Но Джиён ни с первого, ни со второго, ни с третьего… Его никогда не надломить.
На подушечках пальцев почти невесомый порошок, он его хочет ощутить всем телом, прямо сейчас, но отчего-то держится. Под ребрами пусто. И даже мешки порошка не заполнят пространство. В горле тяжёлый кашель, он словно болен туберкулёзом, только он не болен им. Он болен чем-то другим, более опасным, что заставляет его задыхаться, раздражать охрану, которой нельзя закрыть уши. Джисон не останавливается: ещё чуть-чуть и на полу окажутся все его внутренности. Сдавливает грудь, тянет внизу так, что в пору выть.Медуза плачет, жалит, снова плачет. Потому что убивает. Потому плачет ядом И убивает снова. И медуза вечна.
Он высыпаёт всё, что есть, себе на язык, раскрыв широко рот, и глотает. Джисон умрёт, непременно, пусть сейчас, пусть не терпит тяжесть, негодования подсознательного я. Оно вторит опять, что полно параллельных вселенных, их не сосчитать, не перечислить, не понять. В первой — они с Джиёном милая семейная пара, у которой трое детишек, они постоянно гуляют все вместе и делают с ними уроки, во второй — подростки, называют любовь извращением, в ней Джисон по вторникам избивает до полусмерти Джиёна у ворот школы. Третья вселенная дарит им смертельную болезнь: Джиён умирает, не успев признаться Джисону в любви. В четвертой — между ними пропасть, они не знаю друг о друге и проводят жизнь счастливо, пятая — мрачная: Джиён постоянно курит, живёт в маленькой квартире и играется с Джисоном, когда тот работает стриптизером в ночном клубе. В шестой они встречаются чуть больше полугода, затем Джисон бросает Джиёна, потому что ему надоедает. В следующей Джиён заканчивает жизнь самоубийством, страдая биполярным расстройством, Джисон — его лучший друг, который тайно влюблен, следует за ним, в петлю. «Ты для меня всё», — осмеливается на признание Джисон, будучи в восьмой вселенной, а Джиён рассматривает свою наколку на руке и говорит: «Мне похуй». Этих историй много, в них можно запутаться, потерять смысл в смене личностей, характеров, но в этой вселенной, именно в этой, которая досталась этому Джисону, происходит самое отвратительное, что могло только между ними быть.Между ними что-то есть. Но между ними ничего не должно быть.
И Джисон отчаянно верит, в деталях воображает себе, будто бы ребенок, что вот есть та самая вселенная, только его, только ему принадлежащая, в которой Джиён открывает эту дверь, заходит и заявляет с порога: «Я без тебя не могу», а затем нежно целует. В действительности нет ничего, нигде и ни за что, где Джисон полуголый валяется на диване, пялится в потолок и корит себя, корит и корит, пожирает, сам того не замечая, ощупывает раз за разом область сердца, затем спрашивает вслух, почему оно до сих пор бьётся. — Вам звонят. — Я не хочу ни с кем разговаривать. В тумане растворяются слова, очертания массивных фигур, не существует раздражающей трели звонка: только он и его несбыточное… — Джиён пришёл. Впустить его? Под ребрами проросли чёрные тюльпаны, они захватывают стеблями сердце в плен, чтобы оно не вырвалось больше, не исчезло. — Ты ещё спрашиваешь, идиот? — Джисон незамедлительно опустил ноги и упёрся локтями о бедра. Амбал виновато поморгал глазами и вышел, впуская внутрь Джиёна. Джисон не мог насмотреться на чудовищную красоту, которая кричала о себе в гордой, неприступной походке, в агрессивном взгляде и каждом осторожном движении.Он красив. Мимо. Он слишком гордый и нравственный. Задел. Он по натуре ангел. Убил.
