Слепая зона

      Аанг слышит все: прикосновения, разговоры, легкое дуновение весеннего ветра, идущего с окна, равномерный писк приборов, медсестру, каждый раз приходящую сменить ему капельницы, ее мерные, мягкие шаги. Он различает даже малейшие шорохи, осязает то, что в обычные дни никогда бы не смог: шелест цветущей сакуры во дворе, взмахи крыльев бабочки, случайно залетевшей в палату, тихий шепот за дверью, телефонный разговор на улице тяжелобольной девочки с матерью, которая не может оторваться от работы, потому что ей нужно оплачивать больничные счета. Слышит, только слышит. Не более.       Аанг здесь, живой, дышит. Его ресницы едва заметно подрагивают, грудная клетка плавно поднимается вверх и так же медленно опускается, кровь все еще качает сердце, насыщая тело кислородом. Но он далеко. Так далеко, что это расстояние не соизмеримо даже с Млечным путем. И как бы он ни пытался преодолеть эту дорогу, время беспощадно и неумолимо возвращает его назад. Словно он и не начинал идти, словно так и оставался топтаться на месте. Аанг чувствует присутствие Шестого, но тот не торопится забирать его с собой. Он лишь молчаливо и мудро наблюдает, может быть, давая возможность самому Аангу решить — оставаться здесь или нет.       Катара осторожно приоткрывает дверь в палату и аккуратной поступью идет к кровати. Аанг чувствует запах лаванды и персика, — такой привычный и убаюкивающий аромат, который всегда ассоциировался с ней. Ее длинные волосы приятно щекочут ему кисти рук, когда Катара тянется поправить подушку. Затем он чувствует, как поблизости скрипят колеса. Вероятно, решила поменять расположение капельницы, ибо постоянно об нее спотыкается.       Что-то мокрое касается его лба. Противное, но теплое. Полотенце — понимает Аанг, и его ресницы вновь слабо подрагивают. Катара вытирает его лицо, шею, руки, мягко проводит ладонью по волосам и целует в лоб — бережно и мягко. Аанг чувствует ее трепет, слышит биение сердца, слегка сбитое дыхание, ее теплые губы, касающиеся его пальцев.       Катара сидит рядом, держась за его руку, и рассказывает истории: случаи на работе, про то, как Тоф продолжает войну с прокурором и гоняется за преступниками, точно умалишенная; как Сокка, в одно мгновение ударившись в творчество, малюет карикатуры и тем самым находит в них успокоение; как всегда мирный и флегматичный Тео все чаще выходит из себя из-за того, что Тоф и Суюки не могут найти компромисса, откуда стоит начать слежку; и про то, как семье живется без него.       Аангу хочется подать знак. Хоть какой-нибудь, лишь бы показать ей, насколько он заинтересован. Улыбнуться, когда выходит что-то смешное, взгрустнуть и погладить по плечу, ободрить, обнять и сказать, что все будет хорошо. Ей незачем расстраиваться.       — Хару добровольно перевелся в наш отдел, — говорит Катара. — Он хотел быть ближе к Тео, чтобы заботиться о нем. Ты ведь знаешь, они как два сапога пара — ни на минуту не расстаются. — Аанг чувствует ее улыбку. Грустную, болезненную. Катара каждый раз вымученно выдавливает ее из себя, чтобы не показывать, насколько ей тяжело. Уж точно не тому, кто определенно может это увидеть, даже находясь за сотни невидимых стен — где-то там, в другом, неизведанном никем измерении. — Папа каждую субботу делает твои любимые лимонные пироги. Говорит, так и не научился печь их так же вкусно, как ты. Он по привычке отдает их нам перед выходом, а я никак не могу сказать ему, что они очень невкусные, — смеется она. — Хотя, Сокка и Аппа уплетают их за обе щеки.       Голос ее дрожит. Катара не показывала своих настоящих переживаний уже очень давно, но сейчас на грани. Все чаще ее визиты становятся короче, однако Аанг замечает, что она стала больше навещать его палату, по несколько раз на день: утром, в обед, возможно, вечером. В последний раз Катара осторожно дотрагивается до его руки, убирает отросшие пряди с его лба и со словами: «Прошу, вовращайся»; уходит, чтобы после вернуться вновь.       