Разлом

1

Сегодня он ощущает себя самым счастливым человеком на свете. Когда целует его и вслушивается в лимонные глубинные нотки его запаха, когда обнимает крепко за плечи и блудливыми пальцами расчерчивает на его спине карту исследованных мест. Они спали вместе и до этого дня, но не спали в этом смысле. Для Намджуна последние годы спать с кем-то стало непозволительной роскошью, отчаянным шагом. Всё это время казалось, что нет того самого, с кем можно разделить не только ложе, но и душу. Он целует его в шею отрывисто, тяжело вдыхая плотный воздух, аромат возбуждения и акации в комнате витает, а до кровати еще несколько метров от двери. Та самая лоснящаяся блузка остается на стуле возле трюмо и пара люксовых баночек косметики летят вдребезги на пол. Они вдвоем лишь смеются такой нелепости и неуклюжести. Ощущения совсем иные, чем были когда-либо и с кем-либо. Джин не видит преград между ними, наконец-то выплескивает наболевшее желание, трогает пах, бедра, ощущает и пробуждает. Он аккуратно, чтобы не разорвать, пуговицу за пуговицей расстегивает на чужой груди рубашку, сразу же скользящим поцелуем спускается ниже по гладкой загорелой груди. Его пальцы впиваются в сильные плечи, а чужие без тени сомнения и стыда портят укладку. — Хочу тебя чувствовать, — это животный порыв шепотом вырывается из груди, на последнем ноющем издыхании. В груди зреет ядерный взрыв гормонов, а в брюках тесно. Он хочет пасть пред маршалом на колени, хочет ощутить его у себя внутри, хочет ощутить его у себя во рту, хочет запечатлеть у себя в воспоминаниях навеки этот вид снизу. Намджун тянет его к себе, на самый пик, целует нежно в губы, по щекам. Не отпуская запястье, кладет ладонь на грудь, как когда-то мечтал, претворяя задуманное в реальность. — Почувствуй, — глоток воздуха, — это, — он цепляется за чужую мягкую кожу, всматривается в голые ключицы, усыпанные сотнями песочных блесток, которые в тусклом свете ночного Гонконга отливают всеми возможными цветами, существующими в природе. Он целует его снова, будто воздух может получить только из его легких, высосать жадным способом, потому что ему это нужнее. Намджун толкает омегу ближе к постели. Хочет видеть его под собой с раскинутыми руками, пальцами сжимающего простыни. Хочет его истязать, любить, кусать, трогать там, где нельзя. И только иногда там, где можно, где прилично. — Я не любитель разговаривать во время этого процесса, — чистосердечное от омеги, с виноватым взглядом олененка он смотрит перед тем, как опасть на холодные простыни пеплом. — О, так значит у тебя уже кто-то был? — Намджун ехидно улыбается, сбрасывая защитный барьер верхней части своего тела, теперь только кожа к коже и дорогая ткань брюк к еще более дорогой ткани брюк. — Да, но надеюсь, ты — девственник, — парирует Джин, он не теряется, а ведет такую же игру, заводит. — Ты это понял по моей неловкости или по каменному стояку? — Намджун подходит совсем вплотную, чтобы омега ощутил то, о чем идет речь. — Такая реакция только на меня или… — он тянет безобидно игриво, подушечками пальцев скользя по линии волос прямо к ширинке, чтобы через секунду обхватить ладонью выпивающий на брюках бугорок. — Такая… — лицо Намджуна в момент расцветает удовольствием, — только на тебя. — Вот и разговорились, — Джин привстает на носочки, массирует медленными движениями чужое возбуждение, ловя томные вздохи у себя над ухом, языком проходится от шеи до мочки. — Сделай так еще раз, — Намджун срывается, вжимается в тонкое тело, совсем близко толкает его к пропасти, и Сокджин летит вниз неконтролируемой кометой. Под его спиной алые шелковые одеяла, вульгарно не сочетающиеся с его оливковым подтоном кожи, но она всё так же неописуемо сияет в свете ночников, в свете неоновых вывесок вечно гудящего и кричащего города. Нет и духа тишины. Кажется, в ушах закипает кровь, неконтролируемый свист и давление, когда