Ангелы не любят Джисона, Джисон не любит их, ему по душе — падшее и грязное. Но до этого Джисон не знал настоящих ангелов, в которых невозможно не влюбиться. Только вот они до сих пор его не любят. — Ты выглядишь удивлённо, — Джиён выдавил из себя слова, стараясь не выплюнуть их Джисону прямо в лицо, а потом размазать слюни по подбородку и заставить его их жрать. — Мии тебе не звонил? — А что он должен был мне сказать? — довольный некуда Джисон откинулся на спинку дивана, выпивая из бокала какую-то дрянь. — Там много условий. Противный запах лекарства, сильнейшая боль, белые стены палаты. Всё из-за тебя, будь ты проклят Джисон. — И все они взамен на одного тебя? — усмехнулся Джисон, подумав, что Мии точно знает толк в сделках и товаре. — Ну я же этого стою. Если бы произнесенные слова были едой, Джисон сразу же бы засунул два пальца в рот и выблевал их прямо на пол. — А с каких пор ты продаешься, как вещи в твоём магазине? Что, с кем повелся, от того и набрался? Вещи сделали и тебя вещью? Джисон поморщился от отвращения и презрения, внимательно рассматривая полумокрый от дождя белый безмерный свитер и обтягивающие штаны. Он от всего хотел его избавить, выкинуть через окно и оставить Джиёна перед собой полностью откровенным, оголенным, и пусть будет под ногами, чтобы не убежал. — Вещи приятней. В них нет ни зла, ни добра внешне. А если вник в них — и внутри нутра, * — промолвил Джиён поучительно и настолько пренебрежительно, что теперь мог по силе потягаться с Джисоном. Тот вспыхнул, будто бы огонь на каплях бензина, зажёгся в один миг и начал гореть, чтобы быть пеплом, ничтожным и никудышным: будет оправдание того, что он не достоин Джиёна. — Сегодня день разочарований. Джисон подскочил с места, словно рысь, точно дикое животное, затем схватил Джиёна за волосы и поставил его на колени, лишь потому, что он не сопротивлялся, и от этого становилось ещё хуже: тюльпаны обросли шипами, будто розы, и теперь изнутри в него впивались острые иглы, от них, к сожалению, нельзя было избавиться. — Разве? — почти одними губами спросил Джиён: ему трудно было дышать, когда голову оттянули так сильно назад, что малейший вдох казался соломинкой в море. — Сегодня день, когда я разочаровался в тебе. (— Я хочу, чтобы моя девушка была милой и доброй, а ещё я думаю, она обязательно будет красиво и много улыбаться. — Мне кажется, ты обязательного найдёшь её, только стоит немного подождать). Нет, девушку не могут звать Джисоном, девушка его мечты не может выводить его из себя одним взглядом, не может так ублюдски скалиться, что мурашки начинают бегать по спине.Но он обязательно будет ждать её. Он обязательно её дождётся.
— В подвал его. После того, как Джиён неудачно замахивается для отличного удара по лицу, его руки перехватывают, а самого его швыряют к дверям.***
Ему закрыли тряпкой глаза, ему намертво за спиной связали руки и зачем-то сняли обувь, пока он истошно кричал, чтобы долбаный Джисон услышал его, хоть раз, хоть сейчас бы помиловал. Но он в меру молчал, когда хотелось истошно умолять о прощении, когда хотелось ныть и захлёбываться слезами, он лишь брал побольше воздуха в лёгкие и кусал до крови губы. Когда послышался скрип двери, затряслись колени; пришло горькое и одинокое осознание того, что он влип, ему не свернуть с пути, ничего не изменить, и вот, нужно расплачиваться за то, в чём был не виноват. Из-за толчка в спину он начал быстро перебирать ногами, спускаясь по лестнице. В то момент когда дверь захлопнулась, Джиён споткнулся о последнюю ступень и упал на колени, из-за чего тело пронзила дикая боль, тогда он уже не сдерживал себя в крике.Стекло. И пусть будут прокляты дырявые джинсы.
По всему полу были друг на друге рассыпаны осколки, крупные и маленькие, но ни один из них пока что не впился в кожу, что Джиён осознал лишь спустя несколько минут. Голова ещё была затуманена, пуста, как дыра вместо сердца у Джисона. Джиён не подбирал слов, когда вспоминал его, когда звал, срывая голос.Плевать, плевать на гордость. Я готов молиться за тебя вечно. Ты — монстр, монстр, монстр. И теперь я тебя боюсь.
