Худший случай

— Здравствуйте. Я смотрю на него, пытаясь разглядеть хоть какое-то фамильное сходство, но мне это пока не удается. Он похож на мать, очень похож, только ее я помню открытой, жизнерадостной, а этот — вылитая устрица, выглядывающая из своей раковины. Присматривается ко мне. Может, слышал что-нибудь нелестное, это было бы ожидаемо. Или это у него возраст такой, себя бы вспомнить в его годы… Я тоже был такой настороженный, хмурый? Неожиданная мысль пронзает меня, и я едва сдерживаюсь, чтобы не рассмеяться нервно, на грани истерики. Не надо пугать его в первые же минуты знакомства, у него и так впереди много трудностей. — Здравствуй, — говорю я, чтобы как-то отвлечься. Кажется, принято еще что-то говорить, люди вообще постоянно что-то говорят. — Хорошо долетел? — спрашиваю я. Уместный вопрос, но я чувствую отвратительную неловкость и уже проклинаю себя за то, что согласился, за то, что вообще ответил на этот звонок. — Угу, — бормочет он, и я снова сталкиваюсь с той же мыслью, но теперь мне уже не хочется смеяться. Вот оно, фамильное сходство. Ну, так даже лучше. Будем себе сидеть каждый в своей скорлупе, пока не отпадет нужда соседствовать. Если повезет, это будет совсем скоро. Если… Но я запрещаю себе об этом думать. Никогда не надо надеяться на лучшее. Худший вариант продуман во всех подробностях, это неприятно, но не невозможно. На этот случай у меня всё предусмотрено. Я готов. Не рад, конечно, но готов. В конце концов, речь всего о нескольких годах. — Пойдем. Я исподтишка рассматриваю его, пока он закидывает на спину рюкзак, подхватывает сумку и шагает к выходу, глядя больше под ноги, чем по сторонам. Нет, проблем с ним быть не должно. Я справлюсь. В машине разговор не клеится. Я ловлю себя на мысли, что само наличие этого постороннего элемента на пассажирском сиденье выводит меня из равновесия. Сколько лет прошло с тех пор, как в моей машине находился кто-то еще? Я даже вспомнить не могу. Он мешает, как мешал в детстве шатающийся зуб. Я не могу удержаться и постоянно бросаю на него взгляд, потому что это непонятное присутствие требует какого-то взаимодействия. Вот и с шатающимся зубом так же: пихаешь его языком, а зачем — не понять; то ли чтобы просто убедиться, что он еще там, то ли чтобы он выпал уже поскорее. Только от выпавшего зуба останется дырка, а если исчезнет этот ребенок… Ну, всё будет по-прежнему. Но мои косые взгляды не заставляют его исчезнуть. Он сам тоже поглядывает на меня, и я начинаю думать, что и я ему в каком-то смысле мешаю. Но это же моя машина, мой город, моя жизнь… Это он здесь лишний, а не я. — Приехали, — говорю я, и он вздрагивает. Уснул, что ли? Нет, непохоже. Просто задумался, наверное. И снова это самостоятельно мыслящее и действующее существо рядом со мной начинает напрягать. Я ощущаю его чужеродность, мне хочется взять и выковырять его из своей жизни, вырвать с мясом… Я замечаю, что царапаю ногтями предплечье прямо сквозь рукав, и резко убираю руку. Я ведь нашел равновесие, я умею его удерживать, что происходит? Вторжение в мою жизнь, вот что происходит. Теперь я никогда не буду один. Вот этот шатающийся зуб, это инородное тело — это навсегда. Приплыли. Нет, не навсегда. На несколько лет — в худшем случае. Я буду рассчитывать на худший случай, чтобы не разочароваться. Будет лучше — хорошо. Не будет — ожидаемо. — Твоя комната, — говорю я, слишком резко распахивая дверь. Уже по пути от входной двери он успел выбесить меня тем, что повесил куртку на крайний левый крючок — мой любимый. Что снять обувь додумался уже почти в коридоре, что смутился, вспомнив об этом и поспешно вернувшись в прихожую, что едва не зацепил своей сумкой зеркало возле ванной. Он заходит в крошечную комнату и осматривается, и раздражение накатывает на меня стремительной волной. Чего он еще хочет от меня? Приехал, вторгся, существует тут в самом сокровенном и уязвимом — в моем доме. И всё ему мало. Наверное, дома комната была побольше, наверное, у него там был свой телевизор, компьютер и что там еще нужно современным детям. Конечно, разве его волнует, что я убил три дня на то, чтобы ему было где спать? Мог бы просто бросить матрас на пол. Мог бы постелить ему на диване. Нет, не мог бы. Не хватало еще, чтобы он занимал мой диван. Мне и этой комнаты невообразимо жаль, мне жаль делиться каждым квадратным сантиметром моего дома, потому что мой дом — это место, где я могу быть собой, где ко мне никто не пристает, где меня не трогают. Впервые я думаю об этом так открыто, и это меня тоже раздражает. — Устраивайся, — говорю я и ухожу. Мне тут же становится стыдно, потому что он ничего такого не сделал, ничего не сказал. Откуда ему знать, что он меня стесняет? Да если он даже и понимает это (а ведь он понимает, по виноватому взгляду видно), что он может поделать? Мы с ним оба — заложники ситуации. Не надо делать из него врага. Я иду на кухню, потому что мне нужно чем-то заняться. Никогда не любил вкус кофе. В этом вся его прелесть. Вливаешь в себя мерзкое пойло, превозмогаешь и получаешь в качестве награды ясность мыслей. Но сейчас мне нужно не это. Мне нужна рутина. Мне нужно просто побыть на своей кухне, притвориться, что всё по-прежнему, выдохнуть, избавиться от раздражения. Я стою и жду, наблюдая за темной бурлящей струйкой кофе. Сам процесс мне нравится, пожалуй, даже больше. Машина сосредоточенно гудит, потихоньку наполняя мою чашку, и на секунду мне кажется, что равновесие вернулось. Разумеется, проклятущий ребенок тащится на кухню и осторожно присаживается на стул. Это не мой любимый стул, поэтому я прощаю его. Но он всё же у меня на кухне. Приклеился. Так и будет ходить по пятам. Вот ведь радость… — Чай будешь? — спрашиваю я, потому что игнорировать его как-то невежливо. Из-за того, что я стою, а он сидит, разница в росте становится еще заметнее. Он смотрит на меня снизу вверх, и я вдруг вижу… Не знаю, то ли дело в ракурсе, то ли в освещении, но не имеет значения, что у него совершенно другие волосы, другой цвет глаз. Годы исчезают, я узнаю очертания полупрофиля, линию скулы, что-то неуловимое в повороте головы, а главное — неожиданно открытый взгляд. Я отворачиваюсь и достаю чашку, не дожидаясь его ответа. Наливаю воды в чайник, ставлю чашку на стол. Он уже опустил голову и внимательно изучает деревянную столешницу, но я не могу развидеть, и мне остается только впервые по-настоящему осознавать, что это — Сережкин сын.