***
— Остановись, (Твоë имя)! Чужая рука хватает тебя за запястье, когда ты замахиваешься для очередного удара. Моментально ошпаренная, она испуганно отстраняется, сопровождая жест затянувшимся стоном. Но ненависть внутри яростно базланит. Она хлестает бадогом по обеим щекам, и разрастающаяся боль, вливаясь в нервно пульсирующие вены, делает еë горячее. Обжигающий поток невыносимо терпеть, эту магму хочется выплеснуть наружу. Ты не контролируешь это. Такова твоя способность. Таково твоë прошлое, испещрëнное шрамами от людских рук, которые одарили тебя мизантропией. Очищающий огонь жаждет жертвоприношение. Глаза горят и бешено вращаются, склеры наливаются кровавой сеткой, кулаки белеют до оттенка траурных лилиумов. — Дазай, сделай уже что-нибудь, кусок тухлой мумии ты! Следующее неспешное прикосновение чувствуется кроткой нежностью. Это не цепкие пальцы Куникиды, который питал к тебе в этот момент праведную злость. Это понимающее касание, шепчущее: «Всë будет хорошо, успокойся». И чудится, что именно эти фразы, а не способность владельца, опутывают сознание и чернеющее сердце путами ласками, усыпляя Рагнарëк. Действие пожара ослабляется. Намереваешься обессиленно рухнуть на колени, но Осаму придерживает тебя за талию. Виснешь в его руках, словно тряпичная кукла. Взор, некогда увитый пеленой способности и кипучих эмоций, с трудом фокусируется. Перед тобой обгоревший труп. Ты невозмутимо смотришь на него, заневоль ощущая желание продолжить процедуру, сжечь даже сами кости. Он напомнил о тех, кто когда-то заставил тебя развить проклятие, которым так гордятся скудоумные эсперы. Способность — явно не дар для тебя. — Ты в порядке? — учтиво интересуется Осаму, не без удовольствия прижимая твою персону к своему тëплому телу. Он не осуждал тебя за твои действия. Потому что на нëм тоже были тëмные печати, скрытые за титановыми воротами от посторонних глаз; от тех, кто не готов слышать правду; от тех, кто думал, что мир не делится на свет и мглу. Ты была своей. Такой же падшей, и от этого близкой. Падшие должны держаться рядом, потому что никто другой не поймëт и не примет их. Увечный с увечным. Так будет правильно. Так никто не будет придираться. — Пойдëт, — раздражëнно отмахнулась ты. Не был спокоен только Куникида: в нëм эманировали злоба и непонимание. — Ты хоть понимаешь, что натворила, (Твоë имя)?! Состояние было и без того шатким, словно заплесневелые доски. Претензии руководства, грубые, как веретье, которое сдавливало горло, лишь больше усугубляли положение. Агрессивные эмоции невольно пробуждались мимолëтными вспышками, но вынужденно затухали от прикосновения Дазая. Ты устало вздохнула. Это невозможно контролировать. Почему он не поймëт? Ты и сама не в восторге от происходящего. Однако в глубине души, совершая возмездие, ты ощущала предательский триумф. Как обиженный и недолюбленный ребëнок, смело ответивший на несправедливость. Дети жестоки. Те, к которым тоже были жестоки — особенно. — Ты же знаешь, что я ещë не научилась с этим справляться… — Я думаю, что ты даже не хочешь, — почти сквозь зубы процедил молодой человек. Когда подрывают его идеальные планы, он приходит в истерию, поэтому ты была не удивлена его поведением. Но ярость пробуждалась как в первый раз. Снова и снова. Но ей не давали выход. Внутреннее раздражение царапало каждую стенку, скручивалось спиралью, поднимая тошноту и головокружение. — Если бы у тебя было побольше стимула, ты бы куда чаще и усерднее тренировалась. Бери пример с пацана. Мы, чëрт возьми, не можем постоянно… — Да не занудничай ты, Ку-куникида-кун, — подразнился Осаму. — Он всë равно совершил немало злодеяний, чтобы получить по заслугам. — Ты думаешь, что говоришь, идиот?! У полиции будут вопросы! Мы детективы, а не убийцы! «Он назвал меня убийцей…?», — всколыхнулось в сознании пламенем, которое обожгло нутро. Ты дëрнулась, но Дазай сделал крепче хватку. Через его прикосновение ты получила девиантный электрический ток: тëплый, вибрирующий, вызывающий доверие. Ты смиренно обмякла в его руках, которые на время послужили защитой от чужих обвинений. Как странно осознавать, что главный фигляр Агентства сумел заступиться за тебя. — Просто успокойся, я всë улажу. А если продолжишь истерить, как капризная девушка, получишь запор на месяц вперëд. — Чтоб тебя! — Куникида раздражëнно развернулся, при этом нервозно записывая последние слова Дазая в блокнот. Даже когда он исчез, густой морок продолжал нависать над тобой. «Мы не убийцы», — звонкое эхо в голове, похожее на дребезжание лоского зерцала. Мириады осколков разлетаются, впиваясь в грудину, раскрывают еë цветком, вонзаясь в трепыхающееся сердце. Чëрное-чëрное сердце, напоминающее прокуренные, сгнившие лëгкие. В груди сейчас, кроме осколков и ошмëтков плоти, тоже вился дым. И на душе становилось всё горше и горше, как будто ты стояла около буявы, с сожалением читая свои выцарапанные эпитафии. Горько, противно, страшно. — Не обижайся на Куникуду-зануда-куна, ведь его самого жизнь обидела этими идеалами, — открывает диалог Дазай. От его природневшегося гласа переживания