Тонущие в ржавости заката

– Хей, Бора. Расскажешь, почему ты из Кореи уехала? Шиён на её лицо смотрит, не придвигается. Дышит ровнее, спокойнее. Разлившееся тепло, после жестоко-приятных проделок, расслабляет, и она хочет – узнать про борино прошлое. Сама же рассказывала девушке; всё-всё. Каждую мелочь. Не хотела, чтобы её девушка, из-за незнания тех белых в биографии пропусков, ушла. И сейчас посчитала, что самое время узнать, от чего бежит Бора, от кого, и, самое главное, удостовериться, что ей доверяют. Бора лениво приоткрывает глаза. – Долго решалась спросить? – подначивает. Тянет вперёд левую руку, приглашая – возьми. Шиён не медлит, перехватывает своими пальцами. Держится крепко-крепко, будто ценнее ничего на свете нет. – С того самого момента, как узнала, что ты приезжая, – признаётся Шиён, поглаживает большим пальцем по ребру ладони. Бора такие касания чересчур любит. Непроизвольно к Шиён двигается, голым телом по простыням. Лежат – как в банальном Нью-Йоркском фильме. После секса уставшие, счастливые, в свете ярких ламп, которые глаза не режут. Собираются поговорить про сокровенное, притрагиваясь к оголённой коже друг друга. Бору такое раньше бесило, а с Шиён любое приобретает новый смысл. – Но ты не сильно хотела мне рассказывать про прошлое, – продолжает младшая, глазами от Боры не отрываясь, – и я не спешила. – Спасибо, – раздаётся приглушённо. – Я не была… Ну. Мне, – выдыхает, Бора хочет с Шиён быть честной, откровенной; младшая это делает, так почему Бора не. – Мне действительно трудновато было бы раньше тебе всё рассказать. – Теперь сможешь? – шиёновы губы трогает улыбка, и от сердца остаётся один тягостно-нежный пульс. – Да, – Бора тащит к себе одеяло за угол, на секунду разомкнув их руки. Укрывается по талию, вновь сплетает их с Шиён пальцы – от этого контакта самовнушается защищённость. – Я уехала из Кореи, в общем, из-за родителей, – начинает. Шиён притихает, готовиться слушать. – Рисовать я любила с начальной школы. Ну, наверное, даже ещё раньше. И строила своё будущее исключительно вокруг художественной сферы. Семья была против. Сильно против, настолько, что на меня кричали, за один только карандаш, лежавший на столе. – Почему они были так против? – тихо спрашивает. Сжимает борину руку, напоминая – я тут, я здесь, и всё прошло. Не понаслышке понимает, как ощущаются такие проблемы в семье. Бора постоянно ведёт себя, как непоколебимая, показывает всем, что в состоянии справиться с любой проблемой. Шиён знает – какая она хрупкая, и как нуждается в поддержке. На то они и встречаются; на то и проводят много времени вместе. Шиён её – выучила. Как и Бора – Шиён. – Очень глупо, но из-за моего дедушки, – она негромко хмыкает, приподнимая уголки губ. Благодарна, за наводящий вопрос – так выстроить историю легче, не запутается. – Мне от него перешла тяга к рисованию. Вспоминается Боре: его щекочущая борода, с прорезями седины; его морщины, от частых улыбок; тёмные добрые глаза. Шапочка на голове вязаная, в которой он постоянно в студии сидел. То, как в его доме пахло травами и старыми полотнами, древесиной, гуашью. Заваленный пледами и подушками прохудившийся диван, перед книжным шкафом, на полках которого одни томики про художников, да учебники школьной программы. Вечный бардак, который Бора, будучи школьницей, разгребала, ворчала, получая за уборку чашку горячего какао. – О, у вас семья художников? – беззлобно шутит Шиён. У Боры в глазах тоска залегла, и младшая не позволяет девушке глубже опуститься в грусть. – Нет, – качает головой, волосы путает об подушку. – Только я и дедушка. Он по маминой линии. Мою маму всегда интересовали цифры, знаешь, она прирождённая экономистка. Работала в фирме, сидела, с этими договорами возилась. – Ужас, – без притворства произносит. – Ненавижу все эти конторки. – Я тоже, – хихикает. Их с Шиён руки лежат ровно-ровно меж их телами. – А ей было замечательно. – И твоей маме не нравилось, что дедушка художник? – Не нравилось. Там сложнее всё. Бабушка с дедушкой развелись из-за картин. Он уделял им