Намджун одним коленом становится прямо меж его ног. И эта первая волна судорог по телу всегда самая приятная. Когда хочется притянутся ближе к источнику удовольствия и вжаться сильнее, глубже, податься вверх, в сторону, вниз — куда угодно, только бы это повторилось. Маршал молчалив, учитывая пожелания партнера, без слов понимает, что нужно делать — опыта у него немало. Он хватает омегу за запястья, сплетая их друг с другом над головой, опускается, обжигая дыханием, ближе к красивому лицу. — Я вас люблю, — тело под ним от этих слов тянется ближе, выпуская едва слышный стон. — Я люблю вас, господин Ким. И у этой любви нет копий. Эта любовь, я хочу, чтобы ты сохранил ее в своем сердце, запомни каждый момент, который происходит. Чувствуй меня, ощущай до конца, бери столько, сколько нужно, я весь Ваш. Навеки. — он говорит это прямо в губы, пронзительно всматриваясь в чужой изголодавшийся взгляд. Он говорит это не просто так, не чтобы возбудить сильнее и взять поскорее, не чтобы войти в тело другого человека якобы с душой, якобы с чувством. Он говорит о том, о чем молчал столько лет, о том, что действительно хочет оставить в другом человеке частичку себя. Он клянется, что сделает всё возможное, чтобы не кануть в забвение хотя бы в его душе. — И я вас люблю. Давно. Невзаимно. Взаимно. На всю жизнь, — тонкий голосок, совсем не осознающий доподлинный смысл чужих слов. Ему кажется у них есть бесконечность. Ему кажется, у них целые полвека в запасе, а может и больше. Ему это кажется, когда в него входят мягко после длительных поцелуев и ласк. Ему это видится: вся их счастливая долгая жизнь, пятеро, нет, шестеро любимых детей, большой дом и обязательно пес породы бигль. Когда ему снова шепчут о любви, толкаясь глубже, насколько это возможно. Он чувствует себя полным, отдается до последнего, не осознавая, что время такой же ресурс, и хоть сейчас кажется, что оно стоит на месте, замедляется, позволяя насладиться друг другом. Секунды сливаются в минуты, минуты в часы. Он не следит за настенными стражами времени, отбивающими леденящим тоном секунды до своего реванша. Его берут сзади, но с любовью, усаживая к себе на бедра, цепляясь за грудь и влажными руками скользя к члену. Это, вероятно, самая лучшая поза, чтобы только чувствовать, когда хочется видеть. Чтобы только ощущать проникновения глубиной до самой души. Обострение всех ощущений и их концентрация в одном набухающем месте. Стонать громко, непроизвольно выкрикивая имя того, кто заставляет изнывать в блаженстве. Он скачет в этой гонке со временем, думает, что победитель. Он выгибается в спине, зарываясь в чужие волосы поднятыми руками. Это радость победы, осуществление его влажных фантазий о великом маршале, вознесенном до божества у себя в мыслях. Он на секунду возвращается в то время, когда они держали дистанцию, и что сейчас? Сейчас Намджун трахает его бесстыдно, рвано, с оттяжкой и продлением, выкрикивая совсем не Капитан Сокджин, войдите. Входят в капитана, и ему это нравится. Маленький сгусток энергии в его мозге взрывается, распространяясь дрожью по всему телу, он не может затылком видеть лицо маршала, но ощущает внутри себя что-то теплое, приятное. Отчего-то не хочется соскользнуть и поскорее вытереться, а смаковать и продлевать эту секунду настолько, насколько возможно. Его расслабленное тело обнимает любимый человек. Отпускать друг друга совсем не хочется. О реальности напоминает лишь внезапно открывшееся у маршала кровотечение. Дорожка катится, незамеченная, по губам. Намджун оставляет на чужом теле красный поцелуй в полубессознательном состоянии. Они опадают в том же самом положении, выдохшиеся, на подушки, немного подрагивая от колющих ощущений в коленях и, оказывается, прохладного воздуха комнаты. Но остаются вместе. И сегодня они позволяют себе остаться друг в друге на слишком долгое время. За него придется платить.