Аангу она всегда была дорога. Ради нее он готов пожертвовать всем, что имеет, даже собственной жизнью. Почему же ее слова не действуют? Отчего же это проклятое тело не хочет подчиняться ее просьбе? Главной и единственной просьбе. Пробудиться от долгого и мучительного сна… ***       Катара плачет. Круглыми сутками, как ей кажется. Ее сердце разрывается от боли, душа ноет, а горло схватывает и сжимает в тиски. В последнее время даже слезы не помогают ослабить напряжение. Катара не ест и практически не пьет, бездумно слоняется по городу: по любимым местам, куда водил ее Аанг, в их старую, но уютную столовую, где всегда продавались восхитительные булочки с корицей, на мост «Ворота в Токио» — в самое сердце их сказочного, затерянного королевства, где они, еще будучи детьми, наряжались в традиционное кимоно и изображали себя маленькими правителями воображаемой страны. В нем она стоит по несколько часов и смотрит на закатное небо. Ее глаза полны тоски и грусти, но в них постепенно не остается влаги для слез.       Сокка беспокоится за ее здоровье. Тоф часто высылает Катару на самую простую канцелярскую работу, какая только водится в бюро, а Суюки старается не спорить с ней по этому поводу и практически не придирается. Катаре кажется, будто каждый из них чувствует свою вину за произошедшее, и это еще больше расстраивает. Она винит только себя. За то, что не успела.       — Поешь.       Ее брат вновь кладет перед ней миску с едой. Мисо с лососем — самой мягкой рыбой на этом гребаном острове, и с водорослями, перетертыми до состояния болотной жижи. Но даже это Катара не в состоянии съесть. Не может. Задыхается. Давится и вновь плачет. Нет аппетита, позже, она не любит рыбу, — эти отговорки уже давно не принимаются. Сокка и без того знает.       — Ты так скоро от голода свалишься, — возмущенно выдает он. — Не могу же я съесть это вместо тебя, чтобы ты насытилась.       — Съешь, — безэмоционально произносит Катара и встает со стола. — Мне нужно подышать свежим воздухом.       — Эй, — Сокка на правах старшего брата одергивает ее грубо и силком заставляет сидеть на месте. — Мы тоже переживаем. Видеть, как еще двое из нашей команды сохнут на глазах, знаешь, то еще удовольствие. Завтра я схожу с тобой в больницу. Так дело не пойдет. Ты нужна нам здоровой.       Катара вымученно улыбается. Снова. Сколько раз она уже повторяла это действие за последний месяц?       — Да. Спасибо.       И все равно уходит, так и не притронувшись к еде. Но не минуют и сутки, как ее истощенный организм начинает давать сбои. Сокка ловит ее дома, когда Катара поднимается по лестнице в свою комнату и теряет сознание. А затем тратит неделю на беспокойные визиты в больничную палату, где ей ставят капельницы и лечат от нервного срыва.       — Прости, — извиняется Катара в очередной раз. — Я не такая сильная, как ты. Не такая… стойкая.       Сокка берет ее холодную ладонь в свои теплые руки, и это дарит ей маленькое, утешающее умиротворение.       — Все наладится. Вот увидишь. Мы обязательно справимся. ***       Тоф изводится тренировками. Работа, преступники, жертвы, снова тренировки, перепалки с начальством, сигареты, чертов кактус, который все никак не хочет цвести, и снова изматывающие, ни к чему не приводящие телодвижения в пыльном, пропитанном запахом пота и хлорки спортивном зале. Без возможности продохнуть. Без возможности вообще о чем-либо думать. Так легче. Это стирает грани ее внутреннего «я», ибо Тоф более не хочет слушать даже свое нутро.       Ее бледное тело с каждым днем украшается все новыми синяками, ее лицо каждый раз саднит от царапин, мышцы и кости ноют каждое утро, руки наловчились держать оружие в немыслимых вариациях и все равно выстреливать верно, глаза покраснели от недостатка сна и усталости, но Тоф упрямо продолжает истязать себя. Своего рода, такое занятие приносит ей удовольствие. Кажется, ей начинает нравится чувствовать эту боль. Физическую. Она намного приятнее душевной травмы.       