сглаживаются, точно пороша. Но недостаточно, чтобы совсем унять дрожь. — У всех они разные, а он ограничен на своих, чтобы понять чужие. Ну а если твоя грусть всë же зайдëт дальше, то я, глубокая река, в которой мы можем утонуть, и мои объятия всегда рядом. Он слишком безмятежен для того, кто смог недавно отречься от тьмы. Однажды ступив в еë растушëванные владения, ты не сможешь так просто выбраться из сиропного безвременья, которое течëт там, промывая мозги. Тебе кажется, что он нашëл своë место в Агентстве. Но только не ты. Здесь всë чужое. Вуаль мимолëтной романтики безвозвратно падает к ногам. — Спасибо, учту, — ты устало сбросила его руку. — А ты не думал, что сначала лучше разобраться со своей жизнью, а потом давать советы другим? Самоубийство — это всë-таки сомнительный выход из проблем. — А если двойное? — кармелитовые глаза собеседника зажглись инфантильным огоньком. — Дазай… — вздохнула ты, закатив глаза. Он слишком гривуазный. Может, это внешняя защита от окружающего мира. Слишком порная, чтобы ты смогла понять и перенять еë. А может, это была его подлинная натура. Противоположности притягивались. Но ты пока была далеко. Похоже, тьма внутри была слишком густа, в ней не было места для света и любви. — Знаешь, (Твоë имя), жизнь показала, что человек — крайне социальное и зависимое существо. Вполне возможно, что люди для людей — главный источник всех бед. А вполне возможно, что они и смогут стать главной панацеей от самоедства. Поэтому не спеши абстрагироваться от других, ведь они вполне могут оказаться твоим лекарством. Не стесняйся пользоваться другими даже ради выгоды. — Брать пример с тебя? — О чëм ты! У меня вообще-то к тебе самые светлые чувства! Светлее были только к одному виду самоубийства, которое мне так и не удалось осуществить, — торопливо оправдывается Осаму. Ты думаешь, что здесь куда больше шутки, чем правды, поэтому отвечаешь равнодушием. Дазай резко меняется, мягкие черты лица будто становятся острее и сенильнее. Но ты не замечаешь эту перемену. — Ладно, не буду беспокоить, тебе нужно побыть одной. Захочешь на свидание — звони или ищи меня в ближайшей канаве, о ней сегодня была хорошая новость про гибель одного чиновника, вдруг и мне так повезëт. Он машет рукой, скрываясь в тени. А ты индевеешь на месте, мечтая раствориться с той тенью. Она кажется родной в отличие от Агентства, которое, кажется, приютило змею. Фатальная ошибка. Совесть призывает исправиться. Но хочет ли этого скованное сердце? Свет и мрак. Инь и янь. Милосердие и бездушность. Вселенная внушает, что у неë есть баланс. Самообольщение и ложь. Наветки и жульничество. Хитрость и вымысел. Вселенная пытается спрятать эту правду. Никому не нужна правда. Она остра, как эспадрон, и рубит без фальшивых реверансов. Люди хрупки и нежны — они сразу сдадутся. Цветы скоротечно вянут, если их не орошать; если с них сорвать лепесток, они станут неполноценными. Если у людей забрать дивную ложь, они зачахнут и перестанут бороться. Они должны жить во лжи. Вот почему твои благие намерения сдались. Ты всего лишь открыла глаза, позволив себе увидеть подлинный мир. Без улыбок, без радуги, без искусственного декора. — Весьма уникальный подход со стороны члена ВДА по устранению препон. Чей-то мягкий голос тягуче подтягивается к сознанию, едва не опутывая его беспросветной паутиной. Ты оборачиваешься. Удивляешься лишь собственной реакции. — Демон Достоевский? Ты не вздрагиваешь, не ощущаешь страх или враждебность, нет никакого навязанного чужими людьми чувства запертости и безнадëжности. Продолжаешь ровно стоять, словно пилястра, пережившая несколько витков экспансивных историй. Какая-то часть интуиции подсказывала, что встреча с тëмным лордом неизбежна, предназначена фатумом. Вы уже встречались однажды. Но лишь цепкими взглядами. Ты возвышалась львицей над очередной изувеченной жертвой, а твоего позвоночника касался чужий внимательный взгляд. Пока ты не обернулась, лязгнув ответным взором, как обрубающим клинком. Но Достоевский не ощутил страх. Он проявил интерес. Два хищника одного вида скрестили то самое влечение, надолго оставив в душе его послевкусие. Но, находясь по ту сторону от него, ты пыталась внушить себе, что это мимолëтно. — Вижу, ты чувствуешь себя чужой. Он стоит на месте, но тебе кажется, что он плотоядно обходит тебя. Он везде и нигде. Он за спиной и в пустоте. Ты ловишь электрическое напряжение внутри, ощущая его там, где его следа нет. «У него… ужасная энергетика», — думаешь, сглатывая, ты. Теряя на задворках сознания предательскую мысль о том, что это может оказаться дифирамбой. — Да, мне говорили, что ты можешь искушать своими речами. Но я не наивная юнотка, чтобы прислушиваться к опасному змею. — Если приручить змею, она сможет стать верным союзником, который будет распространять яд лишь на ваших общих врагов. Чароитовые глаза, обрамлëнныë тëмными, словно его душа, ресницами на минуту кажутся такими глубокими, что тебе невольно чудится затягивание в эту странную бездну. Странную и манящую. И эта чëртова спокойная улыбка. Уютная, отдающая чердачным