь — все, что его интересует, потому что братику снова больно. Он поворачивается к команде и произносит короткое: «Прошу прощения», после чего одним секундным жестом дает Тэхёну знак на выход — касается его плеча слишком интимно для коллег, но вполне нормально для семьи. Они идут несколько метров от кабинета, за которые Тэхён пытается обдумать свои слова, то, что скажет и чем будет крыть этот раунд, в звенящей тишине. Карт у него, в самом деле, осталось мало. Козырных — целое зеро. Но почему-то он думает, что просто поговорить решит всё. Они останавливаются совсем недалеко, Намджун встает на расстоянии, позволяющем ему держать полный контроль над собственными чувствами, но он смотрит, как лицо Тэхёна окрашивается в бледный желтый. Омега держится. Крепится, собирается с силами — обещал себе не разрыдаться. Обещал, что лицо будет держать, несмотря ни на что. — Пожалуйста, — всё летит к черту. Под веками только лицо Чонгука, в сердце только вложенная им же забота, им же подаренная ласка. Кажется, любовь там же. Он тянется ладонями к своему лицу, вжимает их сильно, кричит в тишине молчанием о помощи. Тэхён трет кожу, веки, чувствует влагу на пальцах и слышит собственный истошный всхлип, свое последнее унижение, после которого обрушивается безвольной куклой вся его сила духа. — Не используй его, отпусти, — он хнычет в собственные мокрые ладони, дрожью пальцев пытается собрать драгоценные слезы с щек, но ничего не получается. В груди сжимает так сильно, сковывает так больно. По кончикам его пальцев проходит спазм, тело бьет тремор, но показывать Намджуну свои глаза он не хочет, просто скулит, как провинившийся пес, в собственные руки, стоя перед самым настоящим карателем. Руки, которыми держит его голову у себя на коленях, которыми гладит его облако жестких волос, которыми по его губам мажет до поцелуя, которыми его грудь держит, когда устоять не может от эйфории. Руки, которыми сам разрубит эту нить. — Я сделаю всё, что попросишь, только отпусти, — он царапает короткими ногтями собственную кожу. Может, физическое пересилит душевное. И делает ошибку. Ждал реакции? Ждал жалости? Ждал успокоения? Чего ты ждал, когда шел на это? — Отпустить куда? — грубый голос с кристаллами льда в каждой букве. Он твердый, непробиваемый. — Его, выбрось его, забудь, как и два года назад, — у Тэхёна голова опущена, взгляд в никуда, в темноту под красными веками, где куча звезд и галактик, и в каждой есть один Чонгук, к которому он обязательно доберется через тысячи, миллиарды лет, но, вероятно, не на той планете, не в этой Вселенной, не в этом измерении. — Его ждет тюрьма в таком случае, — шуршание ботинок по бетонному полу, хруст пальцев за спиной. Волнуешься, маршал? Сердце рвет на кусочки видеть эти слезы? — Ты решишь вопрос с тюрьмой щелчком пальцев. Я уеду сразу же, как ты вернешься. Его отправь на Филиппины, у него там семья, но, прошу тебя, — в его глазах пелена слабости, но он поднимает этот ничтожный взгляд, с ненавистью и презрением смотрит в глаза самому родному человеку, своей душе, отражению, копии своего папы. — Фолгор для меня и для него, никак иначе. Разве ты этого не видишь? — Успокойся, — Намджун уравновешен, он спокоен и трезв умом. Переживать ему не о чем — очередные детские спектакли. Драмы по сценарию гибели двух возлюбленных ему не нужны. Ему нужен мир любой ценой. — Ведешь себя, как ребенок. Какие отношения? Какая любовь? Какие чувства? Посмотри на себя, — с презрением и отвращением он отрезает путь к своей совести, взмахом руки пугает, но всё тщетно. — Ты прав, ты уедешь сразу же, как я вернусь из Гонконга, но только он останется здесь, — в ответ отрицание, громкий всхлип беспомощности. Ноги слабеют, еще немного и Тэхён сломается. Еще пара грамм этого сыплющегося на него сухого песка слов, и он сравняется с поверхностью этой планеты. — Отпусти… Он мычит сквозь рыдания так громко, как только может, на что хватает сил. — Отпускаю, — ответ всеобъемлющий. — Но не его, Тэхён. У него перед планетой долг, их целая куча. Он слышит эту тишину. А в голове рыдания и слова о том, как больно, в голове невыполненное обещание и ненависть к самому себе, гора неразборчивых клубков эмоций, тревоги, сомнений. — Вернись к себе в комнату, к тебе подойдет Ыну, и я хочу чтобы ты сделал всё, о чем он тебя попросит. — Когда ты стал таким черствым? Говори правду, братец, называй вещи своими именами. Проблема не в том, что Чонгук что-то там должен, проблема вообще не в нем… — он сжимает кулаки