Слепая зона

      Идущий с конца коридора запах сырой рыбы и мяса стойко отпечатался в ноздрях, практически перекрыв половину поступаемого кислорода в легкие. Пыльная барная стойка, на которую периодически ставит очередную рюмку бармен, вонзает глубоко под кожу мелкие, острые занозы, а солнечные лучи, еле просачивающиеся сквозь решетчатые окна полуподвального помещения, больно бьют по глазам, отпрыгивают в сторону кресел и отражают тысячи мелких частиц, кружащихся в воздухе и медленно оседающих на подошвах сапог, мебели, столовых и прочих бытовых принадлежностях.       Темно и душно. Совсем как во времена его сиротской юности. Смена одного места жительства на другое, бессонные ночи, бесконечные погони, мать, убегающая от отца, держащего в руках топор для раскола дров. Страх. Безысходность. Тихие молитвы не быть пойманным. Как же давно Джао не ловил себя на мысли о том, что эти воспоминания все еще живы в его голове.       Тем временем на экране телевизора высвечиваются ежедневные экстренные новости с опрятной и бодрой телеведущей, зачитывающей очередной сенсационный материал, что попал ей в руки. Голоса дикторов таких передач всегда наводят некую тревожность, ибо построены так, чтобы вызвать у зрителя как можно более живой отклик, нагнести и без того шаткую обстановку. Застращать, заставить дергаться даже от собственного чиха. В частности для него.       «Выявлены новые материалы по делу убийства контроллера три года назад… Осужденного заключенного казнят двадцать первого января… Были приняты поправки в региональные соглашения… Разыскиваемого потенциального преступника, бывшего главы Токийского бюро — Джао, — вчера обнаружили уличные камеры в районе Минато. Следствие раскрыло его причастность к покушению на жизнь покойного председателя Арнука и организацию крушения поезда в метрополитене. Как говорилось ранее, был установлен преднамеренный вывод из строя всех механизмов тормозной и пусковой системы, вследствие чего весь пассажирский состав вагонов "Туи и Ла" столкнулся с двигающимся навстречу локомотивом четырнадцатого декабря в восемь утра сорок девять минут…»       — Выключите это дерьмо! — требовательно выдает один из посетителей. — Мою жену два дня рвало от известия о кончине племянника в этой мясорубке. Не хватало еще раз слушать все, что там происходило.       — Это же каким куском говна надо быть, чтобы учудить такое? — подхватывает сидящий у края барной стойки мужчина.       — Деньги, — отзывается еще один. — Все ради того, чтобы прибрать к рукам «Туи и Ла». Говорят, акции этого ублюдка висели на транзитных счетах, и об этом не знал никто из компании. Даже Арнук.       — Скорее всего, они оба с Ханом решили поделить между собой куш, — усмехается тот, что у барной стойки, и опрокидывает рюмку, не закусывая. — Только вот кореец не учел, что в дураках может остаться, а Джао захочет самолично править компанией. Жадность — она такая.       — Найду этого ушлепка — придушу голыми руками! Моему сыну пришлось уволиться из-за сокращений, хотя ему стоило огромных усилий устроиться в это место!       Джао притягивает капюшон к голове и прикрывает лицо руками. Не хватало еще, чтобы кто-то заметил его и сдал полиции, или избил за мусоркой. Ищейки всюду его вынюхивают: денно и нощно, без перерыва. А от разъяренных гражданских стоит держаться намного дальше, чем от понятых, иначе живого места на теле не оставят.       Кто-то из сидящих поблизости активно пытается включить в разговор самого Джао, однако тот лишь отделывается короткими нечленораздельными ответами, расплачивается купюрой и поспешно ретируется из злачного, захудалого заведения. От греха подальше. Узнай эти пьяницы, кто перед ними, набросятся как стая голодных собак на свежее мясо.       Директора Регионального бюро уголовных расследований ищут по всему городу. На границах выставлены блок-посты, а его имя уже занесено в черный список всех авиалиний. Нет смысла звонить кому-то в надежде, что Джао перевезут в место побезопасней. Каждая из этих крыс ловко спряталась в норы и выжидает в радостных мыслях, что их беда обошла стороной. В этом мире каждый сам за себя. Джао намотал на ус сию аксиому еще с ранних лет.       — Да, Миура, как жизнь? — Джао в очередной раз названивает кому-то из своих приятелей. — Да, как видишь, не все гладко… А, занят… Ладно. Хоши, давно не виделись, друг! Слушай, не знаешь, как можно выехать на Окинаву, не привлекая внимания миграционной службы? Нет, ты не подумай, я, конечно же, отплачу весь долг в тройном размере! Айзава! Привет! Не откажи в услуге…       — Вот, что я скажу тебе, друг мой, — отвечают ему с того конца провода. — Влип ты нехило, по-крупному. Бюро практически вышло на твой след и припасло еще несколько аргументов не в твою пользу, поэтому и оттягивает момент поимки. Но, запомни, рано или поздно это закончится. Не в моих правилах лезть в чьи-то дела, но тебе изначально не следовало поступать так с Ханом и его приспешниками. Кое-кто сверху решил подчистить за тобой следы, Джао, и добром это точно не кончится. Ты меня, конечно, извини, но тут я тебе не помощник.       Длинные протяжные гудки все еще звенят в черепушке, пока Джао судорожно пытается сообразить, как поступить дальше. От него отказались, выкинули на берег, словно пресноводную рыбу, а затем перекрыли клапаны без возможности вдохнуть кислорода. Поначалу пальцы, а затем и саму кисть охватывает едва заметная нервная дрожь. Бежать некуда, податься — тоже, а впереди лишь неизвестность.       Остается только одно. Тот, чье имя всегда вызывало трепет, едва уста произносили его; тот, чей образ навевал страх и легкую дрожь, ибо настолько сильного человека боишься так яростно, что ненавидишь. Тот, чей гнев стоит опасаться не хуже самого смертоносного торнадо, и чьи приказы всегда исполнялись вовремя и в срок. Джао никогда бы не посмел просить у него помощи. Он бы никогда не осмелился даже посмотреть в его сторону, однако сейчас сглатывает нервный ком в горле, собирается с духом и прикладывает трубку уличного терминала к уху.       — Господин Озай, здравствуйте… ***       Первая сигарета в его жизни. Как и первый блин комом. Ее не удается зажечь, пальцы трясутся, неловко выскальзывает зажигалка, фильтр мнется под мокрыми от пота ладонями, сжимающими скрученную белую трубку с вываливающимся наружу табаком. Все в этой жизни неправильно. Несправедливо. Даже эта гребаная попытка затянуться никотином и хотя бы на время забыться от тяжести проклятого мира. Чувство тоски и безысходности все еще гложет его душу. Все еще бередит свежие раны. Нельзя так просто стереть воспоминания, как и невозможно начать новую жизнь даже после того, как отомстил.       Сокка выполнил ее просьбу. Не совсем до конца, не совсем так, как было нужно, но все же. Отомстил. Вычислил настоящего преступника, лично побывал на казни ее непримиримого врага, навсегда поклялся не вспоминать о ней. Кое-что из своих обещаний он все же не сдержал.       Сокка не может не думать о Юи, не может не вспоминать ее теплую улыбку. Мягкого, спокойного голоса, смущенного фырканья вместо смеха, решительного взгляда, когда дело касалось чего-то важного. Такие, как она, не заслуживают этой участи. Никто не заслуживает. Кроме тех, кто с ней это сотворил.       — Теперь вина с компании полностью снята?       — Да. Слышал, Юи признали невиновной по всем статьям. Бюро постаралось, даже не прокуратура.       — Да уж, это обидно. Вот скажи мне, смысл было кончать с жизнью, если ты невиновен? Имею в виду, принцесса… председатель Юи была одной из тех, кто стремился вытащить компанию из беды? И ей это не удалось. Стоило просто уволиться.       — Жалко. Красивая была. Добрая. И слабая. Таким не место на мировой арене — сожрут за будь здоров. Рано или поздно ей и так была уготована эта участь.       Чертовы сороки. Расшумелись тут, разговоры устроили. Что ни новость — все повод для новых сплетен. Сочувствие. Да кому важно это их сочувствие сейчас, когда уже ничего не вернуть? Человек ушел. Был не понят собственным народом, унижен, оскорблен и проклят, и он умер, его уже не вернуть. Где была их жалость, когда от Юи отвернулись практически все? Куда делась в тот момент их справедливость? В последние дни Сокка вдоволь наслышан сочувственных вздохов и обсуждений по поводу ее самоубийства. Человек покончил с жизнью ни за что, просто за то, что был втоптан в грязь теми, кто сейчас лицемерно очищает ее доброе имя напоказ. Подлые, лживые твари. От таких тошнит, выворачивает наизнанку.       — Можешь врезать им пару раз. Я сделаю вид, будто ничего и не было.       Суюки опирается на перила ограждения и лениво смотрит вдаль. Ее шагов практически не слышно, даже само ее присутствие порой и вовсе не ощущается. Словно нового прокурора никогда и не было. Она оказалась малообщительной, слишком настороженной, до чертиков серьезной, когда дело касается работы, и устрашающе правильной для тех, кто защищает закон. Настолько, что может наказать за пару минут опозданий, за неправильно написанный отчет, за не вовремя принятые меры в расследовании, за обычные разборки между отделами и за курение, как ни странно.       Однако сейчас Суюки протягивает в его сторону свежую, едва вскрытую пачку сигарет известной марки. Такие курит только Тоф, либо Зуко, которого уже давно нет в бюро.       — Что? — переспрашивает с усмешкой прокурор, глядя, как удивленно вытягивается лицо Сокки. — Думал, никто не найдет управу на саму Бейфонг? Эта девица слишком много времени тратит, травя свой организм.       Встречали Тоф всем следственным коллективом. Она навела шороху с первых минут появления, впрочем, что и следовало от нее ожидать. Мигом пресекла любые насмешки в адрес своей команды, практически переломала конечности тем, кто осмелился выставить ей претензии на тренировках. Впала в немилость дисциплинарной комиссии, однако была оправдана вместе с Аангом за неимением основания для дальнейших обвинений в их сторону. Даже умудрилась повздорить с новым прокурором. Удивляет, что в этот раз Тоф таки поставили на место. В обычной ситуации это она вертит все начальство и прокуроров так, как ей вздумается, потому что не знает слова «нет» и «невозможно».       — Не знаю, зачем тебе это сдалось, но хотя бы раз стоит попробовать, — Суюки все еще держит протянутую руку с пачкой сигарет, — чтобы раз и навсегда убедиться, какое это дерьмо.       — А если мне понравится? — спрашивает Сокка. — И я больше не захочу бросать?       — Твое право, — пожимает плечами прокурор. — Но здесь я разрешаю сделать тебе это только один раз. Больше возможностей не будет. — Она поворачивает к нему лицо, скрытое за солнечными очками, и слабо улыбается, затем вкладывает в его раскрытую ладонь пачку и медленно шагает в сторону выхода.       — Простите, — говорит Сокка ей вслед. — Я был неправильного мнения о вас и в первый день наговорил много глупостей. Про то, что в бюро никогда не было женщин-прокуроров, и что они не так сильны, как мужчины. За то, что посчитал вас недостойной этого звания. Вы, на самом деле, не совсем приятный человек, но честный и благоразумный. Очень надеюсь, что не задел вас тогда. В любом случае, прошу меня извинить.       Суюки оборачивается и вновь криво улыбается. Ее не раз считали недостойной звания прокурора, и его слова тогда ничуть не оскорбили. Наоборот, раззадорили и отрезвили рассудок. В первый же день начала работы в качестве «куратора» отделов в уголовном бюро им обоим случилось здорово повздорить. Суюки закидала команду новыми заданиями, а многие к этому были не готовы, потому как все еще расследовали дело о крушении поезда. И хотя его уже давно закрыли, Сокка был настроен идти до конца и лично убедиться в виновности тех или иных лиц. Суюки же этим планам помешала, за что получила поток нескрываемой критики в свой адрес.       — Заканчивай прохлаждаться, — произносит она в ответ, — и возвращайся за работу. У нас куча нераскрытых преступлений, а бюро пропадет без твоей талантливой сообразительности. ***       — Снова поклонницы, Зуко? — шутливо интересуется старшая коллега и выглядывает в окно сквозь жалюзи. — Надо же, всюду хвостиком ходит. Мне стоило бы засудить тебя за совращение школьниц.       Зуко угрюмо утыкается в бумаги и делает вид, что поглощен работой.       — Скажите, что меня нет на месте, — просит он коллегу.       