теплом, где прячутся после дождя озорные дети или влюблëнные подростки. Где, возможно, они попробуют смак первого робкого поцелуя. Где изучат себя и поймут, кем они являются и чего хотят на самом деле. Интимная, откровенная атмосфера, одурманенная без опиума. Такой была улыбка злодея, от имени которого трепетали многие в Агентстве. И почему она только должна быть такой? Что за дьявольская насмешка жизни? Это такая проверка на прочность света в душе? Ты думаешь, что твой свет давно померк. С помощью Достоевского — окончательно. Но во имя какой-то глупой совести ты пытаешься хоть немного зажечь субтильную свечу. Как будто она сможет помочь с ним. Хватит лишь одного его дыхания, чтобы короткая жизнь огонька стала ещë короче. А может, хватит и добровольного твоего. Ты не понимала. — Предлагаешь приручить тебя? — ты с вызовом изгибаешь бровь. — Предлагаю позволить мне приручить тебя, — спокойно говорит он, а слышится это так, будто из ножен вытаскивают холодное, филигранно заточенное оружие. И ты, словно мазохистка, охотно принимаешь удар. Внутреннее лисье любопытство, рассеяв бдительность, встрепенулось. Собеседник умело залучал, предложив то, о чëм могли мечтать другие. Сам Достовеский, являющийся главной басурманской угрозой Йокогамы, проявил к тебе благосклонность. Но ты знала, что это ловушка. Несмотря на частую пассивность в решительных батальях, он являлся самим механизмом, из-за которого эволюционировал хаос. Он — лев, отдающий приказы своему прайду, который добывает ему добычу. Со стороны кажется, что он всего лишь наблюдает за развитием интриг. Но ничего не происходит без его ведома. Прайд держится на нëм: он ведëт, он излучает власть, под его опекой хочется разорвать швы привычного мира, не страшась последствий. Он — прекрасное отражение в тëмном зерцале, к которому ты тянешь десницу, чтобы очутиться по ту сторону, где мириады таких же его отблесков. — Ты вроде выглядишь молодым, а мечты влажны, как у мужчины за сорок, который захотел стать для кого-то папочкой. Мерзость, — едко бросаешь ты, желая усмирить его напористость грубостью. — Влажные? — задумчиво повторяет Фëдор, склоняя голову, будто впервые слышит столь несуразное выражение. — Влажны лишь твои слëзы под покровом бездушного лунного сияния, которому ты несëшь свои откровения. Они о прошлой жизни, которую ты никак не можешь отпустить и забыть. Люди жестоки и глупы, ты не первая и ты не последняя. И пока в их жилах течëт ихор эсперов, они будут куда изощрëнее демонстрировать свою власть над теми, кто не похож на них. Назола прошлого ложится на грудь тяжëлым и подстреленным зверем: он горюче воет на ухо, тянется лапами к сердцу, заливая его кровью. Ты не удивлена тому, что ему известно твоë детство. Лишь винишь себя за то, что не можешь отпустить его. До сих пор. Именно оно руководит твоей способностью по сей проклятый день. Обшарпанный приют. Первая демонстрация каждого эспера, как ритуал знакомства. После твоей очереди стоит гул о том, что ты чудовище. Потому что ты подожгла кисть своего сожителя. Ты знала, чем это закончится. Поэтому сопротивлялась, просила избежать свою демонстрацию. Но дети жестоки. Сначала они дразнят за небольшой, но уродливый шрам на щеке, который ты получила случайно, когда впервые опробовала свою силу. Тогда ты закрыла еë за тысячью замками. Но затем тебя назвали трусихой и грубо прикоснулись к следу от твоей ошибки. Этого было достаточно для того, чтобы напитать демона. Энергия рвала клочьями, пустив ненависть на обидяика. Пусть лучше умрëт он, чем ты, если сдержишь этот невыносимый магматический порыв. Подростковый период. Накоплении твоей и их силы. Всеобщий бунт. Они раздавили тебя количеством, пытаясь надругаться. Ты не первая и не последняя. Тех мыслей, тех гематом, тех разбитых губ, тех унижений, что до сих пор всплывают мучительными фрагментами, было достаточно, чтобы вокруг тебя остались лишь одни обгоревшие кости. Тогда ты смотрела на них и рыдала так, что душа рвалась на части. Сейчас ты смотришь на другие уже с триумфом. Ненависть — это спасение. После еë освобождения — проклятие. Тебя спас Дазай. Он увидел в твоих несчастных глазах заблудшего ребëнка, которому требовалась рука помощи. Тебя наняли, рассказав историю полиции и обещая ей, что ты обязательно исправишься. Не получается. «Не хочется», — иногда злорадно свербит в сознании. Так стыдно перед Дазаем, что хочется изгнать их. Стыдно перед системой мира, которая твердит, что в людях должно процветать добро. Почему в тебе, а не в других, которые посеяли в твоей душе семя зла? — Хочешь сказать, что ты чем-то отличаешься от них? — подавляя оцепенение от непрошенных воспоминаний, тихо спрашиваешь ты. Фëдор подступает ближе. Ты настораживаешься, но не отступаешь. Его приближение вызывает внутри какой-то исступлëнный стон. — Да. Я хуже для других, — он на секунду поднимает руку, но, будто бы вспомнив что-то, опускает. Теперь касаются только его глаза. Ты чувствуешь тепло в области шрама на ланите, рефлекторно прикрываешь его ладонью. Он галантно улыбается. Антагонисты так не умеют. — Но лучше для