2

В тот день, когда он не пришел впервые к указанному времени в указанное место, жизнь показалось Чонгуку тяжелее, чем когда-либо. В тени деревьев он сидел и думал о том, что могло послужить причиной резкого исчезновения Тэхёна — в голову приходили самые ужасные мысли: Намджун запер его, ограничил общение решительными действиями, забрал с собой в Гонконг, увез с базы, совсем крайняя мера — убил. Но верить он в них напрочь отказывался. От последней мысли и вовсе начинал истерично смеяться, то ли от горя, то ли от собственной глупости. Не верил во все свои доводы, как и в то, что Тэхён решил отстраниться добровольно. Погода позволяла им на этой неделе во время отсутствия Намджуна тренироваться на свежем воздухе. В лесопарке Тэпхедома есть небольшой участок, окруженный кустарником и деревьями, за листьями его почти не было видно, но несколько квадратных метров позволили бы поработать над концентрацией и боем в более свободном пространстве. Он не пришел во второй день, не пришел в третий и даже в четвертый. Чонгук продолжал ждать. Он ждал снова и снова, пока наручные часы не пробивали время командной тренировки со всеми пилотами, где Тэхёна, конечно же, ждать уже не стоило. Дни превратились в серую дождливую массу, с помесью тоски и апатии. Хоть за окном во всю светило июльское солнце, это абсолютно не заботило его. Всё, о чем Чонгук мог думать — где Тэхён, и какого черта он не ест уже который день? Из-за жары всем солдатам позволено было даже выбраться на пляж, сбросить напряженные часы работы с плеч и унылые дни оставить позади. Но в тот день Чонгук остался на полупустой базе в команде нескольких таких же как он нелюбителей морского бриза и свободы глубинных вод. В свободных серых коридорах одиночество казалось совсем невыносимым. Настолько, что свист в ушах и свист ветра в закоулках меж металлическими дверьми становились всё громче с каждым шагом, а после и вовсе смешивались и раздирали черепную коробку. Ему казалось, что еще один день — и он не сможет больше проснуться. Он не ел, спал по несколько часов, когда мог уснуть. Осунулся, а под глазами залегли тяжелые полукруги изможденности — настолько ему было плохо, что даже Чимин обратил внимание, свистнув презрительное «Проспись» в его сторону, после чего, будто бы ничего и не произошло, отвернулся, жуя что-то и лепеча на ухо Лиаму. Хосок тогда сидел не рядом, но и не слишком далеко, как цербер, охраняющий своего хозяина. Он смотрел на него странно, с сожалением. Болезнь продолжалась два дня, на третий Чонгук решил предпринять действия активнее, чем простое ожидание, наплевав на договоренности, — он пришел под его дверь. Он стучал много раз, достаточно, чтобы этот звук был слышен в тех жалких квадратных метрах комнаты Тэхёна. Он простоял на пороге около получаса до очередного сигнала. Дальше он находиться здесь попросту не мог. Пришлось уйти, прийти снова через несколько часов, повторить тот же алгоритм действий, и получить тот же результат. Он маниакально приходил к его комнате еще два дня. Без маршала на базе стало гораздо активнее, что удивительно. Тренировки проходили чаще, времени на посторонние мысли становилось все меньше и меньше, но одна сидела длинным паразитом, выедая дыру в мозге. Отсутствие Тэхёна в поле зрения било слишком сильно по его жизни, и тогда он понял, что по-настоящему не сможет жить без него. Чонгук понятия не имел, что происходит на самом деле, но что-то внутри него всё же продолжало кричать — Тэхён не виновен, он жертва. Где бы он сейчас ни был, он страдает и думает о них каждый день. Он был уверен, что его малыш так же видит его образ в полудреме, так же представляет, как кладет свои пальцы в его ладонь и смотрит в невероятные созвездия, отражающиеся в его расширенных, словно от дурмана, зрачках. Сегодня его ледяные пальцы согревал черный кисло пахнущий кофе. Последний глоток и облегчения никакого — двести миллилитров бодрящей жидкости не помогали, они ведь не могут залить тревогу, потушить тлеющие огни. Одно из свойств кофеина — ускорять сердцебиение, почти как у безумной любви. На базе вышла из строя система вентиляции. Духота стояла ужасная, половина солдат ходила в борцовках, половина, дерзкая, вроде Лиама, вовсе снимала и их, обнажая свои горячие загорелые тела. Чонгуку же дела до жары не было никакого. Его морозило от боли. Температурило и знобило от нетерпения. Он закончил свой кофе, подошел к урне, напоследок зачем-то заглядывая на дно коричневого бумажного стаканчика. Кофейная пыль сформировалась в странный узор. Чонгук помнил, как папа еще в детстве рассказывал ему о гадании на гуще — маленький скептик в нем тогда взбунтовался. Он бросил последний взгляд на расплывчатый рисунок, отдаленно напоминающий ключ, и выбросил стакан в мусорный бак. Из-за угла за ним каждый день наблюдал Ыну, наблюдал за тем, как влюбленное сердце, предчувствуя опасность, рвалось и искало знаки во всем, даже там, где их не было. Доктор понял, что нужно придумать что-то надежнее, чем закрытая с внешней стороны дверь и смена пароля.