Совсем нет желания разговаривать с этой шпионкой. Кэтрин каким-то образом умудрилась узнать его место работы, а затем увязаться с лицом самой надоедливой фанатки, которых он только знал. Зуко не страдает от недостатка женского внимания, однако оное ему не по душе. Тем паче от несовершеннолетней школьницы, у которой проблемы с социальной адаптацией.       — Сенсей, — Кэтрин продолжает настойчиво окликать его, стоя уже возле рабочего стола своего кумира. — Да обратите на меня внимание!       Зуко обреченно вздыхает и смотрит на нее исподлобья не самым дружественным взглядом, а, можно сказать, осуждающим.       — Каникулы, насколько я знаю, никто не продлевал, — с укоризной произносит он. — Или вновь решила прогуливать школу только потому, что не собираешься жить в Японии?       — Весной мама отправит меня обратно в Америку, — с легким сожалением отвечает девочка. — Так что вы в скором времени от меня избавитесь, красавчик-прокурор.       За соседним столом прыскает со смеху коллега. Ее явно веселит их разговор, и она еще не раз заведет по этому поводу шарманку при всем коллективе, но на данный момент никуда не встревает. И то хорошо.       — А что мешает до этого времени подтянуть хвосты? — немного строгим тоном спрашивает Зуко. — Мама не следит за твоей успеваемостью?       — Ой, ну и рассмешили, — иронично усмехается Кэтрин. — Мама круглыми сутками пропадает на работе. Ей попросту не до меня. Предоставлена сама себе.       Она разводит руками и присаживается на стул напротив Зуко. Ее черный, с нарисованными скелетами рюкзак едва слышно звенит своими бесчисленными замками, а из бокового кармана выглядывает миниатюрный розовый пенал. Умильно, конечно, учитывая характер этого ребенка.       — Кем работает твоя мама? — Зуко вновь зарывается в бумаги и задает вопрос на сплошном автомате, особо не задумываясь над словами.       — Вот только не говорите мне, что не читали мое личное дело? — обиженно дуется Кэтрин. — В политике.       — Тогда ей приходится тяжело, — понимающе кивает Зуко. — Стоило бы поддержать ее в нелегком деле. Воспитывать детей не так просто как кажется…       — Тем более одной, — нетерпеливо перебивает его Кэтрин. — Побереги свою мать. Будь умницей и не доставляй хлопот. Будь прилежной, учись хорошо, стань успешной, ведь это твой путь ниндзя. Ну, сколько можно? Сенсей, вы не первый и не единственный, кто говорит мне такие слова, — устало сообщает она. — Проблема в том, что маме это не нужно. Она просто принимает меня такой, какая я есть. Хотела бы я это сказать, но ей на самом деле до лампочки, чем я там занимаюсь. Звонки на ее рабочий телефон не замолкают даже ночью. А однажды эта женщина забыла меня совсем одну в парке, потому что к генеральному секретарю неожиданно заявилась делегация из посольства Канады. Это вообще нормально? Хорошо оставлять детей без присмотра в незнакомых местах? Вот и я о том же.       Что-то Зуко это напоминает. Ах да, горе-папашу, чьи интересы вьются только вокруг бизнеса и денег. Да и мать далеко не ушла. Насколько ему не изменяет память, именно так и обращалась когда-то Урса к Азуле. Утрированное заявление, однако Зуко все чаще стал думать о том, какие именно чувства испытывала эта женщина по отношению к собственной дочери. Азула была капризным ребенком, жестоким, практически неуправляемым, а Урса попросту не смогла найти к ней подход.       — Хирагана*? — Зуко неожиданно замечает на выглянувшем пенале написанное традиционным алфавитом имя Кэтрин.       — А, это я нарисовала поверх вышитых слов. — Она вытаскивает предмет и демонстрирует его Зуко. — Ручная работа. Мама лично работала над дизайном.       Пенал выполнен в нежных розовых тонах, хоть и уже закрашен всяческими рисунками. Но голова белой кошки все еще прослеживается сквозь искусное полотно юной художницы, а следом за ней и само слово: «Kitty».       — Это не потому, что я фанатею по всей этой ерунде, — объясняет Кэтрин. — Просто с рождения так повелось, что я у мамы кошка. Та самая дурацкая белая кошка с бантиком на ухе. Наши имена похожи, может, поэтому в детстве меня так часто называли?       — Что? — заворожено переспрашивает Зуко, все еще не отрывая глаз от пенала. — Кэйт… Китти?       — Катарина, Кэтэрину, Кэт, Китти — как только не коверкали японцы мое имя. Самым приглянувшимся вариантом был именно «Китти».       — Как зовут твою мать? — неожиданно резко задает вопрос Зуко, и девочка незаметно вздрагивает от удивления.       Кажется, кое-что он все же нашел. *** «Господь во святом храме Своем, Господь, — престол Его на небесах, очи Его зрят (на нищего); вежды Его испытывают сынов человеческих. Господь испытывает праведного, а нечестивого и любящего насилие ненавидит душа Его. Дождем прольет Он на нечестивых горящие угли, огонь и серу; и палящий ветер — их доля из чаши; ибо Господь праведен, любит правду».       Воспевание молитв из псалома в храме Господнем проходит каждое утро воскресения, куда регулярно наведывается Наоми. Она не верит в Него, как и в то, что существует судьба человеческая. Для нее это совершенно чуждые понятия. Однако ей достаточно только погрузиться в эту завораживающую атмосферу трепетного поклонения Богу, светлых и уютных лавочек, монахинь с их тонкими и прекрасными голосами, воспевающими оду о величии Царя Единого, о Новом и Ветхом завете, и о том, как было проклято небо над Иерусалимом. Достаточно лишь увидеть иконы и образы Святых, лик Иисуса Христа, высеченного мозаикой на стенах и потолках, почувствовать запах кадила, что всегда прикуривает священник, закрыть глаза и погрузиться в атмосферу безбрежной безмятежности и утешения.       Наоми сидит здесь уже тридцать минут кряду и со всем умиротворением слушает молитвенный хор вместе с остальными верующими посетителями Храма Господня. Ее сонмы не похожи на те, что выходят из уст благочестивых, как и не подвержены канонам чтения. Наоми их даже не знает. Все, что ей известно, так это: «не убивай, не кради и не произноси ложного свидетельства на ближнего своего».       — В это место приходят только ужасно святые грешники, либо до ужаса греховные безбожники, вроде тебя.       Наоми усмехается. Озай думает, что подкрался достаточно тихо, чтобы его не заметили, и довольно продолжительное время вслушивается в церковный хор. Она же думает, когда этот кощунственный богохульник сумел выведать ее маршрут передвижения. Ответы на такие простые вопросы, как: что его сюда привело и зачем; отпадают сами собой. Наоми уже знает их.       — Удивительно, что на пороге в тебя не ударила молния, — с улыбкой отзывается она, даже не глядя в сторону Озая. — Такую нечисть сейчас трудно сыскать. Настоящее порождение Огненного Ангела** запустили в храм святых и даже не окропили святой водой. Какое упущение.       — Стоит говорить за себя, — криво усмехается Озай, — и тогда все станет понятным. Мы с тобой в равных условиях, Наоми. Мы оба до ужаса святые грешники.       — Скорее, ужасные безбожники.       Наоми отделывается сухо и коротко, заставляя Озая самому додумать то, что она хотела этим сказать. И он выглядит напряженным, хоть и не подает виду. Наоми знает этого человека достаточно хорошо, чтобы понять, когда он приходит в тихую ярость. Все естество Озая кипит в негодовании, и известно, за что.       — Скажу тебе, немного нечестно играть моими же методами, — произносит он на полутонах, чтобы их разговор услышало как можно меньше людей. — Мне становится неприятно иметь дело с человеком, любящим подгадить в нужный момент.       — Мы имеем какое-то общее дело? — усмехается Наоми. — Твоя любимейшая дочь явно не одного с тобой мнения. В прошлую нашу встречу она знатно разозлила меня своими угрозами.       — И ты решила расквитаться? — хмыкает Озай. — Более действенного метода не нашла? Или не хотелось сильно марать руки и копать глубже?       — Не понимаю, о чем ты.       Прекрасно понимает, но не подает вида. Наоми доставляет удовольствие видеть Озая разозленным и готовым метать молнии. Эстетика и не умирающая классика. Одни только сведенные брови и тихий рык говорят о том, как мало нужно человеку, чтобы выйти из себя. Наоми лишь улыбается, предвкушая момент, когда Озай начнет сыпать угрозами.       — Помни, что мы с тобой в одной лодке, — произносит он. — В случае чего, на дно пойдем мы оба. Даже не вздумай хоть как-то выказывать своего носа до выборов, иначе пострадает уже не моя дочь.       — Как страшно, — сдавленно смеется Наоми. — Надеюсь, Азула получит достойный урок и научится уважать старших. Как-никак, а это единственный ребенок, который радует тебя своими успехами.       — Надеюсь, она не станет таким же разочарованием, как мой сын, — злобно бросает ей напоследок Озай, и в глазах его начинают плясать дьявольские огоньки.       Он уходит под звуки молитвенных песен и оставляет после себя Наоми, которая до последнего не прекращает выдавливать ехидную улыбку. Однако, стоит Озаю исчезнуть из поля зрения, уголки ее губ тут же падают вниз, а лицо становится каменно-бледным, черствым, безжалостным. Превращается в выражение настоящего, неприкрытого отвращения. Озай ей противен. Как и вся его семья. ***       Азула часто бывала на собраниях отца, внимательно выслушивала речи его прислужников, внимала каждому приказу или поведенной брови со стороны Озая, изучала его манеры и повадки по отношению к подчиненным, но на подобных встречах она впервые. Отец лично позвал ее посреди ночи и приказал сидеть смирно, наблюдать и наматывать на ус. Это пригодится Азуле, когда он отдаст ей бразды правления такой крупной корпорацией, когда у нее появится огромное количество союзников и не менее внушительный список врагов, готовых утопить в любую минуту. Только жесткой закалкой и непосильным трудом Азула сможет пробить себе путь на вершину.       — Простите меня, господин. Но мне больше не у кого просить помощи. Я подвел вас. И не заслуживаю быть вашим верным помощником. Джао уже в который раз приносит свои извинения и склоняет голову. Он просит у Озая помощи. И пощады. Вновь рассыпается в сожалениях о содеянном, винит свою глупость и недальновидность, а Озай все это время лишь молча его выслушивает, как и Азула, полагающая, что отец уж наверняка не станет прощать тому сей проступок. Он не из тех людей, что быстро забывают обиды.       — Виной всему твоя алчность и жажда наживы, — наконец, умозаключает Озай, и Джао поднимает на него свой испуганный взгляд. — Ты хотел не помочь мне с решением проблемы. Наоборот, возжаждал самому урвать кусок, да покрупнее. Прославиться. Вздумал отнять у меня добычу из-под носа?       — Вовсе нет, господин! — снова склоняет голову Джао.       Его голос полон мольбы и отчаяния. Джао сгибает колени перед Озаем и ползет к нему на четвереньках, видя, насколько сильно разгневал покровителя. Достаточно лишь заглянуть этому человеку в глаза, чтобы понять, какие именно чувства вызывает Джао у него, какую волну негодования, какую тихую ненависть, прожигающую адским пламенем, и какое разочарование.       — Прошу вас, — Джао припадает к ногам Озая, — дайте мне еще один шанс. Я не подведу! Сделаю все возможное… все, что в моих силах. Я спрячусь в самом темном углу страны и не буду вылезать несколько лет, я уеду заграницу и буду снабжать вас всем необходимым уже оттуда. Я выполню любую вашу просьбу! Только попросите! Все, что угодно!       Повисает зловещая тишина. Азула напряженно слушает тихий стук настенных часов, доносящийся из другого конца кабинета, и ждет окончательного решения отца. Прощать за такие крупные провинности — не в его духе, однако Джао еще ни разу не подводил. Возможно, у этого человека еще есть шанс. В томительном ожидании и сам Джао. Склонившись в ноги своему покровителю, он молча и с закрытыми от страха глазами молится о лучшем исходе. Озай может сдать его полиции и навсегда избавиться от обузы, а может и пощадить, приняв обратно в свои ряды. Те, кто знает председателя «Феникс» лично, могут смело утверждать, что его сферы влияния достаточно для ведения за нос даже самых влиятельных политиков.       — Встань, — приказывает Озай, и Джао, вздрогнув, повинуется. Голос председателя кажется уже более мягким. — Присядь. — Озай указывает на свободное кресло напротив его рабочего стола ладонью и продолжает. — Я услышал твою просьбу. Надо сказать, решение все же далось мне с трудом. Но я дарую тебе шанс искупить все грехи. Слабый не тот, кто сдается, слабый — тот, кто не умеет подстраиваться под ситуацию. Мы найдем выход из положения, за это не переживай. Тебе сейчас совсем не о чем волноваться.       — Ваша милость безгранична, — покорно и с благодарностью выдает Джао.       Озай хмыкает и отходит за его спину.       — Было бы непросто лишаться такого хорошего товарища, верно, Азула? — спрашивает он у дочери.       Азула вздрагивает, заслышав свое имя, но встречает это обращение с достоинством, не выказав ни страха, ни сожалений. Хотя всего на секунду ей кажется, что отец чем-то на нее недоволен.       — А лишаться того, кто мог бы принести столько пользы — вдвойне жаль, — между тем продолжает Озай. — Не переживай, мой друг. Теперь это уже в прошлом.       Азула в немом ожидании смотрит за тем, как он незаметно и постепенно стягивает с брюк ремень, чтобы после обвить им шею сидящего мужчины. Джао задыхается, пытается ослабить хватку, но Озай настолько силен и яростен, что ему не хватает мощи даже повернуть голову. Лицо его постепенно краснеет, затем тут же начинает синеть. Джао брыкается с пару минут, в то время как сам Озай с садистским наслаждением затягивает на его горле узел. Конвульсии становятся все более неуправляемыми, а дыхание — хриплым и частым. В предсмертной агонии Джао закатывает глаза кверху, дабы в последний раз взглянуть на своего убийцу, а затем его зрачки расширяются, и он теряет сознание. Озай продолжает еще какое-то время держать узел на его шее, затем со вздохом отвращения отстраняется от хладного тела и обращается к дочери.       — Внемли. Именно так нужно поступать с теми, кто тебя разочаровывает. Слабым и неспособным исполнять приказы слугам нечего делать в мире, где правишь ты. Здесь нет места жалости и сожалениям. Здесь есть только сила, власть и деньги; лишившись этих благ, ты недостоин хорошей жизни, как и права на существование. Таким же образом нужно поступать и с врагами. Я хочу, чтобы ты усвоила мой урок.       Азула всеми силами пытается унять дрожь по телу, ведет себя так же непринужденно и с серьезным лицом внимает приказам отца. Этот урок адресован именно ей. Она его разочаровала? Разгневала? Неужели, все из-за этой ведьмы — Асакусы? Никто, кроме нее, не мог так прямо и открыто выставить улики против директора бюро. Наверняка решила насолить Азуле за неприятнейший разговор, состоявшийся на днях в кабинете генерального секретаря.       — Да, отец. Я вас поняла, — со всем спокойствием отвечает она.       Но Озай чувствует ее страх. Азула дала слабину всего раз, но он, как отец, видит это невооруженным взглядом. Именно такая реакция ему и была нужна. Азула должна прекрасно понимать, что любые ее поступки могут привести к последствиям, в том числе и к смерти. Дочь обязана его бояться и не должна разочаровывать, ведь тот посыл, что отправил ей Озай, нашел свое отражение в ее испуганных глазах.       — А теперь я хочу, чтобы ты взялась за вверенное мной тебе дело и разгромила врага, — приказывает он. — Покажи им, насколько безжалостным может быть феникс, восставший из пепла. Сокруши их перед мощью своих способностей и склони их головы. И тогда тебе не будет равных.       В ответ Азула решительно кивает, напрочь отринув из головы нелегкие раздумья, и отвечает легкой ухмылкой.       — Не смейте сомневаться во мне, отец. Я не из тех фигур, которых смело можно отбросить в сторону на шахматной доске.       Азула склоняет голову с мыслями о том, что и ей однажды, возможно, грозит такая же участь, а посему, чтобы этого не допустить, нужно стать еще сильнее. Озай же думает, что преподал дочери полезный урок, и решает избавиться от тела.       На следующий день новостные телеканалы и сайты разрываются от сенсации — бывший глава Уголовного бюро расследований найден на заброшенном складе повешенным, и, судя по всему, это было самоубийство. Ни следов насильственной смерти, ни отпечатков пальцев на месте преступления полиция не находит. И никто, и никогда не додумается, что кому-то просто перестала быть угодна его жизнь. Никто даже не догадается начинать расследование и, уж тем более, обвинять в чем-то самого Озая.       Лишь только Наоми болезненно сморщится и откинет в сторону газетную вырезку, потому как знает правду. Но, естественно, никому ее не скажет.