тебя. На минуту ты задумываешься о совершенно глупой и неуместной вещи: «Меня тянет к нему потому, что мы слишком разные, или потому, что мы слишком похожи?». Эти мысли пугают. Нервозно дëргают. И катастрофически соблазняют. Горчащее и одновременно паточное любопытство требует проверить теории. «Нет», — пытаешься скрипеть самой себе ты. Обычно твëрдая фраза звучит рыхло, и от самой себя начинает тошнить. — Сладкий голос, внешность симпатичного анорексика, умение манипулировать… Да у тебя есть всë, чтобы соблазнить в своë логово, — ты натянуто флиртуешь с ним, пытаясь успокоить искушение. Приближаешься к нему, делая вид, что заинтересована, а затем так же резко отстраняешься с флëром игривости. — Но я уже намекнула, что мне не пятнадцать, чтобы вестись на это. Достоевский по-прежнему улыбается. От этой улыбки тошно и сладко. Его самоуверенность хочется ненавистно стереть. И хочется податливо подтвердить еë. — Верно. Ты уже достаточно взрослая, чтобы задуматься о своëм будущем; о том, каким ты хочешь его видеть; о том, с кем ты хочешь его провести, чтобы быть в благоденствии. И он удаляется. За ним следует шлейф энигмы, на который ты неустанно смотришь. Созерцаешь с сожалением, словно упустила последний шанс на нормальную жизнь. На правильную. На ту, в которой ты не будешь думать о совести и о том, что тебе нужно удовлетворить чужие желания, словно дешëвой куртизанке.***
Постепенно в сознание вторгалась одна-единственная зрелая мысль: не ты искажена, а мир и люди, исказившие его. Жизнь ради глупой совести перед тем, кто вытащил из однородной тьмы — пуста. Это лишь жалкое и унизительное служение. Даже если твой путь будет неправильным для других, это не значит, что он не останется правильным для тебя. Кто-то добровольно носит очки оттенка церцис, чтобы не видеть правду. Но под этим древом повесился Иуда после предательства Христа — как иронично. Они считают, что, нося это, можно избежать страшного суда. Неприкосновенные, блаженные, словно избранные небожители, пытающиеся доказать с иллюзорных пушистых облаков, что мир ещë можно изменить. Что все мы будем наверху, рядом с ними. Но нет. Ждут нас только внизу. Очки — способ мномо коснуться чего-то чистого и райского, что не найдëшь на грешной Земле. Они думают и верят, что можно дотронуться до настоящего после того, как их руками было запачкано человечество. Всех будет ждать судный день. И тех, кто верит, и тех, кто не верит, но всë равно дрожит.***
Фëдор не появлялся в поле зрения несколько месяцев. Душа вязла в фиордах, словно от неë оторвали кусочек чего-то значимого. Зима затянулась, снега стали грубее, мороз хлестал вицей по щекам, словно пытаясь пробудить. Жизнь походила на сон, в котором ты безвольно подчинялась его несуразному сюжету. — Ты сдерживаешься, — подметил Куникида, неохотно добавив: — Молодец. Ты скривилась. Мир фальшив. Люди в нëм тоже. И ты была их отвратительным и лицемерным ответвлением. Нет ничего хуже, чем притворяться, что тебе по нраву прятать свою силу. Нет ничего хуже, чем признать, что хаос — твоë второе имя. Однако эта самая худшая мысль сластила душу, сердце, корень языка и сознание. Но быть собой в любое время, не боясь осуждений — самая лучшая, но незаслуженная награда за этот бесконечный феатр доброты и заботы; за улыбку, от которой крошится эмаль и зудит челюсть; за сжатые кулаки, в которых копится ненависть, уничтожающую суть хозяйки. Тебе хотелось эгоистично выпустить еë наружу. Мог ли эгоист находиться на стороне света? Он вернулся сегодня, будто ощутив, что ты начала постепенно сомневаться в своëм пути. Явился, точно мартовский кот, ощутивший феромоны будущей спутницы, которой пригодится его общество. Мимолëтный, взаимовыгодный союз. Но хотелось, чтобы он затянулся подольше. — Ты спокойна, — заметил он. И в этом замечании крылась нотка сытости и довольства. Не столько антагонисткая, как злорадство над тем, что ты разрушил мир своего наивного соперника, сколько отеческая, дружеская или партнëрская. Он будто был искренне горд за твоë назревающее прозрение. — Ты не тронешь меня. Отвечаешь таким же спокойствием, даже каким-то дзеновским умиротворением, словно вы сейчас сидите в уютном дендрарии и вкушаете пуэрное опьянение. Это было странно. Но вы оба были девиантными, поэтому всë шло своим ходом. Поэтому вы так мало заботились о том, насколько логичными выглядят ваши действа и спонтанные диалоги. — Видишь, ты доверяешь мне, — голос, полный чуткости и понимания. — Могла ли бы ты доверять так Детективному Агентству, которое постоянно ограничивает тебя в твоëм таланте? — Это не талант, а проклятие, — строптиво отзываешься ты, помня о своëм шраме, о своëм прозвище «Чудовище», с которого начались кровавые следы на твоей тропе. — Нет, (Твоë имя), это ключ к новому миру, — вкрадчиво говорит он. — Где не будет таких, как мы. — Ты правда хочешь очистить мир от эсперов? — Да. Зачастую люди, которым был дарован сей великий дар, обращаются с ним неправильно. Они сеют повсюду хаос и поощряют фанфаронство. Эсперы превратились в гниль, отравляющую чистую землю. А от гнили нужно