3

— Ну что, на счет раз, два… — Нет, стой, стой, — голос Хосока впервые в жизни срывается хрипотцой от волнения. На его голове самодельная конструкция в форме строительной каски. От большого, чуть больше метра в высоту, агрегата с экранчиком ноутбука по центру, на котором волнообразные синусоиды говорят о показателях здоровья, тянется множество разноцветных проводов. Один подсвечивается розовым флуоресцентным светом, другой — голубым. Хосоку не то чтобы не по себе. Он в ужасе от неизвестности, ждущей его по ту сторону дрифта. Он осознает всю опасность процесса, но останавливаться уже поздно. — Это уже четвертый раз, если хочешь, могу я попробовать, — Юнги держит руку над кнопкой запуска уже минут пять, лишь дважды опуская ее с сигнальным «готов?». Но Хосок оказывался не готов. — Нет, твой мозг не готов к таким перегрузкам. — Будто твой готов, Чон, — улыбается в ответ профессор, ни на секунду не выпуская из головы мысль о том, что для Хосока этот дрифт может стать последним. Хочется этого или нет, но то, на что они идут — это самый большой в жизни обоих риск. Юнги рискует потерять коллегу, товарища, возможно, друга. Хосок рискует распроститься с шансом оказаться в кабине управления егерем, рискует превратиться в овоща, обузу для всех, расстаться со своей жизнью. Но главное — чтобы мозг профессора Мина не пострадал. Это уникальное творение какого бы то ни было Божества и чудо самой матушки природы. — Мне хотя бы терять нечего, — Хосок пожимает плечами и упирается взглядом в одну точку, вновь находя в себе силы для новой попытки. Юнги понимающе кивает, опуская взгляд. — А поговорить с Чон Чонгуком? — Юнги убирает руку в карман белого халата с голубыми пятнами на бедрах, подходя ближе к сидящему на его крутящемся во все стороны света стуле, и смотрит сверху прямо в глаза. — У тебя еще есть тут незаконченные дела, так что отставить смерть, пилот Чон, — он тянет осторожно пальцы к щетинистому острому подбородку, кончиком указательного тянет на себя вверх. Взгляд Хосока становится невинным, наивным, нарочито доверчивым. Он кивает, потому что под этим взглядом профессора Мина согласен на всё, на любую глупость и на любой риск. Юнги молча отходит, кивая в ответ, набирает громким стуком по клавиатуре двухстрочный код, после чего машина загорается ярким голубым светом, а кусочек мозга в цистерне пронзает будто прожекторное свечение. Все провода загораются, а шум моторчика где-то в глубине конструкции тарахтит как назойливый жук. Юнги заносит руку над красной кнопкой, ставит указательный палец, которым только что трогал колючий подбородок. — Без тебя мне не спасти мир, Чон, — он снова ему улыбается самой обворожительно доброй улыбкой в мире. — Было приятно работать с тобой, профессор, — Хосок кивает, собирается, вытягиваясь на стуле, ладони складывает на коленях, прикрывает глаза, готовый погрузиться в совсем иной мир. Юнги жмет на кнопку, зажмуривается и ждет реакции. Долго ждать не приходится, он слышит пронзительный вопль боли, и тут же тянется с желанием сорвать шлем с Хосока, но бешеный, залитый кровью и испугом взгляд Хосока, его покосившееся в неестественном оскале лицо отпугивает его и заставляет замереть в ступоре на минуту. Юнги смотрит на то, как тело альфы словно парализовало электричеством, как его потряхивает и как фаланги его пальцев ужасающе выгибаются в обратные стороны, едва не надламываясь. Но во взгляде крик: «Не смей! Не тронь!». В испуге профессор может только отшагнуть и ждать. А Хосок погружается все глубже и глубже в неосознанный им мир, исследует новую, другую реальность, что находится за гранью нормальности. Повсюду голубой тусклый свет, и он чувствует всю физическую боль, какую чувствовал за свою жизнь в концентрации превышающей мыслимую. Скованные цепями запястья и колени, он не может пошевелить ни одной мышцей, либо его мозг больше не способен посылать сигналы его телу. Он не понимает, что происходит, но ему страшно. Перед его широко раскрытыми глазами мелькают расплывчатые образы его прошлого, всё точно так же, как при дрифте с пилотом перед запуском егеря, только тут — самый настоящий истинный страх, и всё, что было до, меркнет в