так много внимания, что все вокруг думали, что на семью у него не остаётся времени. И мама так подумала тоже. Обозлилась на него, и ни разу за всё время, что я себя помню, не соглашалась на его предложения выпить вместе кофе. Может, он правда таковым был, я не могу знать точно. – Но для тебя он самый-самый лучший? – предполагает Шиён. – Почти, – Бора смущается; непривычно говорить об этой части своей жизни. Но отчего-то, когда сказана была первая буква, остановиться у неё не выходит. Желается с Шиён поделиться. Шиён не будет считать Бору нелепой из-за своей к дедушке любви, Шиён же вся такая – понимающая, когда дело касается чувств; понимающая, когда дело не затрагивает её. – Совершенно хороших и совершенно плохих не бывает. Он помог развиться в рисовании, научил многому, и поддерживал моё стремление посвятить полотнам жизнь. – А в каком стиле он писал? – вытягивает из неё любую информацию. Шиён до умопомрачения захватывает, когда Бора говорит о чём-то важном для неё; когда её глаза блестят, и она с удовольствием рассказывает вещи, томившиеся только-только в ней. – Реализм. Он сосредоточился на изображении того, что окружает. По всем углам его дома, были картины с изображением дома, представляешь? – озорно сверкает блеском, щурится в беззвучном смехе. – Изображения двери, у двери? Ты не заходила, случайно, не в ту? – её состояние дублирует, губы слегка кусает – какая же Бора красивая, неимоверно чарующая, даже с остатками косметики, размазанной хаотично по лицу. Шиён едва сдерживается, чтобы её поцеловать. Нельзя. Девушка должна говорить, говорить, сказать всё-всё долго лежавшее, пылившиеся. – Заходила! – восклицает. – Мне было около пяти. С разбега ринулась на улицу и – бам! Попала носом в картину, не высохшую. Шиён хрипло посмеивается. Играется с бориными пальцами, неотрывно за девушкой наблюдает, как у той эмоции на лице меняются. – Тебя отшлёпали? Бора возмущённо фыркает, сменяясь мгновенно на смех. – Да. – Серьёзно? – хохочет громче. – Безумие. Бора не может и свою безудержную улыбку спрятать. Ей легко-легко, и дышится, и видится, и слышится. – Дедушка за картины сильно ругался, они ему дороги были. И сейчас я его понимаю. Я бы тоже злилась, испорть кто мою картину. – А меня ты отшлёпала, но картину я-то не портила, – говорит Шиён, и получает пинок коленкой. – Так вот, – игнорирует шиёнову фразу – потом будет интересно посмотреть, остался ли на ягодицах ладони отпечаток. – Дедушка настроил всю семью против себя рисованием. – Как ты смогла с ним встречаться, раз семья была против? – Я однажды узнала, что он художник. Я с бабушкой в тот день была, и ей нужно было заехать к дедушке, для разрешения их вопроса. Сейчас не вспомню, о чём то было. Но, пока они говорили в доме, я выскочила из машины, и блуждала по заднему двору. Наткнулась на парочку картин. И всё, больше меня было не оттянуть. До сих пор помню, тот грозный бабушкин взгляд, когда она меня нашла у картин, и когда я спрашивала про дедушку. Пробиралась к нему тайком, – Бора с лица улыбку не снимает, такую ласковую-ласковую, Шиён от неё расщепляется на атомы. – Мы с ним – точно незнакомцы были. И я, как неугомонный для него ребёнок, крутилась постоянно вокруг. Стало то моей тайной, и обязательным в жизни. – Тебя ни разу не ловили? – Шиён по ней глазами блуждает, и знает – со стороны выглядит глуповато со своей взволнованностью, что Бора ей открывается; всё-таки – доверяет. Не хочет показаться незаинтересованной, скучным собеседником, ей желанно сделать так, чтобы Бора и дальше стремилась с Шиён о подобном говорить. – Ловили. То были длинные истерики, как маленькой Боре пытались внушить, как опасно с дедушкой возиться; вложить мысли в голову, как бесполезно с ним общение, что тот научит неправильным вещам. «Рисование? Что за профессия? Куда ты с ней пойдёшь? Деньги откуда заработаешь своей мазнёй? Домашнее задание учи, а не занимайся не пойми чем». – И ты не сдавалась? – Не сдавалась. – Какой неугомонной была, такой и осталась, – Шиён ожидала и за эти слова пинок получить. Но