до хруста, до лопнувшей кожи на сгибах. — Да пропади пропадом этот гребаный мир, — сквозь зубы звериным шипением. Ураган чувств, гнев — всё смешивается. — Гори в аду эта планета, и всё, что на ней есть, и ты в том числе, — он больше не рыдает, он не роняет слезы и не просит. — Проблема лишь в том, что ты, сраный эгоист, собственник, не можешь принять простой факт, что… — он заикается, проглатывает буквы, задыхается своими же словами. Стадия депрессии слишком быстро сменилась агрессией. Схема сработала в обратном направлении. — Что связь — не выдумка. Не сказки это всё, и мой человек нашел меня так же, как и твой тебя. — Замолчи, — остается без реакции. Поток слов льется без остановки. — Он не войдет в дрифт ни с кем, кроме меня, не сможет больше, — на лице Тэхёна истерическая улыбка, усмешка — плевок в холеное надменное лицо Намджуну. — Считай, что это истинность. То, чего ты так сильно боишься все те годы, которые держишь Джина на расстоянии своего внутреннего страха и отрицания. А сейчас что? Улыбаешься ему при всех. Теряешь бдительность, братишка. Смотри, как бы кто не заметил вашу особенную связь, — у Тэхёна срывает последний ограничитель из-за чужого равнодушия во взгляде. — Ты не меняешься — все так же любишь помладше. Сколько раз ты трахнул его этой ночью? Как и Чимина, раза три, наверное. Неплохо для твоего возраста. — Достаточно, — Намджун отступает, делает шаг назад. На сегодня с него и правда достаточно — из-за нервного перенапряжения придется отменить пару оставшихся встреч. Истинность. Истинность. Истинность. Это то самое чувство, когда буквы его имени на языке выбиты татуировками, когда его кожа на пальцах кодом ДНК, когда запах — срывает разум, когда укус, животное наслаждение, метка — нормальность? — Ты не в себе. Ыну сейчас подойдет, — он говорит тихо и вдруг испуганно. — Прошу тебя, иди к себе в комнату. Я остановлю пробы, отложу их до своего возвращения. — Ты просишь меня? Как комично, — ни тени улыбки на лице вопреки смыслу. — Запрешь меня в комнате и не будешь выпускать, как раньше? У меня день рождения там скоро вроде бы, не забыл еще? — Тебе принесут торт и подарки, не волнуйся, — Намджун разворачивается, делает еще несколько мелких шагов в направлении того, кого так боялся признавать одним лишь звучным словом, туда, где райское спокойствие и тесные родные объятия. — Сдохни ты уже. Нож в спину пронзает скелет и крошит кости на мелкие пылинки, входит глубоко сквозь мягкие мышечные ткани, прокручивает парочку искусных оборотов в сто восемьдесят прямо внутри, а потом вспарывает сердце прямой идеальной полосой. Никто не сможет сделать больнее, чем семья. Намджун никому сам не делал больнее, чем Тэхёну. Видимо, заслужил за каждый свой неверный шаг по этому лабиринту их запутанных взаимоотношений. Винить Тэхёна в том, что сам же его плохо воспитал, он не станет. Скажет только одно: — Повзрослей, Тэ. — Отпусти его, — снова молит, просит плачем, у самого в душе болит от собственных слов. Но он видит только исчезающую в темной дали коридора спину, и как стеклянная дверь закрывается за ним. Спина и затылок Намджуна не должны быть последним, что он увидит. Ему нужны ещё слова. Ему нужно прийти в рассудок, ему нужно попросить прощения за бессовестность, неблагодарность и сказанное одно слово, непростительное одно слово. А Намджуну молчаливо, ему пусто и беззвучно. Он заходит в помещение с множеством людей и впервые за несколько лет чувствует себя по-настоящему потерянным. Не знает, что сказать, пустым взглядом упирается Джину в грудь. Сдохни… Он ведь не знает, что смерть и правда близко, что Бог уже здесь и прокладывает ему путь в поднебесье, что он смотрит на него взволнованно, и в толпе — единственный, кто чувствует его изменившееся состояние. Сдохни… Сдохни… Эхо. Он видит его желание задушить в успокаивающих объятиях, сам мечтает уткнуться в плечо, прикусить ткань и тихо рыдать, показывать свои слабости и каждую потаенную тюрьму своей души. То, что заперто за их решетками. Какие смертельные болезни и грехи там таятся. Какие слабости и страхи там ждут. Никто не узнает, через что ты проходишь до тех пор, пока не откроешься. Никто не поймет и после. — Спустите пилотов, — он утыкается в широкое пространство за стеклом взглядом, мнется, переступая с ноги на ногу, а в мыслях набатом… Сдохни… Он уходит странной прямой походкой, под взорами минимум десяти незнающих солдат, чувствует их непонимающие взгляды на своих лопатках и кровь, что бежит по губе. Снова.