сравнении с этим ощущением пустоты и безысходности. Он тонет и уже на глубине марианской впадины летит в самую бездну далекой галактики в миллиардах световых лет от нашей. Этот мир устроен совсем иначе, и он словно парит посреди космоса, среди триллионов звезд и других миров. Кайздю пришли из космоса, как и любые пришельцы, о которых в его юношестве снимали фильмы и сочиняли истории. Люди знают всю правду с самого детства, только чем старше становятся, тем более затуманенным становится их зрение — истина всегда на поверхности, но принимая за фантазии, мы почему-то упускаем ее. Хосоку хочется открыть уже открытые глаза, хочется распахнуть веки и снять этот туман, пеленой закрывающий обзор на мир вокруг. Дым превращает мутные изображения в четкие рисунки, приобретая формы и количественные единицы неподвластные человеческому мышлению. Рукой подать и сосчитать, но они перескакивают с одного числа на другое, и это всё абстрактно, всё непонятно и слишком велико для его ограниченности ума. Наконец появляются знакомые образы знакомых уродцев монстров, еще совсем маленьких, размером с человеческий эмбрион, только даже так они передают весь ужас через материнскую пуповину, через ту самую инстинктивную природную связь. Они кричат, брыкаются, хотят выбраться и стать отдельной единицей, они не хотят убивать и нести разруху. Это совсем маленькие беззащитные дети, нуждающиеся в ласке и любви. Их пичкают ненавистью, их наполняют гнилой правдой их мира, от чего их облик обретает очертания уродливых животных, из их добрых глаз начинает сочиться жажда крови и убийств. Хосок видит в этих жалких существах людей. — Эй очнись! — где-то в вакууме, но мысли растерянно скачут от одной обрывистой сцены к другой. — Хосок! — он чувствует резко обрывающуюся связь и наконец ощущение наполнившихся слезами пересохших глаз. Это саднящее ощущение не сравнится и на толику с тем ужасом, который он испытал внутри рукопожатия с другой вселенной. — Ты слышишь меня? — это Юнги, милый Юнги, щелкающий фонариком и светящий прямо в глазное яблоко в ожидании реакции. Чон осознает через несколько долгих секунд, что бьется в конвульсиях на полу, а во рту вязкий привкус густой пены. На губах почему-то кровоточащие раны. — Блять, — Юнги замедленными кадрами перемещается, словно в зависшем на самом интересном моменте фильме, хватает какие-то вещи со столов, и вновь оседает перед Хосоком на коленях. — У тебя кровь из глаз, — он говорит, будто не верит в то, что видит. — Сука, — его руки трясутся, но этими рваными движениями он убирает кровь с щек, а Хосок начинает слышать его всё лучше, и видеть всё четче. — Никогда в жизни не видел такого, — он пытается утереть кровь, но только лишь размазывает ее по чужому лицу. — Не кричи так, — хрипит Хосок. Зрачки и вправду будто залиты красной жидкостью, будто через алый инфракрасный свет мир обретает вновь свои очертания, но невыносимый свист в ушах приносит дискомфорт. — Выключи это. — Что? — Юнги в воздухе трясет руками, порываясь то в одну сторону, то в другую, но делает первое пришедшее в голову — кладет затылком голову Хосока себе на бедра, гладит заботливо по волосам, чтобы тот успокоился как можно скорее. — Этот невыносимый писк, это твой голос? Юнги смешит этот вопрос, но он заботливо поглаживает Хосока и пытается привести в чувства одним лишь своим присутствием. Чужие алые глаза вдруг заливаются бешенством, Хосок неконтролируемо порывается вскочить с места, тянется куда-то, словно увидел в Юнги тот самый ужас, который ждет каждого грешного в конце его пути. В лице Юнги адский котел, от которого альфе вдруг становится невыносимо страшно, и превозмогая физическую боль он всё равно с трудом поднимается на колени, кистями царапает пол, оставляя шокированного и напуганного Юнги позади. — Уйдите, — он бормочет, ноет что-то тихим грудным хрипом. — Отстаньте, — в мыслях только чужими голосами призыв бежать, и нет вокруг больше никакого мира — повсюду вакуум сплошного страха. Паника берет свое, адреналин превышает любую возможную дозировку, и на этом пахнущем ужасом топливе Хосок поднимается, перешагивая через собственную усталость и онемение, двигается к стеклянными