нет. Бора лишь стеснённо усмехнулась и приблизилась к младшей на ещё сантиметр. Вот. Теперь достаточное расстояние. Чтобы каждую деталь шиёнова лица видеть, чтобы знать, она рядом, и будет рядом, и останется рядом. – Значит, они агрессивно против были, думая, что ты так же, как дедушка, станешь… типо затворницей? – Да, примерно. Просто, моя мама не понимала, как это, хотеть творить, и не ради денег, а для себя. Никто её не поддерживал, кроме дедушки. За всю жизнь, что стремилась к обычному, человеческому, выразить себя в искусстве, не находилось более понимающих. Бора найти не могла таких людей. Не везло. Не получалось. Все друзья – краткосрочные, слишком спешно уходящие. А те, с кем она встречалась – подавно. Одна из таких, вынудила Бору закрыться на долгие годы, нанеся давние страхи, которые с Шиён успешно отходят на второй план. Им понадобилось много времени, но Бора вполне может свободно рассказать Шиён любую пугающую её вещь, прийти к ней в объятия, получая утешения. – Мои альбомы выкидывали, топтали мольберты, ломали карандаши. Очень нецелесообразно, да? Я же на свои деньги покупала, а мама считала, что отвадит. Боре больше не так больно, как было месяцы назад, как только она приехала в этот город. Она смогла реализоваться и, пожалуй, думает, что прошлое сделало её такой, какая она, и вспоминает о тех временах: с досадой, но со свыкшимся отношением. Помогли запреты осознать, что писать картины, для Боры – всё; и она ни за что не отступится. – Глупые поступки, – отзывается от Шиён, и она уже: расстраивается, чувствует борины страдания тогдашнего времени. – Я бы тоже сбежала. Бора мягко улыбается. – Я, всё же, больше уехала, переехала. Сбежать подростком было сложно. Только если к дедушке, но и то, он не мог бы мне помогать материально. А образование нужная вещь. – Ты закончила институт, или только старшую школу? – Закончила институт. Это были самые адские годы моей жизни. Не по своей воле, мне же не дали пойти дальше в художественную сферу. – И кто ты у меня? Бора на это «у меня» чувствует, как сердце пропустило удар. – Финансистка, – на выдохе. – Меня заставили. Шиён прыскает, но сдерживается от громкого смеха. – О-о-о, так вот почему, ты так хорошо следишь за счетами и бюджетом, – и не поймёшь – издевается она, или и правда так думает. – Но почему ты уехала после окончания института? – В планах на жизнь, у меня не был переезд за границу. Я, вроде бы, смирилась, что не смогу стать художницей и буду только после работы иногда писать. То время было полно отчаяния. Бора пребывала в вечной апатии, но училась примерно, радовала семью. Постоянное на её давление со стороны семьи сказывалось, и она боялась их огорчать. К дедушке ходить не получалось – времени катастрофически не хватало. Бора погрязла в конспектах и лекциях по высшей математике. – Тебе было очень трудно, – негромко Шиён произносит, мнёт борину ладонь в своей. Тянет к своим губам – их обычный, привычный жест – и оставляет на костяшках поцелуй. От такого борино напряжения, от воспоминания тех тягостных бессонных ночей, сходит на нет. – Было. Но, я… – начинает, но замолкает – не знает даже, как Шиён среагирует. Ведь решила, каждую важную деталь поведать. – Я, в институте, познакомилась с одной девушкой. Шиён сжимается в теле, но ничего не говорит. Довольно ожидаемо, что у Боры до Шиён кто-то – был. У Шиён до Боры – тоже. Но не имеют смысла другие, когда они сейчас друг у друга. Шиён так думать пытается. Она на сегодня выполнила норматив проёбов, которого хватит на пару лет. Нельзя взрывно среагировать. Потому она незаметно для Боры выдыхает, руки их на место возвращает, и взглядом просит продолжать. – С ней выносить нагрузку от учёбы было проще. И нагрузку от семьи. То были, наверное, одни из первых моих нормальных и серьёзных отношений. Шиён старается не думать, как Бору касались чужие женские руки. Неподходящее время. В чём смысл, если то – прошло; а сейчас борина рука в шиёновой, и она говорит про «бывшую»? Разум твёрд, логичен, но эмоции – отнюдь. Сложно, явно, было Боре с Юхён