3

Одеяло в комнате Чонгука пахнет почти так же, как и убранные в шкафу вещи — собранными с полей бутонами пуховых облачков — уютными и нежными цветами. Но этого недостаточно. Недостаточно и разложенных по периметру просторной кровати маек, брюк, спортивных штанов, толстовок и даже однотипного серого нижнего белья. Этого всего так мало, этого всего не хватает для того, чтобы почувствовать себя в безопасности на сто процентов. Нужно больше и нужно закутаться в него самого, но даже там — недостаточно полно. Звук душевой воды за стеной прекращается, и Тэхёну вдруг становится страшно. Он выйдет и увидит его, завернутого в толщи собственной одежды, в мягкие одеяла и пледы среди широких прямоугольных подушек. Он начнет задавать лишние вопросы и интересоваться. Он будет горячим и влажным, нежным и заботливым, он ляжет рядом и от этого станет еще больнее. Мелодия мокрых шагов, Тэхён слышит, как ноги Чонгука оказываются в шлепающих сланцах. Цок-цок. Звуки приглушенные в сознании. Цок-цок. Цок-цок. Он вдыхает громко через нос, выдыхает что-то подобное звуку облегчения, только усталого и с дымкой изнурения. Всего в сумме шесть шагов по мокрому полу за стеной. На его поверхности в ванной влажные капли стали давно уже лужей, отражающей потолочный тусклый свет. Запертая плотно дверь приоткрывается, впуская в холод тесного помещения клубы пара и теплого воздуха, а за ними и звуки — цок-цок — следы в форме бактерий на покрытии пола. И даже так тело знобит, челюсти дрожат. — Тэ? — он не ожидал увидеть его, но совсем не удивлен. Он держит на талии полотенце, прикрывая розовые шрамы на линии лобка — они у него повсюду, начиная с лопаток, заканчивая голенью — Тэхён как-то изучал, — и шаркающими шагами двигается в направлении укутавшегося в его же одежду Тэхёна. Только сейчас замечает, что глаза прикрыты, тело немного подрагивает и беспокойная морщинка меж бровей говорит только об одном — ему все ещё тревожно. Но в этом гнезде из мягких тканей и любимого морозного запаха ему хотя бы удается уснуть, забыться на несколько минут. Чонгук садится рядом, ладонь кладет на лоб — холодный и на первый взгляд бледный. Проверяет, нет ли температуры, выглядит его мальчик болезненно. Одного короткого прикосновения достаточно, чтобы вызывающее жалость и желание укрыть еще большим слоем тепла тельце вздрогнуло. — Гук-а? — он хрипло называет его так всегда, когда только просыпается. Несколько мгновений осознания, Тэхён пытается раскрыть опухшие красные веки. Ресницы слиплись друг с другом из-за солевых кристаллов слез, и он трет глаза, чтобы хотя бы немного развидеть то, что перед ним. — Прости, — адресат обращения улыбается как всегда нежно. Тэхён чувствует его повсюду, в каждой клеточке своего организма, в каждом протоке легкого и в дыхании. Ему хочется плакать снова. — Разбудил, — корит сам себя, поджимая губы. Нервная система сдает и с каждым разом заставляет открываться все больше и больше, выворачивать душу наружу в поиске поддержки. Но вот Чонгук, с его влажных волос падают мелкие капельки на покрывало и на джинсовую мятую ткать брюк, он поднимается, от чего матрац освобождается от чужого веса, и выравнивается, в ворохе собственного белья выхватывает футболку, боксеры и легкие домашние штаны. Он держит самообладание в кулаке, сохраняет спокойствие, но знает, что это такое, знает, почему его вещи сейчас не в строгом порядке разложены в шкафу. Тэхён просто молчаливо присаживается, опираясь затылком об изголовье, и натягивает плед с одеялом выше, оставляя в зоне доступа только лицо и голову. — Мне позвать Ыну? Ты, кажется, простудился, — полотенце остается в стороне, под углом обзора Тэхёна только