Минсу застрял между временами.
Бог никогда не увидится с ним, потому что Минсу не создавал, но ещё безумно любит; любит больше всех, хочет забрать к себе сына своего, дитя своё золотое, а сын распят, взял на себя грех мироздания сего и оставил отца великого страдать. Не на веки, конечно, — больше. Эти миллионы лет Господь будет искать образ в каждом, будет создавать по подобию, лепить из всего, что осталось в памяти, и каждый раз негодовать он будет, ведь всё не то. Таких больше нет; его творения мрут, грешат, глупят и совершенно слепы, бесполезны. Копии, куклы, миры — в каком-то из них он, а Бог ищет всюду, но настолько безгранична вселенная, что он до сих пор его и не нашёл.Я оставлю тебе свою улыбку. Это всё, что я хорошо умел: Улыбаться, когда не хотел.
***
Самое дикое для Джисона — эти глаза. Они ведь смотрят на кого-то, смотрят внимательно, искушающе, страстно. Перед поцелуем смотрят. Джиёновские глаза трепещут перед поцелуем. Перед поцелуем не с Джисоном. Но он рад всё же, даже когда от злости камня на камне не остаётся: в помещении, внутри, на теле попадающих под руку людей. Он прекрасно знает, что опасен и безумен в том понимании, которое для всех страшно. И, как бы то ни было, его распирает от эйфории — только Джиён сумел спасти Джисона от того ада, в котором он застрял. Конечно, не без удивления, не без жаркого интереса Джисон подмечает, что этот парень, взявшийся просто так, исполняющий на бис бесящие выходки, так много значит, так сильно влияет.Да кто он мне? Кто? Почему он так прочно… во мне?
«Спасибо тебе за то, что спасаешь. Я так благодарен твоему существованию, без тебя я бы давно сдох…», — думает с щемящим чувством Джисон и затаскивает Джиёна за волосы в ванную комнату. Тот напуган не на шутку, пищит иногда, однако сразу затыкается.Джиён так дорог ему. Зачем? Избавься — меньше мороки. Меньше смысла.
Ванна до краев заполнена кипятком, от пара будто бы душит, словно в бане, и Джисон окунает чужую голову в воду. Джиён захлебывается мгновенно, из-за внезапности не успел набрать воздуха в лёгкие и теперь точно думает: умрёт. Он не разбирается в людях, и уж точно не в Джисона, который сидит на наркоте круглыми сутками, оттого точно для себя решает, что ничего не значит для него. Он понимает, что отличается от других лишь характером, таким стойким и неприступным, и до чего это всё время доводит? Джиён устал замазывать себе шрамы, а потом игнорировать их, он лишь проклинает дни, в которых живёт, и уже не верит ни во что, даже в чёртову любовь. Джиён очень хорошо осознал одну простую истину: любви не существует. Выдумка фантазёров, неженок, поэтов и глупцов. Он выше этого.То есть ближе к этому.
Как никогда. Как грешник к чёрту на смертном одре, но угораздило же его попасться именно в руки к Дьяволу… Джисон позволяет немного подышать, а точнее, сделать один глубокий вдох и вновь заставляет ощущать кожей обжигающую горячую воду. Джиён настолько сильно её чувствует, что начинает думать об ожогах. Точно его лицо подпортили, точно Ад никак по-другому и есть земля.Я не жертва. Я правлю смутой и тобой.
Джиён не может, он не думает ни о чём и остаётся непременно восторженным своей отвагой, ему так в кайф видеть беспомощность Джисона, его агрессию от безысходности, что такого кайфа он в жизни не получал. Но одну вещь Джиён не собирался признавть ни во что: Джисон его убивает, ломает, рушит и разрывает на лоскутки, но он-то его и спасает после этого. Джиён полон ненависти, презрения, им движит что-то ненормально негативное по отношения к Джисону.Больно. Невыносимо. Терпимо. Отвратительно.