избавляться. Мы сделаем эту землю снова обетованной. Здесь не будет тех, кто причинит тебе боль своей силой. Фразы текут густым и ароматным мëдом, сулящим насыщение и покой, но ты не торопишься вкушать их обольщающий смак. Фëдор — умелый казнодей. И чтобы приравнять всех к своей вере, он может спрятать за мëдом вологу, после которой упитанная плоть станет беспомощной — ты станешь его скотом для убоя, который уже не пролезет через прутья клетки. — И себя ты тоже избавишь от этого греха? — насмешливо бросаешь провокационный вопрос. Фëдор задумывается лишь на минуту. Или делает вид, что его голову так по-человечески посетили запутанные лианами мысли. Потому что, как тебе кажется, он совсем не человек. Лишь его имитация, чтобы было проще завоевать доверие. Хотя тебе это всë равно не казалось таким важным. Какая разница, какого вида существо, если оно вызывает больше благосклонности, чем те, кто похож на тебя внешне, но далëк внутренне? — Было бы неплохо спокойно касаться тех, кто этого заслуживает, — на пару секунд его взор опускается на собственную длань. — Но никто не знает, кто возьмëт власть в следующий раз. Без способности будет сложнее избавиться от тех, кто захочет заново осквернить рай. «Так вот оно что…», — понимающе киваешь самой себе, вспоминая его прошлый незавершённый жест. О котором сейчас хотелось так предательски умолять. Он всегда касался тебя лишь взглядом: хлëстким, ласковым, зовущим, чужим — самым разным. Но всего этого было недостаточно. Грешная плоть требовала телесного контакта. Ради любопытства. Ради исполнения маленького каприза. Ради неясных чувств. Ты сделала решительный шаг вперëд. Терять уже нечего. Чем меньше расстояние, тем туже стягивается на шее воровина. И тем, противореча асфиксии, теплее становились валы, которые бились о твоë сердце, что думало о нëм. Персты осторожно тянутся к чужим, тополино-тонким и бледным, как эпидермис божедома, что отказался от света, приняв мрак мерлых. Равнино-ровное лицо Фëдора искажается лëгким недоумением, но не выражает протест. И длани с обоюдного согласия соединяются, ощупывают друг друга, ненасытно исследуют, спеша впитать электрические импульсы. Время покорно замирает. — Ничего не происходит, — осторожно шепчешь ты, словно боясь оборвать тонкую нить возникшей между вами связи. Как будто теперь ты была охотником, а он жертвой, и любое неверное действие могло спугнуть его. В своëм непонимании Фëдор действительно выглядел добычей. — Потому что я не вижу в тебе врага, — неторопливо избавившись от оцепенения, с прежней нотой проговорил он. — А ты не видишь врага во мне. Всë твоë нутро тянется ко мне. Есть ли смысл сопротивляться? — Есть, — зачем-то противишься ты, хотя сердцем всë равно понимаешь, что всë уже решено. Отголоски совести заставляют создать хотя бы мираж упрямства. — Ты ведь зло. — Зло и Добро — субъективные понятия. Если Агентство навязало тебе своë видение, это не значит, что таково твоë истинное. Ты подобна дитя, которое нужно вести за руку, которому нужно объяснять, как устроен этот мир. Загляни в себя. Что ты чувствуешь? — Честно? Странное притяжение, — признаëшься ты, опуская голову. — Оно раздражает меня… Ты убийца. Но и я тоже… Достоевский заневоль ощущает изумление. В твоих колебаниях, словно рыба метает ксенимасы, он видел идеальный повод, чтобы завербовать себе выгодную союзницу. Он никогда не задумывался о том, что это может зайти дальше. До этого момента. Он терпеливо смыкает вежды, возвращая картине прежние краски — ровную сепию, а не те скоропалительно вспыхнувшие акварели чувств. Всë должно идти по плану. Собственные амбиции выше субтильных эмоций. Это не для него. Бог должен отражать беспристрастность, чтобы оставаться объективным, строгим и колоссальным в своих силах и влиянии. — Смерть — ответ на любое существование, — ровно отвечает он, возвращая диалог в деловое настроение. — Это неизбежность. Это фатум. Он сказал, что ты не должна сопротивляться. И ты уже не можешь. Только не в своих любознательности и трепете. Таком же сильном, как ненависть, которая руководит твоей способностью. Такая же бурлящая и журливая, требуящая выход для себя, пока не случилось затмение рассудка. — Если не можешь сопротивляться — возглавь, — говоришь самой себе ты, подступая ещë ближе. Поцелуй, химический, пагубный и, возможно, последний, будто растворяет на атомы. Первый раз чувствуешь, какого попытаться влюбиться в юдоли слëз и печали, где симпатия атрофировалась и в твоëм сердце, и в сердцах тех, кто хоть раз мог взглянуть на тебе с дурно завуалированным отвращением. Странный, но светозарный и желанный, без которого уже, как кажется, тебе не обрести смысл выживания. Если у Зла поцелуй со вкусом годины, сласти и стимула, ты желаешь примкнуть к нему. Ты желаешь полноценно жить, а не бродить мстительным духом, стенающим от неудавшейся судьбы. Даже от того, что ты целомудренно прижалась к арке его уст, что-то внутри феерично взрывается и высвобождается. Энергия птицей реет в сторону Эмпирея, о котором слагали легенды. Фëдор называет себя Богом. Когда-то это вызывало лишь