обтянутые серой тканью ягодицы и голая спина, которая тут же скрывается за свободной футболкой. Мерзавец — совсем ничего не стесняется. Тэхён отрицательно машет головой, почти не реагирует, и как только Чонгук поворачивается к нему всем телом, пугливо скрывается за одеялом вновь, укладываясь набок, в сторону к окну. Он не спрашивает ничего, и поступает правильно. Не из-за равнодушия, а потому, что в голове только единственный вопрос, и ответа на него Тэхён уж точно не знает. Но он от него закрывается, он от него сбегает куда-то в глубину своего широкого видения всей ситуации и обкладывает себя бетонными плитами — не подходи, не разрушай, не лезь, куда не нужно. — Я уберу это, хорошо? — его звучный спокойной голос действует как колыбельная, и Тэхёна снова клонит в сон. Ему уже нет дела до запаха, ему уже нет дела до уюта и того наваждения, в котором он создал весь этот бесстыдный беспорядок. Ему плохо, и если бы он мог описать эту боль, он бы обязательно ее объяснил и рассказал бы, от чего она, в чем ее причина. Но она просто есть, она в душе, и показать ее он не может никак. Только причинить ее в ответ. Чонгук же воспринимает молчание как согласие, но аккуратно и не задевая свернувшегося в клубок Тэхёна, собирает вещи с постели по одной. В шкаф не убирает, ему это не нужно, как-нибудь потом. Он пытается просто освободить место для себя, заменить все это тряпье своим теплом, успокоить своим дыханием прямо в шею и мягкими касаниями по ребрам. — Я лягу с тобой, — будто бы предупреждающим тоном, откидывает часть одеяла с противоположной Тэхёну стороны и осторожно погружается в тепло, в жар под хлопковой простыней. Он рискует и двигается ближе — его не отталкивают. Он обвивает чужой живот своими цепкими руками, лицом вжимается в мягкий кудрявый затылок и шумно вдыхает, широкой ладонью обхватывая защищающе. Чонгук ожидаемо чувствует поверх своих пальцев чужие — проникают сквозь, сжимают крепко, будто боятся отпускать. Тэхён ему отвечает лаской на ласку, прижимается спиной ближе, обволакиваемый чужими ароматами. — Он уедет, — Чонгук шепчет ему за ухо, щекочет кожу потоком дыхания. — Уедет, и мы продолжим, нам никто не будет мешать, — он его чувственно, он его осторожно и прощупывая почву. Хоть и знает, что с уездом Намджуна не станет сильно проще. Он Тэхёна боится потерять так же сильно, как боялся потерять семью, как боялся потерять память о ней и человечность. Он теперь и есть его человечность, ее олицетворение в одних только глазах, в одной только Вселенной. А их таких миллионы, Большой Взрыв не был причиной их встречи, но все, что создал, — как причина их тянущихся другу к другу молекул. Он напечатан у него в божественной книге, он ему выбит на позвонках предназначением, он — его, ему принадлежит и обязан всем. — Наше время подходит к концу, — дрожание в голосе тушуется под покровом чужих чувств. — Он для этого всё сделал. Скоро я уеду. — Куда ты собрался? — он улыбается ему в затылок и сжимает крепче талию. — Никуда я тебя не отпущу. Со мной будешь. Надо будет, сбежим. Тэхён зажмуривается, пальцами впивается в чужую ладонь на своем животе. Он никуда не хочет уходить, он хочет сбежать под руку, вместе, согласится на всё, если бы ему только предложили. — Я посчитаю каждую звезду в твоих глазах, — нежным поцелуем проходится по границе кожи и коротких волосков на шее. — У меня нет звезд в глазах, — через минуту сухо отзывается из-под одеяла и груза чужого тела, но более спокойно и даже с едва различимой в звуке улыбкой. — Ты ошибаешься, — а Чонгук вдруг серьезен как никогда и сконцентрирован, сковывает в объятиях чужое мягкое желе тела еще крепче — не раздави. — Их там миллиарды.