Тоф выглядит спокойной. Типичное поведение удава, готового придушить любого, кто посмеет что-либо вякнуть в ее сторону. Продолжает заниматься обыденными вещами, выискивать логические цепочки в убийствах. Хватается за нити, ведущие к преступнику, ловит их. Все так же по пути умудряется навалять им пару тумаков. Тоф жить не может без насилия. По крайней мере, на данный момент. Курит как не в себя, до хрипоты в горле, хотя еще пару месяцев назад обещала и вовсе прекратить. В один прекрасный день это перестало иметь смысл. Сейчас Тоф просто отрывается и выплескивает излишнюю агрессию. Ведь избить до полусмерти тех, кто все это сделал, у нее не получится. Остается довольствоваться малым.       — А! Потише! — Хару сгибается пополам от ее неожиданно мощного удара в солнечное сплетение и, задыхаясь, присаживается на колени.       — Ой! — Тоф в испуге прикрывает ладонями лицо и практически подпрыгивает на месте. — Прости! Сильно задела? Мне вызвать медиков?       — Не стоит, — выдает Хару.       Он садится на пол и какое-то время трет место, куда ударила Тоф. У нее слишком резкие движения, молниеносные и жесткие. Словно не человек бьет, а агрессивно настроенная груда железяки, способная предугадывать все действия противника.       — Уровень боли от одного до десяти? — спрашивает Тоф.       — Пять, — отвечает Хару. — Нет, четыре. Ерунда. Должно пройти.       Тоф вздыхает и присаживается на колени рядом. Стоит быть помягче к людям. Никто не виноват в ее паршивом настроении, никто не обязан страдать вместо нее. Тем более Хару. Он и без того лишился друга по ее вине, и перевелся в отряд только ради договоренности поймать преступников. Хару, как и Тоф, не верит в то, что авария была случайной.       — Куратор приказала мне присутствовать на экспертизе, — говорит он. — Прошло несколько суток. Родные хотят забрать тело погибшей и устроить похороны.       — Ладно, — кивает Тоф. — Мне пойти с тобой? Ты навряд ли участвовал в подобных зрелищах, будучи в отделе финансовых преступлений.       — Не думаю, что не способен пережить вскрытие трупа.       Хару, как и любой уважающий себя следователь, не хочет ударить лицом в грязь, признать свою беспомощность или же слабость, и Тоф это понимает. Она усмехается и несильно хлопает его по плечу.       — Все так говорят. Решено, приятель, я пойду с тобой! А уж дальше, если покажешь себя, буду отправлять самостоятельно на задания посложнее. ***       Жизнь в Региональном бюро расследований идет своим ходом. Где-то умирают люди, и отрядам особо тяжких приходится выезжать на вызов. Где-то все так же проворачивают преступные махинации с деньгами. Кто-то взламывает базу министерства, вытаскивает гигабайты информации из банков или государственных учреждений. Кто-то сбывает наркотики, выставляет тела школьниц грязным извращенцам или продает их откровенные фотографии в интернете. В каком-то из этих домов с остроконечными крышами каждый день терпит побои жена и двое ее детей от мужа-тирана, а в школе напротив подросток кончает жизнь самоубийством из-за жестокой травли. Бюро берет во внимание все случаи и распределяет по участкам. Оно же отправляет лучших своих бойцов на те задания, с которыми никто более справиться не в силах. Ничего не изменилось. Все по-прежнему. Это место может восстановить потери, пополнив ряды новыми, молодыми кадрами, которые, точно свежая струя, порой даже мыслят иначе и привносят в работу что-то креативное, что-то свое.       Бюро безучастно. И не может грустить по усопшим.       — Эта дыра затягивает. Даже если ты в первое время думаешь, что не сможешь здесь ужиться, то через пару месяцев начинаешь замечать, что постепенно пригораешь.       Хару прав. Бюро, люди в нем, его стены и запах — все это со временем стало ей родным. Тоф никогда бы не смогла покинуть это место без хорошего пинка, пусть и порывалась сотни раз самостоятельно податься в бега.       Весенний Токио расцветает. На дворе начало марта — прекрасная пора, когда распускаются первые бутоны сакуры. Конечно, ранняя цветет уже с конца января, если погода хороша, но прекрасна именно та, что распускается весной. В этот период волшебным и уютным кажется даже солнечный луч, пробивающийся сквозь оконную раму. Его яркое сияние бликами отражается в отваренном яичном белке, одиноко болтающемся в супе Тоф.       — Держи. — Она палочками выковыривает из тарелки яйцо и кладет его в рамэн Хару. — Не люблю белок.       — Да? — приподнимает он брови и косится на ее половину стола. — Зато все остальное проглотишь за будь здоров. И как в тебе столько умещается? Я даже суп не доел, а ты уже весь футомаки умяла. Так несварение можно получить.       — Что плохого в хорошем аппетите? — пожимает плечами Тоф. Она показательно водит палочками над столом. — Все это — лишь половина из того, что мог проглотить Джет. Сам знаешь. Как сядет да объявит на спор, кто кого! Только и успевай за ним.       И оба замолкают, опустив головы. Это слишком болезненная тема для них, но всякий раз, стоит им заговорить о чем-то, не упомянуть Джета представляется сложной задачей.       — Как думаешь, стал бы он нарочно помогать Лонг Фенгу? — Хару неохотно перемешивает содержимое супа ложкой, словно ждет, когда он остынет. — Стал бы нарочно скрывать от нас информацию?       — Его зомбировали, — отзывается Тоф. — Это давно всем известно. Джет бы ни за что не стал помогать таким, как Лонг Фенг. Ни за какие деньги.       В этом она уверена. Именно поэтому она так сильно пропиталась к нему уважением. Мир криминала покупал многих следователей, но Джет всего лишь горел идеей очистить мир от скверны, потому не был интересен разного рода коррупционерам. Он представлял для них скорее большую угрозу, чем объект, способный принести пользу грязному делу.       — Те слова про Зуко и его сестру, — произносит Хару. — Мне всегда казалось странным, почему ты не заводишь разговор на эту тему. Ты ведь и сама прекрасно обо всем догадываешься. Джет не мог солгать нам, тем более Аангу. Я не одобряю поступок Зуко. Он отвернулся от всей команды, когда мы в нем нуждались, но не кажется тебе это немного…       — То, что натворил этот козлик — тот еще геморрой в заднице, — мрачнеет Тоф. — Но что мы можем доказать? Это его выбор. Его тупая оленья выходка. Посмотрим, как долго он еще на новом, пригретом у папаши месте продержится. Попадись он мне — урою паршивца.       Произносит она эти слова довольно громко и возмущенно, так, что ее слышат сидящие поблизости люди. Все они удивленно оборачиваются и приковывают к Тоф пристальное внимание. Как раз в тот момент, когда по телевизору идет новостная сводка о сыне известного на весь мир председателя Озая, триумфально вернушегося после долгих лет перерыва с новым, масштабным проектом, готовым вступить в прямые обязанности полноправного наследника такой гигантской корпорации, как «Феникс».       — Прошу, минуточку, еще пару слов, — допытывают его репортеры. — Господин Зуко, ваша профессия — прокурор. После принятия всех обязанностей вы собираетесь оставить карьеру?       Зуко, стоя на трибуне, наклоняется к микрофону и с обаятельной улыбкой сообщает:       — Сомневаюсь, что смогу до конца оставить это дело. Как насчет совмещения?       Когда все внимание вновь переключается на экран телевизора, представительницы женского пола начинают томно вздыхать, говоря, какой же милый у председателя Озая оказался сын. Лицо Тоф в этот момент постепенно превращается в протухшую селедку.       — Довольно вкусно! — громко вставляет Хару и тянется за остатками футомаки, перекладывая их к себе в тарелку. — Если не хочешь, чтобы я все съел — живо налегай на еду! ***       — Я очень рада, что все вы счастливы объявлению о нашей помолвке, — деловито вставляет Азула, наливая себе в бокал вино. — Но давайте не забывать о главном празднике в нашей семье. За тебя, братец. За твое триумфальное возвращение!       Она подмигивает Зуко, вполне искренне улыбается и поднимает бокал вверх в ожидании, что все подхватят ее инициативу. Первой присоединяется Тай Ли, затем Мэй, а после — уже неохотно — сам Зуко.       — Я была так рада услышать такую новость от господина Озая, — с теплой улыбкой произносит Тай Ли. — Ты заслуживаешь большего, чем пропадать круглыми сутками в кресле государственного обвинителя и выслуживать начальству.       — Теперь выслуживать начнут ему, — хмыкает Азула и тянется за сыром. — Важно помнить, кто ты есть на самом деле. Люди начинают наглеть, если не ставить их на место вовремя и не напоминать, кто здесь главный.       — Правда? — поджав губы, выдает Зуко. — Пожалуй, ты права. Это намного лучше, чем болтаться как дерьмо в проруби.       Все удивленно замолкают, за исключением Азулы, которой словно далеко наплевать на то, что думает ее брат. Она веселится, улыбается, хитро прищурив глаза. Однако в ее жестах улавливается легкая угроза, способная перерасти в молниеносный пожар.       — Ты начинаешь все с нуля, — говорит она. — С успешного старта. А уж то, что будет дальше — зависит только от тебя. В любом случае, я рада, что вскоре избавлюсь от этого балласта. Займусь личной жизнью, семьей, заведу детей и буду купаться в роскоши, ни о чем не заботясь.       Азула, и семья? Дети? Зуко буквально кожей чувствует сарказм, исходящий от Мэй. Все это время она терпеливо и молча наблюдает за друзьями, обмолвившись лишь парой сухих и коротких фраз. Зуко давно отвык от такого поведения. Тоф всегда болтала, пускала разные шуточки, которые как никогда удачно вписывались в беседы, бросала колкие, но веселые замечания в сторону оппонентов, и словно расслабляла атмосферу своим присутствием. Делала место вокруг нее донельзя теплым и светлым. Мэй похожа на льдину. Терпеливую, жесткую льдину. Говорит только по делу, отвечает, когда спросят, часто язвит, опуская чью-то самооценку, отстраненно смотрит куда-то вдаль, если собеседник ей неинтересен. Проведя столько лет вместе, почему Зуко заметил это только сейчас? Что могло измениться в ней или в нем, чтобы это произошло?       — С нуля, — безрадостно соглашается Зуко. — В этом вся проблема.       Его раздражает все: плавная музыка, подыгрывающий ей пианист, натянутые улыбки персонала, негромкие разговоры с соседнего стола, давящая атмосфера дорогого ресторана, на который в прошлом он мог копить целый год за один-единственный ужин, еда, компания, он сам.       — Вот засада, — усмехается Азула. — Я потратила много лет для того, чтобы добиться твоего положения, а ты говоришь, что тебя это не устраивает? То, где ты сейчас? Ты ведь знаешь отца. Если он решил однажды дать тебе шанс — воспользуйся им. Не будь дураком и постарайся не разочаровать.       — Наверное, хорошо говорить с высоты своего полета? — раздраженно бросает ей Зуко. — Ты ведь никогда не была на моем месте, чтобы понять, как мне все досталось. Отец дает мне шанс, но в то же время смотрит только на тебя. Возлагает надежды только на тебя. Я для вас не более, чем дополнение, мол, особый статус семьи не позволяет игнорировать старшего наследника. Отец делает вид, что гордится мной, но что значит для него это слово? Что он больше не видит во мне Урсу — женщину, когда-то зовущуюся нашей матерью? Что я больше не похож на нее? Стал лучше соображать? Перестал быть его разочарованием? Скажи мне, что именно изменилось во мне?       Азула, как и все остальные, в немом удивлении не сводит с Зуко глаз. Он злится, во многом разочарован и запутан. Зуко больше не понимает, чего хочет от жизни, от семьи, от себя. Раньше для него признание отца было прямой целью, после, поразмыслив и отбросив эту затею, он хотел просто утереть всем носы. Показать, на что способен бесталанный сын председателя Озая, будучи выброшенным за борт. Однако это уже совсем не то.       — Ты сам, — произносит Мэй. — Ты изменился, Зуко. Поэтому ты здесь.       Ее слова доходят до него долго. Требуется еще лишняя минута, дабы осмыслить то, что она сказала и как. Зуко впервые открывает глаза, впервые заглядывает внутрь себя самого. Мэй, хоть и хладнокровна, но проницательна. Она чувствует его, словно читает каждую его мысль. И она бесконечно права, в очередной раз.       — С высоты моего полета? — с горькой улыбкой выдавливает Азула, глядя куда-то вдаль стекляными глазами. — Ну, да. Мне ведь не на что жаловаться. У меня не было каких-то особых проблем. Я росла здоровым и сильным ребенком, умным, сообразительным. Мой талант оценили в четырнадцать, тебя в этом возрасте нещадно судил собственный отец. Многие из вас думают, что все доставалось мне легко, ведь я родилась под счастливой звездой. Однако никто не знает, какими жертвами и терзаниями пройден весь этот путь, какими шипами он устлан. Признание отца? — она обращается к Зуко. — Мне повезло быть счастливой, но не повезло родиться девочкой в стране, где почитают только мужчин. Поэтому я расходовала все ресурсы на то, чтобы меня просто заметили, в то время как ты получал все лавры за то, что просто являлся мальчиком. Любовь матери? Эта женщина видела только тебя и смотрела только на тебя. Я была счастлива обратить на себя ее внимание хоть на малую долю из того, что она дарила тебе, была рада услышать даже ее гневные крики в свой адрес. Эта дура считала меня монстром. — Азула дергается и скрещивает руки от пробравшего ее тело холода. Воспоминания об отце в ту ночь, его яростный взгляд, хищный оскал и фраза, брошенная собственной дочери в качестве предупреждения, вновь оживают. — Если бы этот чокнутый псих не сделал…       «Меня такой…» — продолжает она у себя в голове, но не решается высказаться вслух.       Вместо этого Азула разом осушает бокал с вином и, даже не закусывая, спешно собирается под ошалевшие взгляды подруг и брата.       — Я ухожу, — бросает она на прощание. — Продолжайте без меня. Отметьте мою помолвку и возвращение Зуко как следует. ***       Зуко все еще не может прийти в себя после ее слов. Азула всегда казалась ему избалованным ребенком с убийственной самооценкой и завышенным требованием внимания к своей персоне. Ее слова сегодня задели в душе какую-то струну. Он был настолько невнимательным братом, что не заметил катастрофические изменения в собственной сестре, либо гонка за первенство сделала ее такой? Азула словно сама понимает, в кого превратилась со временем. Зуко видел ее взаимодействия с Чаном. Он и не удивится, если Азула играет отведенную роль и притворяется кем-то со всеми, с кем имеет дело. Даже с отцом, с ним, с подругами, с матерью…       — Врунишка.       — Что? — Зуко вздрагивает и поворачивается к Мэй.       Он не сморит на нее всю дорогу до дома, пока она сама не начинает разговор. Мысли Зуко сейчас только о сестре. Он далеко, пусть и сидит рядом, уставившись в окно, за которым горят тысячи огней Токио с его бесконечными небоскребами, светящимися вывесками и миллионами снующих вокруг людей.       — Ты ведь знаешь ее, — говорит Мэй. — Азула всегда врет. Не принимай ее слова близко к сердцу. Уверена, это очередное представление, чтобы вывернуться наизнанку и манипулировать твоим чувством вины.       — Наверное, ты права, — призадумавшись, соглашается Зуко.       Мэй следует за ним в его новую квартиру. Озай хочет женить своих детей, поэтому часто настаивает на помолвке. Зуко даже за месяц не привык к тому, что каждое утро видит лицо той, о ком мечтал долгие годы. Мэй — его подруга детства. С ней у Зуко множество воспоминаний, — как плохих, так и хороших, — и еще до кучи тем для разговоров. Так ему казалось раньше. Мэй простила его, Зуко признал все свои ошибки. Признал, что когда-то давно первым отказался от нее, так как не считал себя достойным, часто срывался, шел против ее просьб, вел себя по-хамски, не уважал личного пространства, как и ее призывов поговорить. В их расставании был виноват Зуко, в их воссоединении — тоже он. Мэй все так же любит его, верит, ценит их многолетнюю дружбу, постепенно переросшую в нечто большее. И открывается она только Зуко, вот только ему это слишком тяжело дается.       — Приляг. — Мэй снимает с него пиджак. Ее движения мягкие, ненавязчивые, и делает она это так заботливо и так по-хозяйски, что Зуко невольно поддается всем манипуляциям с ним. — Отдохни. Сегодня был тяжелый день.       Он расслабляется только когда укладывается на диван, попутно стянув с себя гастук, и устремляет опустошенный взгляд к потолку, с минуту просидев без движений. В голове больше не остается мыслей. Зуко просто устал, и это пройдет. Он сам выбрал такую жизнь. Стоила ли она того?       — Ты можешь высказать мне все, что думаешь, — предлагает Мэй. — Выговорись. Тебе станет легче.       — Спасибо, — только и может выдавить Зуко, — что понимаешь меня.       