тонну насмешки. Теперь его слова не кажутся пустым звуком. Чудится, что ты и в самом деле прорвала воздержанное застулье Властителя небес. На время внутри наступает замирье с самой собой, со своей силой, и кажется, будто ты сама контролируешь еë, а не она властвует над тобой. Фëдор позволяет случиться этой близости, словно не зная, как отказать. И стоит ли делать это вообще. Нет ничего слаще, чем отнять у врага союзника. Но, как оказалось, нет ничего слаще, чем ощутить нечто, похожее на земной Эдем, пока ты замираешь и позволяешь кому-то любить себя не как господина. Эти безвольные и хрестоматийные марионетки утомляли своим отсутствием инициативы. Привычные маски однотипных гаеров не вызывали ничего, кроме тяжëлых вздохов. Анемичное тело было изнурено ежесекундными попытками превратить их в разумных существ с волей, которая ускорит покорение осквернëнных. В его покои входит миниатюрная мессия, которая может чувствовать и быть во всëм первой. Которая может, как и он, влиять на сердца людей и нелюдей вроде него. И он даже не думает о том, что сейчас стал в еë руках одной из марионеток в своëм крысином доме. Ведь он тоже, как и его безумные товарища, не знает, какого быть тем самым хрестоматийным человеком, который любит, рыдает и переживает. — Я должна была попробовать, — ты отрываешься молниеносно, словно осознав свою ошибку. — Это чертовски глупо, но я даже не подумаю извиняться перед таким, как ты. Ты загонишь меня в глубины ада. Хотя… я уже, должно быть, там… Дыхание учащается. У вас обоих. Но Фëдор в своей привычной стойкости кажется таким невозмутимым, что его перемены совсем не чувствуются. Но никто уже не отступит назад, даже если будет сомневаться.***
Сквозь свои собственные призмы ты ощущала, как часть тебя вырывают из своей сути, из контекста существования, вынуждают быть беженцем в стране непроглядного измора. Распотрошëнная и поглощаемая теми, кто твердит, на какой стороне ты должна быть, отбросив тени и блики своей подлинной алчбы — поэтапная аннигиляция. Разрозненные куски твоей сущности отправляются за врата, где рождаются безвольные лекалы, над которыми господствуют поклонники добродетели. Они не понимают, что у каждого она своя. Добро для одних — зло для других; для кого милосердие — тому беспощадная казнь; кто-то несëт панегирик — кто-то получает оскорбление. Бесконечное коло чужих восприятий, из-за которых возникают жаркие споры, грозящиеся вылиться в геноцид во имя охраны своих мнимых идеалов. Только мир не идеален. И особенно искажены чужие взгляды. Убийство не грех. Иногда это благо. Но жалким рабам утрированной и иногда выдуманной добродетели не объяснишь разницу. Этот мир не делится на добро и зло, но кто-то думает иначе. И его инакомыслие вредит балансу. Никому не нравится пепельный цвет, который ассоциируется с прахом почивших, но таковы оттенки реальности. Приняв еë, ты принимаешь себя. И выбираешь верный путь, даже когда кто-то кричит в спину, что ты злодей. Непонятый блюститель правды противы кривых притворств. Ты не зло. Ты тот, кто принял свою сторону.***
— Далеко собралась? Раньше от этой фразы внутри могла образоваться вьялица. Но сейчас не было затяжной зимы. Сейчас не было никакого времени года, которое бы руководило настроением. Была только своя правда. Своë решение. Свой путь. — Я собираюсь покинуть Детективное Агентство. Так будет лучше, мне не подходят ваши методы. Это было ошибкой. — Ты правда так думаешь? Или это внушила тебе одна подлая змея в немодной ушанке? Что-то внутри дëргается от его тона, от упоминания Фëдора, к которому рвалось всë нутро, отвергая зовы других, которых советовала совесть. — Послушай, я всë равно не могу контролировать свою способность. — А может, ты просто не хочешь? Его острый, орлиный взгляд, который пускает когти в грудину и требует истины, вынуждает вздрогнуть. Ты невольно замираешь, задумываясь. А потом приходишь к незамедлительному выводу: ты с самого начала знала, что предначертано. Люди видели в тебе несмышлëнного и потерянного ребëнка, потому что им так было удобно оправдать твои жестокие действия. Но ты всегда была зрелой и осмысленной личностью, которой не требовалась ведущая рука. — Может быть. Дазай внезапно безмятежно, почти что счастливо рассмеялся, запрокинув голову. — Ты восхитительна, (Твоë имя), — с искреннием восхищением, продолжая растягивать уста, произнëс он. — Что…? — ты застыла, потерявшись во времени и эмоциях, лишь глядя на собеседника, как на сбежавшего психопата. — Обычно люди с пеной у рта доказывают свою святость, а ты честно признаëшься члену Детективного Агентства, что в тебе есть тьма, которую ты хочешь принять. — Мне просто надоело притворяться, — устало изрекла твоя персона. — Надоело пересиливать себя только потому, что вы приютили меня. Может быть, по закону морали я что-то должна вам. Но я не обязана соблюдать то, что создал кто-то другой, что не вписывается в мои понятия. Так бывает, что ты пригреваешь на груди кобру, думая, что это безобидный уж. Обычно она подло жалит, не давая противнику подготовиться. Но я просто мирно уйду. А когда