Пусть монстр примчится, рассмеётся, но потом получит своё и успокоится: вся эта игра надоела. Джиён тоже не железный, он тоже не сплошная непробиваемая сталь; для него умерла всякая нравственность, её не убили. Просто доказали её ничтожность. И Джиён не шевелился, знал, что на лестнице будет лучше, но добраться до неё — опасно, особенно босиком, а он достаточно далеко упал. И при мысли, что его будут держать долго, возможно, без еды, страшила: ему рано или поздно надо будет заснуть, он не сможет побороть сон при продолжительном заточении, а когда потеряет связь с миром, то непременно ляжет лицом в битое стекло.Твоя кровь на вкус — вино. И пока я не напьюсь, тебе не спастись.
Перед глазами вместо темноты были почему-то тюльпаны, они будто прорастали в джиёновы губы, в его обнаженную спину, затем под веки. И он понял, что хочет быть этими тюльпанами, к монстру так спокойно прикасаться, приручать его и мысли читать, оставаться на губах так проникновенно. Джиён не встречал таких избалованных, грязных и жутких собственников, не имел дела с людьми, которые не от мира сего, будто бы летают вечно туда, где никому не побывать.А Джиён там был. Он танцевал, пока шла война.
Потому что этот мир — их, Джисон готовил его, выстраивал в нём новые и новые дворцы, сады, чтобы прогуляться по ним с Джиёном под руку. Джиён — принцесса, которая не расстаётся с короной, ей льстит король. И когда король любит — другим не позволено дышать. Принцесса капризная, крутит всё время прядь волос и закидывает ногу на ногу на джисоновском троне: потому что Джисон позволил. Затем принцессе надоедает развлечение, и она покидает вселенную, чтобы оказаться в другой. А королю некуда деться, для него ничего иного не существует, он не способен выйти за сделанное им пространство; принцесса веселится, а король смотрит в окно и видит, как огонь пожирает всё вокруг, потом горит он сам. А принцессе всё равно.***
— Я хочу во вселенную, где будет Мии. Мне кажется, принцесса отправилась именно к нему… — Джиён мечтательно улыбнулся, представляя, как делит мир вместе с Мии, от этого, вроде, и кровь не так обильно стекала с колен, да и вообще, время тянулось незаметно. Пока Джиён торчал в придуманных планетах, уже поднялось солнце, что означало начало нового дня; раннее утро встречали работяги, любовники, дети, больные, но только не Джиён, который был уже далеко, где к нему питали только нежные чувства, где дарили цветы на свиданиях и не заставляли продавать наркоту. Один из охранников схватил его грубо за руку, заставляя встать; Джиён пришёл в себя, когда уже его волочили к лестнице, заставляя наступать на осколки, — один из них застрял между пальцев, отчего Джиён отчаянно прохрипел, не скрывая слёз. Он поднимался по ступеням дрожащими ногами: на одной — стопа напоминала месиво, на другой же — не тронутой осталась только пятка. Перед раскрытыми дверями его ожидал Джисон: официальный как никогда, в дорогом костюме, с уложенными волосами и пока что без единого кристаллика в организме. — Дайте его мне, — раздражённо произнёс он: Джиён выглядел, как и ожидалось, измученно, нездорово, но зато полный принципов и духовности. От знакомого голоса Джиён чуть не повернул назад и на полном серьёзе едва не бросился обратно сидеть на битом стекле, пусть только не идти прямо в руки к монстру, пусть не подчиняться и не поддаваться слабости. Кан, по-детски прерывисто всхлипнув пару раз, оперся о плечо охранника и оказался уже вполборота к Джисону, как тот с неудомением подхватил его и поднял на руки.Запах тюльпанов. Который Джиён жадно вдыхал полной грудью. Монстры пахнут цветами, А любовь — сырой землёй.
— Почему ты раньше не пришёл?.. За этот расстроенный и обессиленый шёпот у самой шеи Джисон готов был пустить порошок сквозь пальцы, словно песок; за это он был готов отдать всё. — Мне говорили, ты всё время звал меня. Джисон жадно вслушивался в эти крики, прилипал к двери и впитывал в себя то, что слышал: Джиён нуждался в Джисоне, Джиён сдался, Джиён просил. (— Снег принимает свойство таять. — Тогда я хочу в то место, где будет холодно всегда. — Даже туда однажды приходит тепло. — Когда однажды? — Когда захочет Бог).Или Монстр.