Джисон задирает голову Джиёна вверх, переводит взгляд с кадыка на покрасневшее, изуродованное лицо, восхищается выцветшими родовыми прядями, прилипшими к виску, и не перестаёт поражаться: «Ну разве это не прекрасно?». Но вместо этого говорит: — Давай я кое-что ещё тебе подправлю? И подносит бритву к его глазам. Те широко распахнуты, до ужаса напуганы; Джиён боится лишнего движения сделать, но однако пытается всё-таки вырваться, пока Джисон сдерживает чужие руки и ноги собой. Джиён мотает головой, открывает рот всё время, чтобы вымолвить что-то жалкое, но не способен ни в какую пойти против себя самого — издаёт странные звуки. Стоны смирения. Он принимает наказание, он готов, он настолько сильно верен принципам, что жертвует кровью и телом. Снова, блять. — Я хочу вскрыть тебе вены, — шипит вне себя прямо в затылок Джисон. «До чего же я влюблён в тебя…», — слышит Джиён. И от этого ни тепло ни холодно, он уже мясо, сосуд его души, его крестаж, мать твою и мать всех его никогда не родившихся детей. А Джисон не может, как бы сильно ни воображал мёртвого Джиёна у своих ног, сегодня, поверженного и навсегда падшего. Психует, отбрасывает бритву и тащит за плечи, за ладони, за одежду в комнату одного из пентхаусов. Плазма на повторе крутит видео, где Джиён в постели с девочки из клуба, он жадно целует её, потом — её колени и раздевает быстро, а улыбка с лица не сходит, потому что ему как никогда приятно. Два дня назад. Это ещё более унизительно, чем всё до этого произошедшее, — слежка за каждым передвижением, тотальный контроль. Диктатор вспыхивает огнём на бензине, диктатор сам себе царь и своё детище не отпустит. Потому что ошибочно принимает за одного из своих подопечных. До сих пор ведь считает, что Джиён — гражданин его территории, его государства. Джиён не то чтобы не в этой стране — он не в этой вселенной. Джисон срывается, когда девушка стонет первый раз. — Ничей. Ничей больше, — как в припадке отрывает буквально от сердца слова Джисон, но пропускает мимо внимания то, как Джиён настороженно поднимается с колен. — Ты пониманшь, что просто рождён для меня? И бросается к его ногам, затем глядит снизу вверх безнадежно, а тот лишь сильнее выпрямляет спину, сидя на краю кровати. — Тут красиво. В тебе. Именно в тебе… К чему клонит? Чего добивается? От сомнений у Джиёна немеют губы, пока на фоне уже крик, потому что эта девушка была неимоверно шикарной, идеально сложенной, с тонкими длинными ногами, с выразительным станом, у неё были большие голубые глаза, и Джиён сходил с ума в тот момент от дикой страсти, что она символизировала собой. — Как ты можешь отдавать кому-то другому свою драгоценность? Я такого не терплю. А моё терпение лучше не испытывать. И тошно, и страшно, потому что Джиён понимает, что это закончится чём-то плохим, ведь началось с испорченного лица, которое до сих пор болит. Но он всё равно произносит: — Inter dominum et servum nulla amicitia est*. А потом ужасно жалеет об этом.***
Всё будет хорошо. Мии твердит, уже изрядно уставший. Не верит, но пытается сделать из этого молитву. Обычно после этих слов герои заканчивают жизнь самоубийством.Ах да, Мии не герой.
У него персональная больничная палата, но ему от этого всё равно не радостно, ведь уже которую неделю он тупо пялится целыми часами в стену. На ней синего цвета штукатурка, но такая уже облезлая, да и похожа больно на зелёный цвет, Мии уже не различает ни оттенки, ни количество трещин. Он и понятия не имел, что в столице имеются такие больничные дыры, напоминающие здания конца девятнадцатого века: своей обстановкой, своей депрессивнностью и негативом. Все медсёстры — хмурые, злые, ленивые, не следуют указаниям старших и игнорируют состояние больных. Если честно, Мии не помнит, как попал сюда, вероятно, Чон отправил или же бросил в ближайшем переулке, что намного правдоподобнее, и Мии подобрали прохожие, такие же одинокие, как и он сам. Врач сказал, у Мии душевная травма, помимо физической, якобы он психически болен после пережитого. Только говорил он это бездне, не человеку; оболочке и бездушному сосуду. За окном тучи, снова тучи, сырость, дожди, лампочка на потолке работает раз через раз, и большую часть времени Мии проводит в темноте, его кормят остатками от еды, на рубашке больше грязи, чем на немытом полу, но он, как ни странно, высыпается на жёсткой кровати. На пальцы он предпочитает не смотреть. Мии раздумывает почему-то о садах, цветах, насколько они уникальны и поэтичны, а после этого воображает, будто бы он анемон*, и начинает его тяготить вдруг к крайнему северу. — Мии~ — это первое, что слышит он за последние дни. Пока сидит на краешке привычного ложе, у его ног располагается Минсу: притянув к себе колени, обхватив их бесцветными руками и запрокинув голову назад, чтобы следить за эмоциями Мии. Скучал. Пак до истерики скучал, места себе не находит, а ему-то очень хорошо подбирали галактики весьма отдаленные, но он так чертовски скучал, что это того стоило: звать беспрерывно Мии на протяжении полутора часов, и он, наконец-то, услышал. Минсу не знает, что случилось, однако видеть его таким не хочет, всё отдаст, но такой Мии раздирает внутренности разом, не щадя, не думая, не специально — он только рвёт на части чужое сердце. А Мии не может не заметить, что Минсу больше не парит над полом, что едва касается локтями его коленей и что, вроде бы, голова лежит на бёдрах. Более-менее ощутимо. — Слушай, ты стремишься спасти меня, но… Раз я в таком дерьме, что уже и вытащить невозможно, то позаботься о себе. Судя по всему, тебе очень больно, — складывает губы в трубочку и становится милым, нарывается на улыбку.Если у заключённого решетки, То у меня — ты.