встречаться – чувствовала она подобное? Шиён на её месте бы взорвалась. Бора подмечает, что шиёновы мысли начинают уходить от их разговора. Становится неприятно в груди, и незначительным страхом в горле. Шиёновы импульсы – больше не повторятся, верно? Убеждает себя. Продолжает. – Я скрывала свои отношения от семьи. Они точно бы с ума сошли, узнай, что я лесбиянка. – А дедушка знал? – Шиён попытку предпринимает затоптать свою ревность; получается с натяжкой. Бора её попытку оценила. – Догадывался. Смотря мои подростковые наброски. – Рисовала порно? – шутит. – Что-то близкое, – посмеивается старшая. – Но он ничего не говорил, никак не комментировал. То есть, да, дедушка, что поколения ещё старше, чем моя мама, понимал меня, а вот она – нет. Это так… Огорчает. – Часто случается, что дедушки и бабушки – понимающее родителей. Большего повидали, или просто любят внуков так сильно. – А твои? – Что говорили насчёт моей ориентации? – уточняет. Бора угукает. Впервые поднимает тему семьи Шиён, с той поездки в её квартиру. Шиён это никак не задевает, она – свыкшаяся, не рассыпается на слёзы и боль в груди, когда заходит эта тема. – Ну, так как я би… – Ты би? – удивляется, глаза на миг широко открывает. Шиён эта реакция позабавила. Она провела большим пальцем по указательному Боры – их руки всё переплетены, пусть и то уже было несколько неудобно; затекло. – Вот так сюрпризы, да, – младшая губы поджимает, а Бора непонятно отчего куксится. – Я почему-то думала, тебя исключительно к девушкам тянет. И, в основном, ты была только с ними. – Пора юности и экспериментов, – расплывчато отвечает. – Сейчас же, у меня со-о-овершенно новая ориентация, – говорит, и глаза шкодливо щурит. – Какая же? – она спрашивает, заранее зная, что Шиён вычудит что-то дурацкое. – Борасексуалка, – по слогам проговаривает, пытаясь не захохотать во весь голос. – Идиотина, – старшая прячет своё лицо в согнутом под головой локте. Её щёки краснеют. Шиён никогда не прекратит её смущать своим флиртом и тупыми шуточками, так приятно отдающимися внутри. – Какая же ты идиотина. Шиён не выдерживает. Порывисто тянется вперёд, высвобождая свою ладонь из ладошки Боры. Скрепляет обе руки на лице старшей. Впечатывается неуклюжим, но чувственным поцелуем, зажмурив глаза. Бора промычала что-то невнятное и поддалась навстречу, улыбаясь сквозь нежные касания. – Сердце от тебя разрывается, – слабо шепчет младшая в борины, припухшие от недавних поцелуев, губы. – Серьёзно, такое ощущение, что я сердечник, которому предписаны лекарства, а я их никогда не пью и страдаю. – Мне так сильно хочется услышать твои песни и то, какие ты пишешь текста, – проговаривает с такой же интонацией. Бора шаркает рукой по постели, цепляя голую шиёнову талию, и укладывает ладонь на рёбра. – Потому, что мне до чёртиков нравится, как ты говоришь и какие метафоры находишь. – Я стараюсь, – хихикает та. Касаниями наслаждается, и повторно Бору целует. Радуется, радуется. Что Бору она – целует; целовать может. Дотрагиваться тонких вкусных губ, измазанных двумя помадами. Вишнёвых, влажных, податливых. – Ты очень вдохновляющая. Жизни не хватит описать всё, что я испытываю, бывая рядом с тобой. – Всё, всё, прекращай, – через тихий смех выговаривает, смущённый смех, с улыбкой вперемешку. Бора её по талии гладит, на спину заходит, невесомостью проходя. Шиён под касаниями, как кошка мурчащая, или ластливый волчонок, сладко стонущий от удовольствия. – Ты не договорила. – Про что? – напрочь выбиваются слова из головы, когда борины губы ощущаются собственными. – Ориентация, родители. Бора совершенно не против целоваться и с Шиён обниматься, но в данный миг желается довести тему их разговора до конца. И Шиён, отдохнувшая от прошлого оргазма, снова энергично настроенная, её немного настораживает. Бора же под её пальцами прогнётся, и скорейшим образом возбудится, полностью отодвигая на потом шиёнову просьбу про прошлое рассказать. – Брат отнёсся нормально. Родители не знали. А с бабушкой и дедушкой я общалась не особо, да и те вообще в Корее