— Потому что я ждал тебя. — проронил почти безголосо Джиён и крепче обхватил чужую шею руками.***
Джиёна притащили в джисоновский излюбленный пентхаус, врач работал с ранами, пока Джисон стоял у двери и не отрываясь смотрел. У Джиёна горели щёки, ему было стыдно; а ещё глаза бегали всё время туда-сюда: если бы не обезболивающее, Джиён давно бы уже орал из последних сил. — Давай я переодену тебя? — чуть весело предложил Джисон, обращая внимания на мокрые штаны оттого, что Джиён сильно хотел в туалет. Кан почти провалился под землю от унижения, он отвернул голову к стене, думая, что это хоть как-то спасёт от позора, но звук приближающихся шагов вгонял в судорожное состояние. — Не стоит… — промямлил Джиён, поджимая губы и зажмуривая глаза до чёрных точек. От сна он воздержался, поэтому реагировал несколько настороженно и мало соображал, что происходит, однако всё ещё находился в реальности. — Не зли меня, — сквозь зубы требовательно произнёс Джисон, унимая ярость внутри, чтобы не сделать Джиёну снова больно. Джиён сгорбился сильнее, но Джисону поддался, когда тот потянул его на себя и положил на ненавистный стеклянный стол. Джиён не раз обращал внимание на потолок все те разы, пока над ним развлекались: он напоминал небо ласковым бирюзовым цветом. А Джиён — птица, которая обязательно в нём полетает.Клетка уже готова Осталось из неё выбраться.
Джисон стянул с Джиёна штаны с засохшими каплями крови, затем нижнее бельё, откинул всё в сторону и оставил его в одном свитере, который кое-как, но всё ещё прикрывал.А теперь я распят. Только я не Бог. И вот мой крест: стол, комната, глаза и гадкие тульпаны.
Свернувшись в жалкий клубок, Джиён подобрал ноги, а затем под пристальный взгляд, не дающий ничего, кроме страха и разрыва легких, забился у стены, прежде этого еле дойдя до неё на перебинтованных ногах. Не в углу. Он не наказывает себя. Он просто прячется, ведь там, где их нет, вместо слёз — нотки смеха и выход действительно существует.***
— Хочешь поесть? Присядь, я покормлю тебя. А слюни текут; так, что поздно подбирать, ведь на тарелке аппетитный омлет, бекон, что-то ещё вкусное, ему не разглядеть издалека, сколько бы он ни подглядывал, да хоть что-нибудь уже, у него ни крошки за последние двое суток, но на языке просто и категоричное: — Я не голоден. И снова гордо вздёрнутый подбородок, надменный взгляд вперёд и сучье «нужен ты мне, у меня же честь в кармане». Но в кармане дырка, а честь давно болтается там, где её трудно достать, где в пору махнуть рукой и забить, а Джиён ищет, ищет, верит, что он близок и, как всегда, не угадывает. — Принесите ещё одну порцию, — через минут десять просит Джисон, заметно ослабив доминантную улыбку. Монстр бушует, мечет и пересекает все границы, только в каком пространстве, почему Джисон ещё терпит и тон держит манерный?Играй только с теми, кто тебе по зубам. У меня же крепкие клыки, а у тебя — молочные.
У Джиёна рушатся песочные замки. И море, вроде бы, сушит жуткая жара, воды меньше-меньше, мороженое в руках таят, и его мир должен неизбежно столкнуться с Монстром, но виду не подаёт, мол, не в нём сейчас хаос, тысячу планет воюют меж собой, ему похер. Только нет. Когда на стол ставят ещё одну тарелку, пальцы непроизвольно сжимаются в кулак. «Можно потише?», — умоляет он, когда сердце с треском разрывается на части. С трибун хлопают цари, в сегодняшней битве проигравший — ничтожество, царям — достойный гладиатор, а ему — глубокая яма возле чьего-то дома. — Сядь поешь, — жуёт и немного отпивает свежевыжатого сока, и голос между делом говорит: «Ты мне пока что друг». Пока Джиён не кричит: — Я же сказал, я не голоден! Треск за треском, кажется, некоторые осколки впились в его шею и мешают ему дышать, рассыпаясь, как всякое достоинство.Вначале было слово. Затем убийство. Затем Монстр. И после этого — потеря дара речи.