4

Чимин делает осторожную затяжку. Не вдыхает, не пускает отраву в легкие, но часть остается чернильным осадком на горле и в связках, от чего кашель порывается наружу вместе со скудным количеством облегчения, которое Чимин якобы должен получать от процесса. Никакого, нахрен, успокоения, он не получает. Только новую порцию раздражения, которое уже кажется стало синонимом его существования. Но он отчаянно пытается заглушить чувство опустошенности наличием раковых клеток в своем организме. Не от одного раза корявой попытки курения, но несколько лет усилий и стараний — смерть ему обеспечена. Да и черт с ней, с этой смертью. Ее стуки в дверь давно уже стали фантомными и незначительными, воспринимаются как очередная бредовая шутка жизни, ей же тоже иногда хочется веселья, ей же тоже хочется иногда чуть-чуть подпугнуть. — Позерство, — угрюмое, но равновесие рассыпается за спиной, укутывая махровым пледом аромата, выученного наизусть за бесконечно проведенные вместе дни. — В чем причина на этот раз? Шону знает, что Чимин не курит, никогда не курил по-серьезному, и в целом Хосока всегда за сие действо осуждал не с напускной маской «За здоровый образ жизни», а просто потому, что правда уверен — это дерьмо убивает. — Я заебался, Шону, — он локтями упирается в перила, в хосокову пепельницу — окурком, в банку стряхивает тлеющий серый пепел, держит в руках догорающий остаток толстой сигареты и смотрит себе под ноги. Солнце печет по-летнему жарко, отражается бликами от лопастей вертолета. — От чего же ты заебался? — выдыхает альфа слова, становится в подобную позу, но смотрит в пейзаж залива, вперед с выученной постоянством усталостью. Отблески солнца на водной глади — прямо как улыбка омеги с миндальным запахом. Пшеничное поле — цвет его волос, он знает наизусть этот оттенок, знает, как описать его аромат, знает, какого он номера в палитре — #DCB894 — бежевый, символизирует комфорт и расслабленность, помогает разгрузить нервную систему, отвлечься от негативных мыслей. А еще знает, что он громко, по-настоящему громко стонет, когда этот мудлан трахает его жестко, безжалостно. И как бы сильно не хотелось его за это ненавидеть, как бы сильно не чесались руки — это выбор Чимина. — Я просто заебался от такой жизни, — Чимин усмехается. — Он флиртует, прямо перед моим носом подкатывал сейчас к какому-то омеге из технического отдела, а я… Я даже сказать ничего не смог, — голос не надломленный, но грустный, печальный. Частично пустой, безэмоциональный. Шону понимающе кивает, пальцы в замок сцепляет и слушает. Что еще он может сделать. — Мне будто бы и срать на него, но мне так обидно. У вертолета две фигуры — что повыше, в черном — отличительная черта — военном костюме, по фасону как один из тех, в которых ходят они все, без привычных пиджака и классических брюк, а в ботинках и карго — маршал, а рядом капитан Сокджин — в гражданском. В какой-то светлой рубашке, но издалека плохо видно, кажется, в голубых джинсах и кроссовках, светится на фоне этой болотной серости асфальта. Стоят слишком близко, разговаривают о чем-то и ждут, когда позволят пройти в вертолет. — Мне все равно на него, но это так нагло и тупо. Я задолбался жить и ждать, что очередной мудак трахнет меня и бросит, я так задолбался находиться здесь. Я погряз в этом без шанса выбраться до тех пор, пока эти твари не подохнут, если мы все не подохнем быстрее. Но в чем тогда смысл? — разводит руками. — И как бы сильно я не любил наше дело, и как бы сильно я не чувствовал, что мы с тобой две половины одного целого, полным и цельным самостоятельно здесь я не стану никогда. Постоянно будут появляться уроды по типу Лиама, которые якобы мне урок в жизни — но имел я такую школу, — он чувствует, что говорит лишнего, но слова как бабочки слетаются вокруг внимательного Шону, садятся ему на уши и машут крыльями. Своеобразный сеанс психотерапии, но и Чимину иногда нужно просто выговориться. Облачить этих насекомых, проедающих в языке дыры, в образы, истину раскрыть взмахом крыльев и сорваться на свободу. Он столько молчит, сколько не кричит ни один умирающий солдат. Маршал