вы уже будете готовы к удару, я нанесу его, чтобы всë было справедливо. Такова будет моя мораль. — Очень даже неплохо, я оценил по достоинству твоë благородство, — он угрожающе шагнул ближе к тебе, чеканя каждое следующее слово, словно отливая из него крепкую медь. Он стоит вплотную, смотрит сверху вниз, а ты почти испуганно задираешь голову, чтобы прочитать мотив в его глубоких и загадочных зеницах. — Тогда я тоже заранее предупрежу тебя, дав время на подготовку. Я постараюсь лично уничтожить тебя и Достоевского. Никакой жалости не будет даже для столь прекрасной девушки, как ты. Без обид? Забинтованная длань, противореча бритвенно-острым словам, касается тихой нежностью щеки. Кармелитовые глаза смотрят внимательно, одновременно с вызовом и поддержкой твоего непростого пути. Ты индевеешь под его цепким взором, ощущая, как мир замирает вместе с вами. Есть только ты, он, его двуликое прикосновение и помпадуровые лепестки цветущей вишни, покорно застывшие возле ваших лиц, меж которыми животворно двигаются лишь взаимные электрические искры. В этом искажëнном мире всë кажется правильным. — Без обид, — отмираешь ты, впервые за долгое время искренне улыбаясь, и мягко отталкиваешь его руку. Эта сентиментальность больше не имеет смысла, какие бы искушения она ни предлагала. Теперь это застой. От застарелой корки на эпидермисе стоит избавиться, пока не началась пагубная инвазия. Ты думала, что вылечилась, а здоровые люди должны избегать инфецированных, чтобы отгородиться от ремиссии. Дазай провожает долгим взглядом удаляющуюся фигуру, подсвеченную многословной персиковой денницей. Еë мягкий отлив обозначает зарождение новой жизни. Вопреки характеру событий, он чувствует тихую радость от вида бутона, что распустился на его глазах. Даже будучи сумеречным, он доставлял наслаждение искушëнному взору, создавая брешь в теперь уже вражеской стойкости. — Зря Достоевский отпустил без сопровождения такую красивую пешку, украдëт же кто-нибудь. Тебя не ранят его язвительные слова. Потому что ты знаешь, что в них сокрыта своеобразная нежность, которую поймëте только вы вдвоëм. — Ты ничего не сделаешь без моей воли, — оборачиваешься, бросая с не менее едкой улыбкой, в которой спрятано горчащее сожаление: — Потому что ты больше не мафиози. Твои слова уже оставляют на нëм рану. Он усмехается, так же пряча разделëнное сожаление. — Не стоило мне, пожалуй, оставлять тебя наедине с Достоевским, — он пытается интонировать притворным сожалением. — Но, как говорится, влюблëнным нельзя мешать. Куда-то испарилась моя эгоистичность. — Может, ты влюбился? — с иронией предположила ты. Дазай застыл воском, как и его почти всегда ясный лик. А затем загадочно улыбнулся, позволив твоему сердцу ненадолго сжаться. — Не имею на это право, но… сердце у человека глупое и строптивое. Кто знает, — он беззаботно пожал плечами, парируя неопределëнностью. Осаму кажется в этот момент уже не пустоголовым фигляром, а тем человек, который сможет понять, принять и показать иную сторону монеты. Он не поведëт насильно за руку, видя в тебе лишь несмышлëнного ребëнка, а просто будет идти рядом, как верный спутник. Он не будет травить душевную тьму, но и не станет взращивать еë — будет только внимательно наблюдать, позволяя тебе самой принимать решения, позволяя взрослеть. Но слишком поздно возвращаться обратно, к нему. Всегда было поздно. — Выздоравливай, Дазай, — почти сочувствующе бросаешь ты, закрывая главу с ним. Обратного пути нет. — И ты тоже, (Твоë имя). Он произносит это столь жестоко, что тебя охватывает озноб. Прощаться даже с тем, кому не место в твоей жизни, тяжело. Чудится, что тебя вынуждают выпить кофейные осадки, после которых наступит забвение. Возможно, ты действительно была больна Фëдором. Но Дазай уже однажды намекнул, что он сможет стать и противоядием. …Корабль отплывает. Ты стоишь около гальюнной фигуры и задумчиво смотришь на шумное голомя, бьющееся о форштевень, реставрируя в памяти недавнюю бойню. Чувствуешь спиной взгляд Фëдора и бросаешь через плечо, поглядывая боковым зрением на убитых моряков-эсперов: — Всë чисто. — Теперь да, — довольно заключает он, присоединясь к тебе. Нетленное море, идиллический шум от его всплесков, своë место рядом с сопутником и путешествие в очередной клочок неочищенной земли, которой вы вернëте былую славу. Но в голове по-прежнему витает небула, когда ты вспоминаешь о Дазае, его словах и чужих порицаний. Ненависть людей не утихала. Того ли ты добивалась? — Не злодеи ли мы, Фëдор? — спрашиваешь ты больше в пустоту, не отрывая взор от морских колебаний. — Что есть Зло, а что есть Добро, (Твоë имя)? Каждый видит субъективно. Главное — знать свою правду. Для нас с тобой она одна, и это важно для меня. Благо требует жертв, после которых более не придëтся жертвовать ничем и никем. Он обладал магическим воздействием на тебя. Кудесник, который приворожил и загипнотизировал, выбрасывая из макушки сумятицы и сомнения. Чужая ненависть не тронет тебя, пока на твоей стороне первый, единственный, и, возможно, последний, к кому ты питаешь трепет. У тебя тоже