сейчас. Тётка, с которой я жила, конечно, гоняла за лесбиянство, но не особо волновалась, – спешно произносит, на одном дыхании, и целует, целует, ладонями щёки сжимая. – Ну, а Минджи… Она, как бы, тоже не особо гетеро. Изумление, за изумлением. Бора немного от Шиён отодвигается, чтобы спросить: – Она тоже? – Удивлена? – прыскает девушка. Бору по скуле большим пальцем поглаживает. – У вас в группе все гомо? Гахён тоже? – старшая ошеломлённая не сильно, но факт – забавный. Она добавляет, припомнив: – А, Гонхак, всё же, гетеро. Тогда перефразирую, у вас в группе все по девушкам? – и со своей же шутки хихикает. Шиён тоже смеётся. В уголок губ её целует, улыбается глазами. – С Гахён непонятно, она говорит, что у неё нет желания вешать на себя какой-то ярлык. Если будет легче, считай её паном. – Понятно, – произносит Бора, на встречу шиёновым губам поддаётся. Последний лёгкий поцелуй, и она отодвигается, укладываясь головой на подушку, а руками на тело младшей. Шиён, без особого удовольствия, сделала тоже самое. Млеет под бориными касаниями на талии, и хватает своей ладонью её, накрывает тыльную сторону. Массажирует её пальцы в своей руке. Смотрит пронзительно в глаза старшей, но расслабленно, с полуулыбкой. – Что произошло дальше? – говорит, принуждая Бору продолжать про своё прошлое. Бора мычит, силясь вспомнить, на чём остановилась. – Родители были счастливы, что я примерная дочка. И я всеми силами поддерживала это их знание. С той девушкой, имя которой я тебе не скажу, мало ли, – Шиён на такое напускно фыркнула, – мы провстречались год. Отношения были так себе. Но были, и я, хоть кое-как, могла найти в ней спокойствие. Бора следит внимательно за эмоциями Шиён, чтобы та вмиг не вскочила от накипевшей ревности. Но та, сдерживаясь, молчаливо всматривается, слушает, успокаиваясь тем, что мнёт борину руку в своей. А Бора успокаивается тем, что дотрагивается кончиками пальцев тёплого шиёнова тела, от которого и сейчас безумно тянет цитрусами. Видит её голой – и не возбуждается. Лишь находит девушку неземной, красивой. Ей так мягко в мыслях, так мягко в положении, что Боре открыться проблем не составляет. К тому атмосфера подбивает, пусть и не полумрак. Светлее – даже лучше. Шиён видится на все сто. И когда Шиён видится – становится спокойнее, по-настоящему спокойнее. А не: – И, за весь период, что мы были вместе, мои нервы сильно потрепали. Ты мои нервы трепишь тоже, конечно, – усмехается Бора, тут уже Шиён цокает, обижается: зачем ты сейчас сравниваешь, мне и так тяжко. – Но… Блин, я правда не хочу всё про ту девушку рассказывать, но отношения были абьюзивные. Обе считают лучшим не вспоминать шиёновы с Юхён отношения. Боре постоянно внушали, что виновата она, причём так ловко, так умело, что и сама Бора никогда не подумывала, что это – неправда. Ынби в моменты была прекрасной, заботилась, но сквозила всё равно неискренность. Бора замечать тогда не хотела. Ей просто времени на драму не хватало, не желалось разбираться. И ей, честно говоря, всегда проще избавляться от стресса через секс (с Шиён, вот, она делает такое постоянно, случилось у них что – ей срочно требуется ту трахнуть, и может, после, поговорить); либо через физическую в зале нагрузку. Самое ранящее – когда Ынби высказывалась насчёт Боры и её стараний в художественной сфере. Говорила: бесполезно, твои родители обеспечены, и ты такая умная, шаришь в финансах, может, правильнее идти во что-то более процветающее? Из-за чего Бора, в последствии (и из-за родителей), никак не могла легко рассказывать, что она – художница. – Суть я уловила, не заставляй себя, – заверяет её Шиён, по руке гладит. Бора выдохнула, точно вспоминая не самые приятные времена и решения. – На втором курсе я узнала, что она мне изменяла все наши отношения, – проговаривает не дрогнув. Шиён щурится отвращении. – Типо, – продолжает старшая, действительно: почти никак в груди не отзывается затянувшаяся боль. Как страдать, когда пред глазами лежит твоё счастье? – Ей нравилось иметь сразу несколько девушек. Но, я её увидела