и Джин всё еще беседуют. Джин делает к нему шаг ближе, а Намджун совсем не сопротивляется, расстояние в половину ладони для них выглядит естественным. Они пытаются держать культурную дистанцию коллег, но выглядит это несуразно и криво. Их самыми настоящими магнитами с противоположными полюсами тянет друг к другу. — Это не прекратится, — выносит приговор одним своим бесстрастием. У Чимина что-то от этих трех слов щемит в груди. Но это не боль, это не обида, скорее — согласие. — Ты отдаешься целиком им, тем, кому до тебя и до твоих чувств нет и капли дела. Они срать хотели на тебя и твою душу, им важна только одна конкретная дырка в твоем теле, — Шону поворачивается к Чимину. Тот прикусывает нижнюю губу — как же невыносимо Шону хочется ее поцеловать — и будто не в этом мире следит фантомным образом за тем, как капитан заносит над плечом маршала невинно ладонь, пальцами цепляет что-то с его плеча, отбрасывает в сторону и поглаживающими движениями стряхивает остатки чего бы там ни было. — Но ты их сам выбираешь, — Шону смотрит в искусный профиль, творение тех самых бабочек. Кожа сияет, как пыльца на крыльях — невесомая и волшебная, но холодная и враждебная. Касаться нельзя, только смотреть. Чимин его не видит, у него в отражении темных расширившихся зрачков Намджун пропускает капитана Сокджина внутрь вертолета, только после заходит сам. Ты отдаешься тем, кому нет до тебя абсолютно никакого дела. Чимин видит гораздо больше, чем стоило бы видеть в этом коротком, мимолетном жесте. Интимном касании чужого плеча. — Да похуй, — будто и не слышал слов Шону, он вжимает остаток сигареты в пепельницу, трет с усердием несколько раз — нужно же убедиться, что потухло. Столько лет прошло, столько дней вдавливания этого пожирающего чувства в пучину занятости профессии, столько самоотдачи, чтобы после одного короткого жеста понять — не потухло, вспыхнуло с новой силой.

5

— Короче, заходит как-то улитка в бар… — Черт возьми, Чон, еще один тупой анекдот, и я выселю тебя, — Юнги хватает какую-то первую попавшуюся вымазанную в синих экскрементах кайдзю тряпку и кидает ее в сторону Хосока, от орудия тщетно укрывающегося. — Разве тебе не понравилась шутка про обеспеченного кайдзю? — тот возмущается театрально громко, раскрываясь в движении, готовом принять любой ответ, даже самый обидный. Юнги фыркает: — Не могу сосредоточиться, — профессор наклоняется ниже к столу, в руке сжимает ручку и синей хаотичной линией перечеркивает предыдущие записи. — Ну признайся, что со мной здесь веселее, — Хосок раскручивается на стуле-карусели, обращаясь к своим проводам на таком же, как и у Юнги, белом столе, разве что у Хосока он запачканный и заброшенный различными металлическими изделиями. Профессор вновь кладет раздраженно ручку на стол и прогибается в спине с характерным хрустом застоявшегося между позвонков воздуха. — Да, здесь стало веселее, — произносит на выдохе тихо, но слышно для Хосока. Сладкая патока молочного шоколада сочится тонкой струйкой в сердце, согревает, обволакивает. Щеки Хосока приобретают яркий розоватый оттенок. Клубника к шоколаду всегда кстати. — Но давай работать, пожалуйста, — снова хватает нервно ручку. Смеяться, в самом деле, не очень хочется. Хосок же, по тону понимающий, что Юнги чем-то особенно озадачен, кивает и возвращается к процессу собственной работы. Иногда в каждом звуке, который издает Юнги, сочится бурной рекой сосредоточенность, как, к примеру, сейчас, и Хосок отчетливо эти ноты улавливает. Из них, создающих из этих нот мелодии взаимопонимания и моральной неощутимой поддержки, вышла неплохая команда. Юнги отодвинул один из баков с органами кайдзю для Хосока, а это значит только одно — альфа чем-то заслужил уважительное отношение, как минимум, а как максимум — доверие. Все-таки, место в лаборатории Мин Юнги на дороге не валяется. Даже работникам научного отдела сюда входить запрещено строго-настрого. У Хосока такой же обтянутый искусственной кожей стул на колесиках, у него столешница с необходимыми инструментами, которую, уходя из лаборатории, они вместе с профессором накрывают темной