дверям. Юнги же просчитал возможный момент, закрыл все двери на кодовый замок, вот только не просчитал что залитые кровью белки глаз окрасятся в цвет самой настоящей зверской свирепости, не свойственной человеку. — Выпусти меня, — Хосок и шага сделать не может лишнего без усилий, драться и подавно не сможет, но почему-то Юнги в оцепенении сидит на полу, поджавшись и пережидая бурю. — Выпусти, сука! — Хосок рычит сквозь зубы. — Ты, жалкое отродье, выпусти меня, иначе я раздроблю твой череп и сожру твои мозги, — но это говорит будто бы не он. Угрюмый, но дружелюбный и всегда готовый прийти на помощь Чон никогда бы не стал бросаться такими словами. Это в нем кричит страх. Страх нужно успокоить. У Юнги еле двигаются пальцы. — Хорошо, Хосок, только успокойся, — дрожащим голосом. Но альфе совсем не до успокоения. Он мечется от стены к стене, пачкает алыми пятнами двери и стекла лаборатории. Юнги подходит ближе осторожно, когда Чон отвлекается на какой-то заинтересовавший объект, а когда видит приближающегося омегу, вдруг дергается. Это уже не Люцифер вовсе, а ангел, сладкое видение, в которое сознание не верит. — Эй, Чон, тише, — Юнги протягивает руку, осторожно кончиками пальцев касаясь хосоковой тяжело вздымающейся груди. Тот как напуганный пес глубоко дышит, ожидая, что дальше будет делать эта рука. Но Юнги становится всё ближе и ближе, пропитанным необычной жалостью взглядом смотрит на лицо Хосока, испачканное в крови. — Тише, — он шипит, словно убаюкивает ребенка, и тот почти впадает в сон. Ярость пропала, Хосок лишь обездвижено осознает наконец всю безысходность, сначала напугавшую его, а после разозлившую. Он принимает это чувство потерянности пустоты внутри себя слезами, омывающими раздраженную слизистую его глаз. — Юнги, — он произносит одними губами, бросаясь вперед и крепко обнимая, слушая собственные всхлипы и ощущая, как обычно холодные руки гладят его по спине, как острый язык вдруг произносит нежные слова успокоения. И оно проходит, уют прописывается в душе постоянным жильцом, выбрасывая на улицу все одолевшие страхи и ужасы того мира. Их оказалось слишком много для одного человека. — Одного мозга слишком мало, чтобы осознать всю спираль их мироздания, — Чон никогда не говорил такими длинными красивыми предложениями. Это вводит Юнги в ступор. — Разлом не уничтожить, — бурчит в плечи, не увидев, как глаза омеги раскрываются в еще большем удивлении. — Что ты там видел? — аккуратно спрашивает профессор, разделяя по слогам речь. — Сотни рук, сливающихся в одно большое нечто. Это будто фрактальная бесконечность, я пытался рассмотреть там хоть что-то, но всё запутано, это будто бред сумасшедшего, я не понимаю, — его голос скрывается за всхлипом. Юнги осторожно отстраняется, пытаясь наладить зрительный контакт. — Непонятные обрывки чьих-то воспоминаний, будто бы я вошел в дрифт с тысячами людей. Вещества, которые нам немыслимы. Существа и вещи, которые мы никогда не сможем изобрести. Как будто они на много тысяч ступеней цивилизации дальше нас. А еще двойные, тройные, четверные явления. Нас это ждет, если не сегодня, то завтра, если не завтра, то через неделю, — Хосок тараторит, его взгляд бегает из стороны в сторону, зубы бьются друг о друга, а тело трясется, но он продолжает выкладывать ту информацию, что еще помнит — как на духу. — Нам нужно больше информации. Нам нужно связаться с ними любым возможным нам способом. Это как двустороннее шоссе, как будто я пытался его перебежать, а машины неслись со скоростью света и еще немного — меня бы сбили. — Выдохни, Хосок, — Юнги пытается уловить суть, гладит альфу по плечам. — Нужно срочно сообщить маршалу и быть готовыми к скорейшей атаке. Чрезвычайное положение, эвакуация, что угодно. У нас считанные часы, минуты, — Хосок отходит в сторону в попытке добраться до замеченного на столе Юнги пластикового стаканчика с водой. Профессор следит за его ломаными шагами и сам оседает на ближайший к нему стул, собирая весь ворох мыслей воедино. По спине вдруг пробегают мурашки ужаса, он будто бы получил доступ к тому, к чему не был готов. — Нам нужен еще один дрифт, — слышит он позади себя из противоположного конца кабинета.