с одной из, начала разборку, по итогу выяснилось, что это её хобби. Так, для увлечения. – Хуёвый она человек, – раздаётся от Шиён, у которой злость мелкокалиберная по венам разносится. Благо, сделать ничего не сможет – не знает кому. – Не бывает слишком плохих, или хороших, – поучительно изрекает, слабо улыбнувшись. Шиёнов гнев – приятен; знать, что не безразлично другому твои собственные переживания – приятно. – Но бывают чересчур хуёвые и получше, – протестует. – Тут ты права, – усмехается, несильно корябая ногтями по шиёновой спине. – Так значит, из-за неё уехала? – Нет, я бы не стала из-за какой-то мудачки уезжать из страны. Шиён в гордости качает головой; соглашается. – Я доучилась. Получила диплом. И, казалось, вот – взрослая жизнь. Свобода, раздолье. Смогу себя обеспечивать, не зависеть от семьи. Но, мама начала говорить, знаешь, якобы, мы отдали деньги за твоё образование, что бы ты не позорила нашу фамилию, положение в обществе и всё по пунктам. Младшая тихо угукает. Боре нужна была свобода – и она к ней рвалась, как могла, и даже сейчас чувствуются те отголоски панического страха, остаться заключённой на нелюбимом месте. Бора работу бросила тотчас, появись шанс реализоваться, как художнице. Отчаянная, но не опрометчивая. У Шиён от тоски сердце сжимается, думай, как много пережила её девушка. Но оно так же покалывает, от осознания, что Бора своего добилась, и какая она у неё невероятная. – И ты так и не смогла посвятить себя полотнам? – спрашивает младшая. Борина рука на талии приостанавливается на миг и она, ответив «да», легонько похлопала девушку ладонью. – Не смогла. Пошла работать. И, не успела я освоиться на новом месте, как дедушка умер. Шиён никогда не умела правильно утешать тех, кто потерял дорогих людей. Неловкая, когда касается личного, скорбного, люди всегда теряются, поведай кто о подобном. Она только по своему опыту знала, что скажи это прилипчивое «мне жаль», готовое сорваться с языка, вызовет у Боры лишь тошноту (это бесит, бесит). Бора ещё, явно от Шиён не ждёт речей, в которых та разглагольствовать на тему потерь и утрат станет. Старшая притихает едва-едва, глотает ком в горле. Она смирилась с этой мыслью, и старается жить тем, какие воспоминание ей оставил дедушка о себе, а не те, когда они его хоронили; как выглядело хладное в гробу тело; и как много ей приносили соболезнований, какой был равнодушный у родителей взгляд, и у бабушки – тоже. Бора жалела, что не навещала его совсем. Жалела, что не была в последние минуты рядом. Злилась, раздражалась, когда мама, насчёт своего отца, и эмоции не проронила, показывая, какой он ужасный человек. До конца его жизни уверовала, что тот не достоин её прощения. И Бора не знает, прониклась ли она таким же сожалением, по прошествии лет. И, в тот момент, когда его тело погружали в землю, Бора поняла: ей нельзя оставаться в этой семье. Как бы много она не сделала и не старалась, прослывёт зависимой от своей мазни, захоти та воплотить мечту в реальность. Её просто забудут, как неудачный семейный снимок. Дедушка бы ответил на её желание: «Да, дерзай, не зачем просиживать штаны. Ничего, ещё наскучаешься в мире, когда стукнет восемьдесят. А пока, отрывайся на все силы, что даны тебе. Бунтуй, твори, создавай». Шиён, как именно отреагировать – не знала. Она заметила, что Бора на время растворилась в мыслях, и не угадаешь, печальные те, или приятно-согревающие. Потому порывисто касается губами лба старшей, вынуждая ту зажмуриться от неожиданности. – Ты чего? – полушёпотом и изумлённо. – Всё хорошо, – выговаривает младшая, в подтверждении сжимая борины пальцы. – Я знаю, – Бора потерянно моргает – она же, вроде, не сильно расстроилась, чтобы Шиён её утешать ринулась. – Я напоминаю. Ким ласково посмеивается. – Ты мне не дашь нормально рассказ закончить, со своими приступами нежности? – Ты можешь говорить, пока я буду тебя целовать. – Я не могу думать, когда ты меня целуешь, Шиён, – со вздохом, якобы: истина, не видишь, что сердце замирает, приблизься ты. Младшая смущается миловидно и