тканью. В общем-то, за последнюю неделю, они достаточно плотно начали общаться — помимо обсуждения рабочих вопросов иногда в холодном помещении с тем же мерзким запахом аммиака, как Хосок понял позже, еще с примесью продуктов разложения кайдзю, проскальзывают и разговоры на общие, а порой и личные темы. Всё шло ровно до сегодняшнего дня. День недели — среда, Хосок жутко вымотался на тренировке, а еще почему-то микросхема, которую он подключает уже два дня, отказывается вступать во взаимодействие с собранной из прочих алюминиевых деталей и пластика машиной. Хосок подготовил два кривых шлема, больше напоминающих строительные каски, ярко-зеленые, с подведенными к ним и подсоединенными на каком-то непонятном материале трубками и проводами. Один — себе, и другой — тоже себе, на случай, если первый выйдет из строя. — Хм, — Юнги тянет пальцы к подбородку в свойственном предельной задумчивости жесте и смотрит на новую строчку записей в своем блокноте. Экран его лэптопа давно окрасился в матовый черный, а остатки светлого кофе с молоком в кружке остыли. — Что «хм»? — Хосок сосредоточивается на подсоединении одного контакта электрического провода к другому, но краем своего слуха всё равно пытается уловить каждый вздох Юнги, и при каждом его отсутствии или слишком обреченном оттенке напрягается неосознанно. Юнги не лезет в его работу, собственно, как и Хосок не лезет в работу профессора. Просто из солидарности и действительно живого интереса иногда спрашивает, как прогресс. — Я не понимаю… — Юнги смачно шлепает по столу ладонью, тянется к ледяной кружке, делает небольшой глоток, ожидаемо оказывающийся холодным. Струйка кофе из его рта поэтично вытекает назад, и Юнги отодвигает кружку в сторону, чтобы не попадалась больше ему под руку. Таких стоит уже четыре. Хосок их уберет, когда Юнги отойдет на ужин, сделает это максимально незаметно, но с нескрываемой заботой, ведь у профессора слишком много занятий, чтобы беспокоиться о беспорядке на рабочем столе. — Что на этот раз, гений? — усмехается беззлобно альфа, пассатижами подносит два тонких проводка друг к другу, те капризно начинают искриться, отрицая любую связь между ними, и Хосок, раздражительно вздыхая, откладывает инструменты в сторону, решив ненадолго переключить внимание на микросхему. — Числа не сходятся, — профессор удрученно смотрит на записи, бесконечные вычисления, которые Хосоку, он уверен, никогда не понять. — В прошлом уравнении были совсем другие, и здесь всё должно прийти к тому же исходу, но… — Не приходит, — вставляет Хосок, раскручиваясь на стуле в сторону Юнги, и, неожиданно для того, поднимается, пересекая разделяющее их расстояние в несколько размеренных шагов. — Я гляну? — он становится за спиной профессора, а тот недоверчиво косится на него, глядя с опаской, но запевающий на фоне мотивами регги песню о плохих парнях Боб Марли разряжает обстановку. Юнги отстраняется от края стола, складывает руки в замок на животе, одним только жестом давая Хосоку положительный ответ. Альфа цепляет пальцами мятые листы блокнота, удерживая на весу твердую картонку, перелистывает на начало тупикового уравнения и внимательно смотрит на буквы и цифры. — Хм, — непроизвольный звук сопровождает его тугие мыслительные процессы. Юнги одаривает его задумчивое хмурое лицо доброй улыбкой поощрения, тянет руку и одним взглядом только говорит снисходительное «ты пытался». — Чего? Убери свои ручёнки, — возмущенно задирает подбородок Хосок и отворачивается от профессора, защищая священный Грааль, который у него, еще не вкусившего всех прелестей обладания таким сокровищем, уже стремятся отобрать. — Там нет ошибок, я всё перепроверил, — закатывает глаза Мин, снова тянется к Хосоку, на этот раз настойчивее, даже лениво и с хрустом в спине поднимается со стула. — Ты икс не перенес в логарифме, — неожиданно и с расцветающим на лице самодовольством выдает Хосок. Незначительная оценка факта. Юнги смотрит ему в глаза с сомнительным пренебрежением и распускающимся в груди раздражением от саркастично расплывшегося в улыбке альфы. — Чего? — Мин недовольно щурится. — Где? Отдай