— Метка почти стёрлась, — Мии сложно выговаривать, но он всё же доносит, пусть тихо и невнятно, бормоча, зато озвучивает. — Не грусти… — тянет, встрепенувшись мгновенно, Пак, затем по привычке тянется рукой, чтобы заботливо погладить по щеке, но вовремя останавливается. — Я не хочу терять и её. Она меньше и меньше, но я не хочу… — он берёт глубокий вдох и продолжает: — Я просто этого не вынесу. Минсу опускает голову, пряча расстроенный взгляд. Он живёт ради малого, но это малое настолько велико, что и никакие прелести мира сего не сравнятся. — Там муха. Почему ты ещё не убьешь её? Пак наблюдает, как она перебирает лапками на одной из трещин, и этот вид так ярок, что точно Минсу коллекционер, заберет её к себе, в саму преисподню. — Почему кто-то до сих пор не убил меня? — машинально иронизирует Мии, жалея, что не может перебирать пальцами волосы Минсу, когда он стал впервые ощутимым. — Не говори так, — со злостью отвечает Пак, вновь ложится на одно из бёдер. — Если кто решит тебя убить — я не позволю, я ни за что не позволю. И обхватывает крепко ногу, словно соломинку в море, прижимается и думает, насколько худой Мии, точно не ест ничего, вот только мог бы он с ложки кормить, с губ вытирать молоко, вылизывать его после этого досуха, затем делиться пирожным, одним на двоих.Да что там, он поделился душой. Одной на двоих.
— Кстати, смотри, что я теперь умею. Минсу вскакивает быстро, смахивая очень сильно на ребёнка шустротой, ловкостью и милашеством.Вижу за тобой тени. Армию теней. Поглощу их всех, чтобы побыть наедине с тобой.
Он осторожно пальцем тянется к лицу, которое вот-вот и распадётся: нужно быть аккуратным, как с алмазом, ножом или самым лучшим экспонатом. Пусть бледен хуже мертвеца, пусть волосы отросшие мешают глазам, не проблема — Минсу уберёт их. Прямо сейчас. Треск. Пак был прав: Мии легко сломать. Вот и доказательство, потому что он не чувствует, кроме судорог, ничего, от дрожи ровно держаться не в силах, а губы вымолвить ничего не могут, только стонут и тонут, пока на них стекают слёзы. Благо, Минсу теперь может их стереть. Но ребенок тут, видимо, Мии, раз так краснеет, что и ликорис напоминает, именно для Минсу это не уродство, счастливей ему не было ещё ни разу. — Когда меня будут бить, я начну вспоминать о тебе, и, поверь, это поможет, я точно почувствую твою кожу, тебя, станет легче и не так больно. Мии отводит всё время взгляд, хотя желание засматриваться и любоваться Минсу лишь усиливается, пробиваясь сквозь зажатость и неловкость. Он адекватно понимает, что просто-напросто не готов к ладоням на пояснице, которые прежде этого медленно поднимали края рубашки. Ладошки ледяные, отчего мурашки срочно по телу, по такому трепещущему телу, но Мии взора поднять не смеет, хотя над ухом звучит бесконечно повторяющееся: — Посмотри на меня, пожалуйста. Пак ведёт выше, вдоль позвоночника, к лопаткам, очерчивает предполагаемые узоры метки, которой больше нет на месте, но от наслаждения уже и стоять не способен, будто бы нависая над Мии. Он полагает, в нём много небрежности, нелепости, потому и не потешит никак ответом он вопрос: чем заслужил такие чувства? Чем вызвал желание; возможно, и любовь? Оттого трясётся словно в лихорадке, не дышит почти, лишь позволяет вдохами рваными быть. (— Король, сразись, коль ты так велик! — Против кого? — Против самого себя, злодея в облике змеи! — Тогда вмиг ничтожным стану я…) Мии, наконец, собирается с силами, поднимает глазаИ погибает.