обещает: – Всё, больше не буду. Пожалуйста, продолжай. Боре и шанса впасть в апатию не предоставляют. У Шиён – горящие любовью глаза и полная отдача в касаниях. Лежащее небрежно на ней одеяло, прикрывающее, только чтобы раззадорить, а не укрыть. И вся она – её растрёпанные тёмно-каштановые волосы, бронзовая кожа, идеальные изгибы шеи, плеч; россыпь родинок на плечах, ключицах, меж грудей; оставленные засосы, укусы, поцелуи с отпечатками помады. Вся она – уютная, до безобразия комфортная. И Бора говорит дальше, с вялой дымкой в голове, сонливой, счастливо-дураческой улыбкой. – Ын… – проговаривает, но запинается, исправляет себя, – та моя бывшая, из университета, объявилась после похорон. – И зачем? – вышло грубее, чем Шиён хотелось. Старшая глаза закатывает слабо, но объясняет: – Говорила, что узнала про смерть моего дедушки. То, что захотела поддержать, поговорить. Ну, в общем, клялась, что совершила ошибку, и хочет меня вернуть. Было то неловко. Боре было откровенно хреново то время и выслушивать Ынби – желания не появлялось. Но девушка долго и упорно уговорами и мольбами, вокруг крутилась, проходу не давала. Такая давка Боре по вкусу не пришла. Преследование – тоже. И, один раз напившись, совсем потеряв себя, Бора поддалась – и они переспали. Одиночество свою роль сыграло, то, как бесповоротно Бора погрузилась в горечь потери, а Ынби показалась единственной, что сможет хоть ненадолго то заглушить. На одну ночь – заглушила. По утру стало противно от самой себя. Но для Ынби то показался зелёный сигнал, и та напирать стала наглее. Настолько, что зажимала Бору у людных зданий, и намеревалась поцеловать. И всё это, в совокупности с нотациями семьи, с проблемами на работе, с вопросами, насчёт дедушкиного дома и его картин – которые Бора так и не перевезла из Кореи, оставила там, отдав за даром местной детской картинной выставке (самое ужасное для художника – оказаться забытым; и Бора не хотела, чтобы полотна дедушки пылились в сейфах. Её ребёнком его творения вдохновили, и она подумала, что других детей вдохновят – тоже), с собственной появившейся тревожностью, что-то смешанное с паническими атаками, и полное закрытие внутренней себя от мира – заставило уехать подальше от этого места, города, страны, никогда не возвращаясь. – Ты к ней не вернулась? – интересуется осторожно Шиён. – Не вернулась, – с усмешкой. – Она мне продыху не давала. Ходила по пятам, надоедала. Я и раньше, для себя, начинала обдумывать идею свалить куда подальше. Не в другую страну, конечно. Но хотела. И, после смерти дедушки, достигло своего пика. Собрала все сбережения, давний счёт, на который откладывала суммы, продала парочку вещей. И, не сказав никому ничего, сбежала из страны. – Почему именно Нью-Йорк? – Ну, знаешь, как бывает. Ты всегда думаешь, что в США – на порядок лучше. Тут же тебе масса возможностей для самовыражения. Нью-Йорк казался – сказкой. Спешащим, дышащим множеством лёгкими незнакомых людей, открытым, цветастым, что в каждом уголку творится искусство. Моё мнение было такое романтизированное, – выдыхает Бора, на миг опустив глаза – глупо капельку, что она столь наивно полагалась, что окажется кому-то нужна в таком большом городе. Кинулась, как забывшаяся школьница, сбежала от семьи и от проблем; от всего. Оказалась – одна, оказалась – во всём свободна. Тяготилась многими вещами, но скоро сориентировалась, на улицах не ночевала, но и писать – едва успевала. – Твоё мнение очень красивое, – отзывается ей Шиён. – Ты очень невообразимо красочно смотришь на мир. Я в таком восторге от этого. От твоих взглядов и мнения. Ощущение, что во всём найдёшь для себя вдохновение, даже в серых улицах, даже в пустом безоблачном небе. И даже во мне, – последнее сказав, она нос морщит смущённо. Бора на секунду подвисает. Такое услышать – очень важно ей. Сокровенное, честно-честно интимное, как будто говорящее, что Шиён знает все борины мысли, её проходящие вскользь фразы, от просмотра на железные знаки на дорогах, от рассматривания шнурков на ботинках, от вышивки на подоле