есть своя ненависть, которая не губит, а исцеляет. Она будет жить, пока Фëдор поощряет еë влияние на тебя. Пока ты можешь защитить этого субтильного на вид человека. — Когда мы лишим эсперов способностей… я не хочу лишиться своей. Я хочу защищать то, что мне дорого. Свою жизнь и твою жизнь. Ты обращаешь на него взор, в котором собрано множество звëзд, что никогда не потухнут, даже после умерщвления Вселенной. Подлунное пространство всегда будет царить. Даже в очах, которые однажды смогут остекленеть. Фëдор не знает, как отреагировать на взгляд, полный нетипичной преданности. Чуткой, жертвующей… исконно женской. Он неумело дарует тебе одобряющую улыбку. — Мудрый выбор. Ты наконец-то приняла себя. Он коснулся тебя, ни разу не дотронувшись, пробуждая от грëз, призывая к той жизни, о которой ты никогда не знала до его появления. Той жизни, которая подошла тебе. — У кого-то должна оставаться власть в руках, потому что у людей растут лишь тела, но не разум и мораль. И под твоим началом мы будем использовать еë так, чтобы земля оставалась безгрешной. Чтобы будущие дети никогда не разделили мою судьбу, — заключаешь ты, чувствуя, как на спине болезненно растут крылья. Но без боли не достичь просветления. Так учил Фëдор. — Да будет так, моя судья, — умиротворëнно и горделиво гласит он, на что ты широко улыбаешься, будто все проблемы позади, будто все цели уже достигнуты, будто ты прожила свой век в благолепии, о котором не смела мечтать без него. — Ты больше не называешь меня «Дитя». Мне неожиданно повысили ранг? — Ты уже не дитя, которое слепо во тьме. Твоë зрение постепенно адаптировалось, поэтому мне уже не нужно вести тебя за руку. — Но это не значит, что я хочу, чтобы ты совсем отпустил еë. Ты берëшь его за руку, переплетаешь свои пальцы с его, не обращая внимания на неловкость, которая с непривычки растëт внутри него. Но Достоевский не прерывает контакт. Он пытается адаптироваться. Пытается понять, насколько дальше можно зайти с человеком, у которого есть воля. Пытается понять, насколько утомительно или сладостно быть примитивной личностью. — Твоему слуху льстит классическая музыка? — Не было возможности послушать. Переступая через лужи крови грешных дезертиров, вы опускаетесь в каюту, где была запрятана старинная пластинка. Играет тихая композиция, льющаяся медленным водопадом, под которую Фëдор расслабленно прикрывает веки. А затем протягивает тебе раскрытую ладонь, в которую ты робко вкладываешь свою, принимая ангажирование, и вы заполняете крошечную комнату неспешным танцем. Шаг, за ним ещë один шаг в таки меланхоличной мелодии и поворот. Звуки, словно чëрное и белое, вызывают противоречивые ассоциации: сумрачность и покой, тусклость и яркость, страсть и смущение. Достойны ли те, кого неустанно называют злом, предаваться таким утехам? Тебя это уже не волнует. Любовь — светлое чувство. И те, кто подвержен тьме, заслуживают каплю света, чтобы не утратить энергию. Вы кружитесь, соблюдая дистанцию, и тебе становится невыносимо сдерживать себя, пока играет романтическая скрипка, чьи струны играли на кардио мукой и приземлëнной алчбой. Имеешь ли ты право врываться в праведный устой Достоевского? — Фëдор, мне кажется, что такому человеку, как ты, не нужны отношения. Из-за своих слабости и многозадачности ты выглядишь, как тот, кому нужна просто сиделка: та, кто будет нагревать тебе чай, включать классических композиторов и стирать старую ушанку. Фëдор улыбается на твоë полушутливое замечание, продолжая вести в душевном танце, где инь и янь сливаются в унисон. — Я действительно не заинтересован в поиске плотских утех или привязанности. Я видел в тебе потерянную личность, которой нужно моë благословение, а затем и достойного союзника, который поможет мне сделать мир лучше. Но твой поцелуй… вызвал во мне неоднозначную реакцию. Твои страхи и сомнения в выборе, словно вечно давящая кила, растворяются в этих мелодичных звуках, в которых купается мрачная каюта. Зарадеться, отказаться от пустой лалы и окунуться в домашнюю тьму, которую предлагают его неловкие объятия — вот твои цели. К которым ты начала немедленно двигаться. — Может быть, если я повторю это много-много раз, ты сможешь привязаться ко мне? Фëдор задумывается. Любимая музыка приглушается, давая время на размышления. В голове мутовка, взбалтывающая мысли, и впервые ему, утомлëнному, но заинтересованному, хочется рискнуть. Он улыбается, неуверенно, но охотно накрывая твои податливые губы своими. — Быть может. Противоположности не притягиваются. Вы вместе, потому что вы похожи.Зло уже не кажется чуждым. Если принять его в себя, оно преобразуется в воспетое всеми добро.
Все мысли канули во мрак. И капли лжи текли ручьем Там, где внутри святейший маг Бродил по улицам с ружьем. Печален неба свет пустой, Он наполнял весь мир тоской, И по траве зеленой и густой Туманом проходил, росой. Романтика в сердцах, Ты приоткрыл немного двери. Теперь все на своих местах, Ты наконец-то мне поверил. Что нет прекраснее любви, Которая не измеряется телами, И если б в могилы мы легли, То эта связь осталась между нами.