сюда! — Он всё-таки вырывает у Хосока из рук несчастный блокнот и смотрит на страницу, где остановился до этого альфа, беглым взглядом следует по равенствам. И он находит. Маленький незаметный икс, решающий судьбу человечества, затерявшийся среди множества фигурных скобок и латинских букв. Юнги не перенес его на следующую строчку, из-за невнимательности или усталости, но сработал самый настоящий человеческий фактор, едва ли не стоивший ему нескольких месяцев исследований. Он тут же скручивается над столом, не говоря ни слова, хватается за тонкий планшет, ждущий своего часа в хаосе среди бумаги, черкает по экрану стилусом несколько решающих строчек и пораженно замирает. — Какого черта, — он рваным движением бросает гаджет на стол, нажимая быстро кнопку выведения на голографический экран, и быстрым шагом двигается к тут же появившимся в воздухе решениям. Он руками произвольно машет в воздухе, создавая новые комбинации и переставляя решения прошлых уравнений к только что найденным, составляет какую-то вдруг непонятную Хосоку цепь, что тут же отражается в виде молекул химических элементов и характеристике их отдельных атомарных свойств. Хосок смотрит на две вращающиеся цепи ДНК в самом центре зала и окружающие их расшифровки, подходит медленно к опустившему обессиленно руки Юнги. Тот громко дышит, едва ли не сопит, смотрит пристальным взглядом на окончательный результат своей работы и слышит только глупый вопрос. — Что это значит? — Хосок становится рядом. Голубой свет неоновых рисунков освещает их лица холодным светом. У Юнги глаза горят самым настоящим волшебным пламенем. — Это доказательство, — он поворачивается к Хосоку. — Ты не представляешь, что это за открытие. Это прорыв, это то, что нас всех спасет, Чон, — он сумасшедше улыбается, альфа смотрит на его обомлевшее от шока лицо, сам ощущает неожиданно приятное прикосновение тонких крыльев о стенки своего желудка. — Это капля в море, но это поможет нам. — Что это, черт возьми? — Хосок рад, но он всё еще в неведении. — Их ДНК идентичны, они абсолютные клоны на генетическом уровне, разве что отличаются внешним обликом и то, вероятнее всего, это просто для отвлечения нашего же внимания от их похожести. Твоя теория о коллективном разуме, и о том, что они не такие разные, как мы думаем, подтвердилась моими расчетами, — Юнги вдруг срывается в сторону, подбегает к одному из стендов, крышка которого открывается, впуская в вакуум за стеклянным куполом кислород, а в помещение лаборатории новую порцию неприятных запахов. — Из-за сложности исследования их генетического материала, его многоуровневого химического состава, сравнить их было крайне сложно, но, черт возьми, смотри, — он тычет пальцем в два похожих куска темно-бардовой плоти. — Первое — печень манильского кайдзю две тысячи тридцать второго, а вот это, — он указывает на другой кусок, — экземпляр из Давао. Он голыми незащищенными от повреждения кислотой руками тянется к материалу, перекладывая части разрезом к взгляду Хосока. — Они даже внешне похожи, я еще месяц назад обратил на это внимание, но почему-то решил, что это простое совпадение. У нас ведь тоже, как у биологического вида, одинаковое строение организма, — он обводит несколько пересекающихся сосудов. — Они расположены параллельно… — он отходит на шаг от стенда. — Они клоны, Хосок, — он истерично смеется, громко, по-настоящему сумасшедшим образом, до конца ломающим в Хосоке годами закаляющуюся сталь. — И хоть мне всё еще не нравится эта идея с дрифтом, но теперь это обрело смысл! — Бинго? — Чон разводит руками, поджимает плечи, с улыбкой смотрит Юнги в глаза, в те самые, лисьи, с подозрительным прищуром и с россыпью шоколадной крошки в самой их радужке, но сейчас похожие на две сияющие пуговички. — Бинго! — громко повторяет Юнги, из легких его вырывается неконтролируемый визг, он вдруг так же неконтролируемо, потоком штормового ветра без предупреждения бросается Хосоку на плечи в неуклюжих объятиях, и всё хохочет тому под ухо неустанно, крепко хватается зловонно разящими руками за чужую чистую футболку, но какое это имеет сейчас значение?