Джисон теряет разум, мысли, сдержанность и всё то, к чему, кажется, хотел сегодня стремиться: и цепи можно снять. (— Ты иногда убиваешь своим безразличием. — Прости, Минсу, но я убиваю с безразличием. — Нет. Я знаю, о чём говорю). Это оглушительно, как сотни выстрелов в зоне боевых действий, где Джисон в грязной, порванной военной форме закрывает голову, в сантиметрах от него умирают все его друзья, позади взрываются гранаты, а он жив, жив, чтобы не помнить никогда; • как Минсу захлебывался безразличием, пока его снова резали чем-то острым по венам; • как Минсу улыбался при виде сада за окном; • как они никогда не были друг другу семьёй. Джисон не вспоминал ни разу, что Минсу не пил кофе, ел много конфет и был помешан на тренировках; но Джисон не забыл, потому что этого никогда не было: взаимных секретов, общих игрушек и девушек, совместных дней у моря. Самое страшное, что могло случиться, случилось с ними.Их никогда не было. Даже когда они ещё совсем недавно держались за руки.
Джиён податливый, потому что дело дошло до точки разрыва, хотя всё равно дёргается, но Джисон тащит его, раздирая колени в только-только стёртую кровь, тащит под несчастные завывания, и Монстр полон сил: подпитывается страхом, унижением и вынужденным бессилием. — Ешь. Джисон накручивает в кулак волосы на затылке и тычит лицом в только что приготовленный омлет, чей аромат дурманит пустой желудок. Джиён лишь зажмуривает изо всех сил глаза, упираясь руками в края стола, и шумно сглатывает, потому что ещё держится. — Ты меня не понял, блять? Удар по обнаженной коже выше бедёр, шлепок, заставляющий испуганно вздрогнуть, вместе с этим скуля, как девчонка. И как только пальцы тянутся к еде, Джисон свободной рукой соединяет за спиной запястья и сильнее наклоняет чужую голову. Джиён смаргивает слёзы и зубами цепляется за бекон, пытаясь на весу запихать его глубже в рот, губами себе помогает, после чего получается проглотить целый кусок. Перед Джисоном тот, кто не даётся под покровительство; тот, кто принципами дорожит больше, чем с собой, но в душе у Джисона веревки, мыло и табурет. В душе нету никакой шлюхи, никакой высокомерной шлюхи. Шлюха есть лишь у Монстра, а ему не насытиться, сколько бы его ни засыпать порошком, — он огромен и силён. Джисон бьёт чужое лицо о тарелку, быстро, неожиданно и до испачканных носа и губ, которые Монстра не интересуют. В интересе только задернутый свитер и Джиён, упирающийся локтями в поверхность стола с громкими рыданиями и криками. Не умоляет прекратить, чувствует боль, но терпит после того, как раздаётся звук расстегивающегося ремня. Это больше, чем неприятно, просто физически это та самая грань, от которой сносит крышу.Его калечат. По приколу. Помнишь, те качели? Они до сих пор у твоего дома.
Звёздная пыль, не иначе, оседает на языке, чтобы унести к звёздам, ведь они влюблены в Джиёна, в ангела, что когда-то их покинул ради Монстра. С того момента Джиён ни разу не смотрел на них. Звёзды обижены, злы, раздосадованы, гаснут, потому что не справляются, одна за другой их просто не становится; их трупы падают на землю, словно птицы. Но Джиён не загадывает желания.Он сам — чьё-то желание.
И ночью спит, совсем как ребенок, крылья уложив и спрятав их в самый потайной шкаф, чтобы больше никогда не взлететь. Тут, под крылом у Монстра, он — никто. Но Монстр же — целая вселенная, те самые звёзды, только самая огромная из них — Солнце, которое близко смертельно обжигает. Джиён, как и мечтал всё в это время, блюёт на пол, когда Джисон издаёт последний стон и отходит. «Я испортил кое-что идеальное в тебе. Потому что ты испортил меня. А ведь я сам был идеален», — Джиён усмехается, дышит через раз, переводит дыхание вновь и вновь. — Нам надо быть через два часа на очень важной встрече. Ты сам себя приведешь в порядок или тебя отвезти в салон?А в конце будет молитва. Та, которую Джиён никогда не произнесёт.