У Чёна к Мии интерес. И это нереально. Нереально не заметить.
У Тэёна колонка в газете ни о чём, он до ночи заполняет бумаги, затем пишет сухо и строго по фактам, потому что какое дело ему до вдохновения теперь. В квартире у него круглосуточная тишина, и даже гудение плазмы составляет эту треклятую тишину, которую он ненавидит. Он не раз представлял, что у него семья: жена готовит по воскресениям пироги, дети разбивают постоянно вещи в квартире, носясь друг за другом, а один день в неделю к ним приходят их общие друзья, чтобы поговорить о ерунде. Тэён пьёт зелёный чай, который ненавидит с детства, и тонет во мраке собственной ничтожности.***
Мама говорит: «Не звони Тэнни».
Мама знает, ведь в курсе, кем работает её второй сын, прекрасно осведомлена о том, за кем он увязался и уже в какое дерьмо успел вляпаться.Мама знает, что ему конец.
Он ей в ответ: «Пока», и кладёт трубку, держится за край кухонного стола, рядом с ножом огурец для отвратительного салата, и у него выступают слёзы. Мии плачет от счастья: Тэнни настолько далеко, настолько в концертах и славе, что ему и некогда просто-напросто получать информацию откуда-то из вне про то, с кем брат связался, против кого пошёл. Иначе бы уже разорвал билеты, автографы, деньги, но он бы приехал сию же минуту и потребовал объяснений. А Мии не хочет его не видеть. Он больше не сможет этого вынести, даже не способен будет адекватно объяснять, почему так глупо и опрометчиво поступает, почему, вообще, ведёт такую жизнь. Жизнь под прицелом. Любовь к Тэнни теплотой растекается по венам, любовь эта ведёт его к чему-то лучшему. Да, блять, если он вновь когда-то ещё увидит Тэнни, — не отпустит. Ни за что. Пусть вцепится обеими руками, путь привяжет к батарее, пусть запрет в подвале, но оставит у себя, под сердцем, иначе существование без Тэнни. Между ними не молчание, между ними не ссора, между ними — окончание. Которое неизбежно должно было быть. «И хорошо, что оба это прекрасно понимали», — говорит себе Мии и случайно начинает водить остриём вдоль руки, потом бросает идею с несъедобным ужином и начинает предвкушать встречу с наследником. Они не виделись долго, пора уже напомнить друг другу каково это, мучаться от боли.Те пионы, в которых ты вырос, Отлично будут смотреться на твоей могиле. За меня уже боги помолились.
***
— Ещё один вечер. Поверь, на нём не так скучно, если есть ты… Джисон изменился до неузнаваемости, хотя знал ли его так хорошо Джиён, чтобы иметь об этом хоть малейшее представление? Каждый их разговор был по большей части из слов «шлюха», «умри», «ты только мой». Он подбирал костюм Джиёну, сам красил ему волосы в насыщенный розовый, но не слишком безвкусный, он проявлял заботу, по его мнению, а Джиён видел доминанта, собственника, сумасшедшего. И помни главное, за что боятся стоит, ежедневно повторял себе, какая гадость под улыбкой, какая неистовая жестокость. Джиёна изменили. Джиёна кастрировали. В Джиёне убили стержень, личность. Он доселе воображал из себя хоть более-менее состоявшегося человека, который зависит лишь сам от себя. Теперь он не принадлежит себе. Джисон смело перечёркивает что-то в Джиёне, такое, будто бы и не понять вовсе. Да, гордость довела, но не мог этого заслужить: чтобы над ним так издевались, чтобы у него забрали полноправный шанс на нормальное существование. (— Дорогой?.. — Да? — Я беременна. Ты скоро станешь отцом). Джиён изо всех сил зажмурился и стал чесать ладони до красноты, Джисон нахмуренного его остановил. Они до сих пор стояли перед зеркалом. — Что с тобой? — смотрит внимательно, чтобы не укрылась ни одна деталь. Переживает, мать его. Джисон не трогал Джиёна с тех пор, как тот оказался на операционном столе. Один каприз Джисона стоил Кану целого потомства, но как бы ни было всё равно, Джисон всё-таки дал себе установку пока что подарить Джиёну одиночество, чтобы тот справился как-нибудь. Но от победы распирало: сломал. Долго нащупывал слабое место, долго выискивал на теле самые чувствительные точки, и, наконец, обнаружил то, из-за чего от гордость и следа за собой не сохранила. Джиён понял, насколько он беспомощный и что долго играть — больно.Сдавайся.