4

На лице Намджуна вычурно читается недовольство. Он покачивается в кресле, выслушивая доклад взъерошенного профессора Мина. — Стоп, стоп, стоп, — тормозит он омегу, беря паузу для размышлений. — Вы хотите сказать… Что вы сделали, профессор? — Мы вошли в дрифт с остатками вспомогательного мозга кайдзю, — позади него пилот Чон с кроваво-красными глазами, трясется до сих пор и рефлекторно дергает уголком рта. В руках у него стакан воды, большая часть которой от дрожи просто выливается за края. Бедный малый, его мозг скоро не выдержит перегрузок. Шрам на половину лица, несколько операций и регулярный курс лечения, чтобы что? Восстановиться, броситься в пекло и получить, возможно, новую травму. Когда так нужен в операции по уничтожению Разлома. У маршала этот опрометчивый поступок вызывает только гнев. Но он держится. — У вас был запрет, профессор. — Маршал, мы получили результат, я объяснил вам, как это произошло. Пилот Чон в норме. — Вы сумасшедший, Юнги, — Намджун ставит локти на стол, потирая щетинистый подбородок, в речи убирает формальности. Его буквально выдернули из постели для столь важного разговора. Разговора о полном бреде, в который верится не то что с трудом: — Это невозможно, профессор. То, что вы там увидели, это невозможно. Это абстрактные описания фантазий психопата. Мозг пилота Чона не самый надежный ресурс. Это не то, чему бы я поверил. — Но маршал, при всем уважении, в данной ситуации любая информация может считаться достоверной. Всё, на чем основывается тактика операции — теории. У нас есть возможность получить доказательства. Перед вами сидит доказательство, — Мин тыкает в Хосока, тот одергивается, смотря снова косой нервной улыбкой маршалу прямо в душу. — Да маршал, — подает альфа голос. — Вы не видели то, что видел я. Вы не ощущали. Это невозможно перепутать с каким-то либо припадком или приступом психоза. Это чувство… Оно настоящее, — он кладет ладонь к своей груди, ощущая вновь накатывающую панику. Намджун недоверчиво воспринимает всё, о чем говорят эти двое. И когда они только успели подружиться. Профессор Мин сегодня и вправду выглядит даже хуже обычного, за его обычно опущенными рукавами, а сегодня завернутыми до самых плеч, наконец можно разглядеть татуировки, посвященные любви и делу всей его жизни. А взгляд Хосока — он уже давно не был настолько живым и мотивированным. Он напуган, он в ужасе от увиденного там, но он как никогда жив. Это ли не повод довериться. — Обсудим это завтра, мне нужно обдумать это всё. — У нас нет времени до завтра. Решение нужно принимать сейчас, маршал, — настойчиво и твердо произносит Мин. — Времени остается всё меньше. И чем быстрее мы найдем выход, тем лучше будет. Сейчас известно только то, что нужно быть готовыми к скорейшей атаке. Возможно, даже к двойному явлению. — Профессор Мин, я сказал свое мнение. Подготовьте отчет о том, что вы там увидели, — Намджун уже тянется к остановке видеосвязи, но вновь обращает внимание на облик полуживого и помятого Хосока. — И отведите пилота Чона к доктору Чха, нужно убедиться, что с ним всё в порядке. До скорого, — щелчок отключения связи. Тишина. Окутывающая страхом тишина. Выбор невелик, и маршал это понимает. Нужно ускорить процесс подготовки операции. Два месяца — слишком много для их планеты.