Мэй вздыхает, полностью забирает галстук, висящий на шее тонкой веревкой, и встает за его спиной. Длинными пальцами она аккуратно расстегивает на рубашке Зуко неколько верхних пуговиц и массирует его плечи. Мэй красноречиво немногословна. За нее могут говорить руки, тепло и поддержка, коими она одаривает Зуко. И он благодарен ей за это. Снова.       — Только и могу, что принимать от тебя заботу. — Его руки дотрагиваются до нежных ладоней Мэй. — Прости. Я слишком бессовестный, чтобы дарить ее тебе.       — Ты просто отвык, — отвечает она. — Все в порядке. Это пройдет. Со временем расстояние между нами сократится, и тогда мы станем ближе друг к другу. Я не настаиваю, чтобы это произошло именно сегодня.       — Сегодня.       Мэй замирает. Кажется, она понимает мотивы Зуко. Что именно движет им на данный момент. С момента их фальшивого воссоединения Зуко не притронулся к ней ни разу. Его мысли давно заняты другой, и Мэй это осознает. Ей никогда не быть соперницей той, что задела его душу, дотронулась до самого сокровенного — сердца. Мэй больно, но она не теряет надежды. Ей стоит быть терпеливее, нежнее, заботливее. У них с Зуко полно времени вновь притереться друг к другу. Стоит лишь подождать. Мэй умеет ждать.       Ее сердце отбивает сумасшедшие ритмы, когда Зуко поворачивается лицом и оказывается к ней всего в паре сантиметров. Когда его ладонь мягко проводит по ее шее, а затем притягивает к себе. Когда его губы касаются ее губ. Но лишь на короткий промежуток времени. Зуко не задерживает поцелуй и в скором времени сам отстраняется. В его глазах Мэй впервые видит чужого человека. Это уже давно не Зуко. Любимый ею мужчина давно мертв, и неизвестно, виновата ли в этом злая ведьма, утянувшая его за собой, либо время, имеющее привычку отнимать у людей самое дорогое? ***       Завтра он точно проснется с опухшими глазами. Или вовсе не проснется. Забьет болт даже на важную встречу, на интервью у крупного телеканала, на свою жизнь в целом. Ну и плевать. Сегодня Зуко точно оторвется. Сам с собой, как последний псих-одиночка, сидя на каменной лестнице посреди пустой улицы, под звуки проезжающих внизу машин, с банкой пива и сигаретами. Совсем как Тоф. Этой сумасшедшей только такой стиль жизни и подходит — безбашенный, спонтанный, расхлябанный, как она сама.       Зуко усмехается. Под конец жизни ему точно будет о чем вспомнить. Такую женщину трудно забыть, а ее по-кошачьи раскосые глаза, отдающие весенней травой, и того подавно. Вот уж, точно ведьма.       «Сам оплошал, приятель, — думает Зуко. — Сам на себя и пеняй».       — Уже третья.       Вздрогнув, он оборачивается на звук. Голос этой девчонки порой уж слишком сильно похож на нее. Манера речи, не сам тембр.       — Все жду, когда вы закончите свою одинокую попойку, но, вижу, вы не собираетесь останавливаться. — Кэйт подпрыгивающей походкой шагает к Зуко. — Да вы никак в алкоголики податься решили, да, сенсей?       — Который час? — в строгой манере спрашивает Зуко. — Почему до сих пор не дома?       Девочка воровато отводит глаза, закусывает щеку и начинает мяться на месте.       — Да была тут одна проблемка, — говорит. — Неподалеку. А после я на вас наткнулась. Тоже живете в этом районе? Вау! Да вы крутой!       — Что с лицом? — Зуко переводит свой взгляд на ее ноги. Синюшные, словно по ним били палками. — Снова подралась?       — А что еще было делать? — возмущенно выдает Кэйт. — Не бросать же человека в беде! — И садится на ступеньку. После добавляет насупленно: — Ненавижу, когда унижают слабых забавы ради, либо для того, чтобы самоутвердиться за их счет.       — В Бэтмена заделалась? — иронизирует Зуко. — Или приключений ищешь? Твоя мать вообще следит за тобой?       — Не сказать, чтобы совсем нет, но в передвижениях особо и не ограничивает, — надувает губы Кэйт, затем хитренько косится на него. — Беру пример с вас, сенсей, который любит защищать слабых и обездоленных. Я ваша фанатка. Я даже слежу за вами иногда.       Нехилое заявление.       — Ты в курсе, что это незаконно? — приподнимает брови Зуко. — Так поступают только нехорошие фанатки, одержимые.       — Я очень одержима вами, — расплывается в улыбочке Кэйт. — Можно сказать, я влюблена.       — Ты всегда такой бульдозер, когда дело доходит до мальчиков, которые тебе нравятся?       — Мне нравитесь только вы.       Кэйт выдает это в шутливой манере, хоть и заигрывает. Зуко почему-то становится весело от ее слов.       — Так откровенно в любви не признаются, — поучает он. — Это невежливо по отношению к старшим*.       — Что плохого в том, что я делаю, как мне велит сердце? — хихикает Кэйт. — А вот вы, кажется, совсем запутались. Ходите с одной, а мысли заняты совсем другой.       Зуко одаривает ее строгим, но весьма ошарашенным взглядом. С каких это пор она так пристально следит за ним?       — Если вы думали, что разговаривали в уме или с той жабой в луже, то спешу огорчить, — разводит руками девочка. — Я все слышала.       — Не пора ли домой? — спрашивает Зуко.       — Нет. — Кэйт смотрит на время. — Я в надеждах, что мама вспомнит о моем дне рождения. В долгих, мучительных надеждах. Поэтому и жду, когда она мне позвонит. До конца этого дня еще четыре часа. Значит, не все потеряно.       — День рождения? — переспрашивает Зуко. — О… Поздравляю. А я даже шоколадку с собой не взял.       — Подарки совсем не обязательны, — смеется Кэйт. — Достаточно одного вашего присутствия, сенсей.       — И как часто мама забывает о твоем дне рождения?       Почему-то Зуко начинает казаться, что ситуация подозрительно похожа. Только в случае такой беспечной матери у него выступал отец, а у Азулы, скорее всего… Нет. Урса не из тех женщин, забывающих про своих детей. Зуко уверен, она помнила и заботилась о них даже после развода. Азула была просто избалованным ребенком, и мать не смогла найти на нее управу, поэтому отдалилась, но это не значит, что вовсе забила. Урса была хорошей матерью.       — А не пойти бы нам с тобой в парк развлечений? — неожиданно даже для себя предлагает Зуко. — Ты ведь как-то раз говорила про Диснейленд? Это и будет моим подарком для тебя.       — Правда? — Глаза у девочки загораются, совсем как рождественские гирлянды. Она живо вскакивает с места и едва ли не прыгает от счастья. — Еще спрашиваете! Конечно, пойду!       Если бы у Зуко была возможность вернуться в прошлое и что-то изменить, то он, возможно, выбрал бы общение с сестрой. Азула всегда была для него конкурентом. Она ставила ему палки в колеса, часто мешала делать уроки, строила козни, старалась превзойти во всем. Зуко повелся на ее детские уловки и принял игру, которую, словно ловушку для самой себя, Азула и создала. Вернувшись, он бы никогда так не поступал. Он бы стал для нее настоящим старшим братом. Тем, на кого она могла бы положиться, тем, кем бы она гордилась, а не признавала слабым и немощным конкурентом за право быть признанным родителями. В том, что творится сейчас в семье, виноват и сам Зуко.       Кэйт похожа не на Тоф. Она имеет многие повадки Азулы в ее возрасте с одной лишь разницей, что Кэйт ищет приключения не ради самоутверждения и жестокости. Это честный и искренний ребенок, способный на сострадание и добрые дела. Азуле никто не объяснял, что можно жить по-другому. Родись она в другой семье, возможно, все было бы иначе.       Кэйт повезло с матерью. Пусть у нее и нет достаточно времени для ребенка, видно, что девочка пропитана к ней любовью и уважением. Это Зуко находит даже в выбитой у автомата игрушке, которую он торжественно вручает Кэйт, а та сразу же говорит, что планирует поставить ее в кабинете у матери.       — Пусть любуется, — произносит она. — Она в жизни не даст мне подарка ценнее этого плюшевого динозавра.       Зуко находит их связь даже в обычной сахарной вате.       — Мама не любит сладкое, — разъясняет Кэйт. — И меня ограничивает. Говорит, что вредно.       В стрельбе из пневматического оружия.       — О, я могу! — радостно прыгает Кэйт, наматывая круги вокруг Зуко. — В детстве мама часто учила меня стрелять из лука, и мы ходили в тир каждые выходные, и на стратегические войнушки! Я умею, сенсей! Я хочу попробовать!       Если бы он только мог… Что бы стало с его семьей тогда? Были бы они с сестрой хоть чуточку счастливее?