И Джиён делает шаг вперёд, хотя ближе уже некуда, слегка касается чужих уложенных волос и целует. Под наркотой Джисон частенько задумывался над тем, что для значит Джиён. Сперва он обозначил для себя: «Игрушка». Прошло некоторое время, у того оказались весьма острые клыки, тогда Джисон переменился: «Из принципа покорю». Когда всё зашло слишком далеко, истина явилась.Koi no yokan.
И почему Джиён ещё не понял, почему избегает этого и почему так отстранён от Джисона? Всё же ясно как день: их губы соприкасаются, и точно под землёй что-то трещит. Если небоскреб под ними развалится — то из-за них. (— К сожалению, мы родились в мире, где нет предназначенных, и мы вынуждены таскаться с кем попало. — Ты совсем не веришь в любовь, Минсу? — Джисон, тот, кто в неё верит, полный дурак. — А я верю. — Разуверишься). Джисон только один раз в жизни серьёзно любил: предмет его поклонения был снег и не просто поклонения, как приятеля любил, обожал ближнего своего, и уж явно был сторонником эссенциализма. У каждой вещи — душа, и вот порошок — его родственная. До сего момента каждый совершенный им грех был забыт, не имеющим значения, как само собой разумеющееся, появился Джиён и сделал его привлекательным. Грех — то, что красит их обоих, он будто наполняется чем-то чарующим.И я вечно… Припят к тебе, Но я не Иисус, Потому что ты крест.
Монстр с ликом дикого льва, нет, цербера, прячет когти и кладёт морду на лапу, чтобы хорошо поспать, ведь он, наконец, в безопасности. Ад не где-то в потустороннем, понимает Джисон, а в моих венах, там царство с проповедями Аида, там врата, что закрыты для всех, потому как за вратами теми — я и он.Джиён клялся не погибнуть. И прогадал.
— Я хотел поцеловать тебя, когда полюблю, но, видимо, не суждено. А Джисон не слышит: рассматривает желанные губы, чувствует их невесомо, как галлюцинацию, начинает задумываться, реальность это или нет, даже не замечает, что до сих пор обнимает одной рукой за талию, а второй — касается плеча. Предупреди в следующий раз как-нибудь: • холоден ко мне • играешь с моим уважением • гордой птицей никогда не сможешь совершить полётЯ тебе крылья сломал. А ты взамен — меня.
— Что бы ты ни думал, — начал с неким высокомерием в голосе Джисон, а взгляда всё равно сводить с чуть высунутого языка не смел, — знай, что я музыкальный инструмент, и ты только можешь расстроить меня, но не играть на мне. — Да. Но, жаль, ты не Гамлет, — так впервые разговаривает с ним, так близко, так открыто, обычно ведь отмалчивается, терпит побои и красивые позы на камеру, а тут принимает за человека. Этого не должно было быть. Твердят в унисон и Джисон, и Джиён, но не озвучивают, хотя определённо поняли друг друга. — Почему? — смягчается Джисон как никогда, глядит в пол от подлого смущения, чёртов Джиён выше его. — Ты же моя Офелия. Офелия, которая считала любовь припадком и обманом, которая поверила лишь в конце и безумие приняла, не отказалась. — Тогда мне суждено покончить с собой? — пререкается Джиён, лишь бы доказать, что влекут за собой отношения их. — Уже, — отрезает Джисон, и Кан нервно сглатывает, сжимая пуговицы чужого пиджака. — Ты уже давно покончил собой. И держит так сильно, чтобы не ушёл, а глазами шепчет немое: «Ты в ответе за того, кто приручил». Ведь Джиён хорошо осознаёт, что Джисон лишает всего по мере происходящего в попытке привязать к себе, сделать своей личной собачкой без мыслей, сердца и души. Так пусть оберегает до последнего, раз с этих пор Джиён один. Пусть ответит в полную силу и поможет. Джисон уходит. Так и не сказав, что любит до безумия Джиён.На самом деле нет.