фартука. Бора приходит в себя, но уже – из-за сжавшейся Шиён, которая робеет каждый раз, напомни ей, как старшая ею вдохновляется; как находит в каждом жесте музу, а в каждом сказанном ею слоге – озарение. Как засматривается на её лицо, в лучах рассвета, дня, заката. Как замирает трепыхавшееся за миг сердце, когда Шиён улыбается, поёт, сидит спокойно, пьёт кофе, или грустит по чём зря, из-за глубоких её переживаний. Когда сама в себе уверывается, думая, какая она ужасная преужасная, и не хочет Боре верить, что Шиён – одна из превосходнейших; какой бы засранкой не показывалась (какой бы психически нездоровой не являлась). Но всколупнувшееся воспоминание о том, что Бора часто не может из-за чувств видеть очевидного – терзает. Какой из человека человек, если – не ошибается. Шиён ошиблась, они поговорили, они сгладили все острые тревоги. Боре незачем думать, что стоит что-то поменять; потребовать от Шиён изменений, чтобы Бора вот так – не боялась; не вздрагивала, когда Шиён уходит неясно куда. У них всё хорошо, как сказала младшая. Рядом с ней, всё так же, – хорошо. – Ты одна из самых красочных вдохновений, волчонок, – и голос её тихий-тихий; трогательно правдивый, и глаза в глаза – банально, несуразно, и очень, очень нужно. Шиён то ли фыркает от смущения, то ли негодует. – Ты опять так называешь. В каком месте я похожа на волчонка? – Ваша группа называется «WolfBit», волк же – из-за тебя в названии? – Ну, да. Но волк и волчонок – вещи разные. – А почему тебя волком прозвали? Шиён на миг взгляд уводит, не особо горя желанием рассказывать, но Бора спросила, надо отвечать. – Я на одной вечеринке напилась и проспорила Гонхаку. Ну и, выла пьяной на луну. Бора смеётся. Ехидно и звонко. – Ты выла на луну! – голову чуть опускает, а Шиён дует губы. – Я проспорила и была пьяна! – оправдывается. – Прекрати, мне неловко. – Извини, – Бора с преодолением себя замолкает, но на младшую смотрит с искрами смеха в уголках глаз. – Так почему? – не унимается. – Волчонок – экстравагантное прозвище. – Не знаю, – старшая, убирая руку с шиёновой талии, перекладывает на лицо, – есть в тебе что-то волчье. – В каком таком смысле, – бормочет она, но к ладони ластится, не может не. – Не в плохом смысле, – произносит, с внимательной пронзительности вновь рассматривая шиёново лицо. – У тебя взгляд иногда, как у ласкового щеночка, но… – старшая не даёт девушке возмутиться, – есть что-то диковатое, никак не щеночковое. – Ты сравнила меня с щенком, – и не знает, изумляться, или радоваться такому непонятливому выражению нежности. – Ты меня слонёнком называешь, так что молчи, – бурчит, слабо ударяя указательным по скуле. Тут же нежностью проходит подушечкой пальца. – Но не потому, что ты похожа. – А ты на волчонка – похожа. Ты против, чтобы я так называла? – Не против, – поспешно заверяет. – Просто… Непривычно. Меня называли по разному, – милая, сладкая, детка, крошка, солнышко, – но по подобному – нет. Бора расплывается в озорной улыбке. – Мне льстит быть первой, – и тыкается вперёд, ко всё ещё покрасневшей младшей, трепетно целует, шепча в губы: – Волчонок. У Шиён по телу дрожь проходит и она хочет плакать, и улыбаться одновременно. – Бора-а-а, – тянет умоляюще, – я серьёзно схожу от тебя с ума. Дай мне хоть секунду передышать. – Тогда, я пойду в душ. Смою с себя косметику, – говорит старшая, и уже намеревается встать. Шиён не согласна. – Мы же не договорили. – Разве? Я, вроде, всё рассказала. – Я не всё спросила. Хочу узнать больше про твоего дедушку, про твои старые картины, про твоих друзей, школьные воспоминания. У тебя есть брат, или сестра? А домашние питомцы были? И как прошли твои подростковые годы? – выпаливает она разом. Бора чуть шокирована, но хмыкает беззлобно, ерошит волосы младшей, усаживаясь на кровати. – Давай смоем с себя всё – а то, правда, мне уже неприятно ощущать на лице косметику, – сложим нашу одежду, выключим свет, и продолжим? Шиён преувеличенно бодро кивает головой, показывает широкую улыбку, и спешит вскочить за старшей. – Чур, в душ мы пойдём в месте.