Худший случай

Утром его присутствие мешает намного меньше. В основном, конечно, потому, что он спит допоздна. Пусть спит. Пусть хоть всё лето проспит, а там… Нет, стоп. Никаких надежд. Я устраиваюсь в кресле и пытаюсь работать, но сосредоточиться никак не удается. Не отпускает какая-то скованность, предчувствие неумолимо приближающегося и неотвратимого… Вот и оно. С легким скрипом открывается дверь, ребенок бредет в ванную, и я снова — в сотый раз за последние сутки — понимаю, что так теперь и будет. Не могу сказать, что не наслаждался каждым днем тишины и покоя, но теперь мне кажется, что должен был наслаждаться больше. Мне следовало ценить всё то время, которое я мог потратить на любое безрассудство, не считаясь ни с какими неудобствами. А теперь это внезапно поселившееся в моем доме неудобство, судя по звукам, принимает душ. И только что уронило что-то с жутким грохотом. И снова у меня прямо мурашки по коже, так мне неприятно это вторжение. Может, я хочу как раз сейчас помыться. Может, хочу походить по дому голым. Может, хочу шоколадку и ни с кем не делиться. Черт, никогда еще я не ощущал себя таким незрелым, эгоистичным собственником. Проклятый ребенок, проклятая ситуация… Нет, в конце концов, это ребенок моего покойного брата. Если бы у меня были дети, если бы я умер… Только ни того, ни другого со мной не произошло, потому что я всегда был благоразумнее, чем некоторые. Мысли беспокойно роятся в голове, и я во второй раз за утро иду на кухню, чтобы сделать себе кофе. — Доброе утро. Он возникает на пороге и смотрит выжидательно. Думал, что я ему приготовлю завтрак, не иначе. Избалованный маменькин сынок. С влажных кудрей капает вода, от этих капель на деревянном полу останутся разводы. — Угу, — отвечаю я, беру свою чашку и ухожу в гостиную. Он тащится следом, усаживается на диван и снова пялится на меня, как будто ждет чего-то. Я ставлю чашку на журнальный столик, раскрываю ноутбук и прячусь за ним, стараясь не думать о том, как на обивке дивана расплываются влажные пятна. Неужели нельзя вытереть волосы как следует? Что вообще за мода — отращивать кудряшки? Я имитирую работу до тех пор, пока он не сдается и не уходит. Кофе к тому моменту уже успел остынуть, остается только вылить его в раковину. Чтобы хоть чем-то себя занять, я старательно вытираю пыль с книжных полок, потом мою посуду и прибираю на кухне. Ближе к полудню вспоминаю, что этот безрукий ребенок так и остался без завтрака. Мне почему-то становится стыдно, я ставлю на плиту кастрюлю, чтобы сварить макароны. Ругаю себя, понимая, что это неправильно. Надо бы вообще ничего не готовить. Проголодается по-настоящему — пойдет и сам приготовит. Пусть привыкает к самостоятельности. Вот я в его возрасте… Я не хочу вспоминать себя в его возрасте. Сливаю воду, добавляю немного оливкового масла, зачем-то делаю соус неаполитано. Толкаю приоткрытую дверь, говорю: — Обед. Едим молча, потом он встает, убирает со стола, моет посуду. По быстроте и ловкости движений видно, что не в первый и даже не во второй раз. Надо же, не безнадежен. Я закрываю глаза на то, что он вытирает кастрюлю полотенцем для рук. Я ухожу в гостиную и наконец-то по-настоящему погружаюсь в работу. На этот раз ребенок не терзает меня своим присутствием, а проскальзывает мимо и исчезает в своей комнате. Мне начинает казаться, что всё не так плохо. Он так и остается у себя до самого вечера, и я невольно задумываюсь о привычках нынешних детей. Они все такие нелюдимые или только этот? Я вспоминаю, как проводил каникулы у дедушки. Разве я сидел бы дома в такую погоду? Да ни за что. Мы с Сережкой давно бы убежали на пруд, взяли бы с собой дедушку и пошли за ягодами, просто валялись бы на траве, разглядывая облака. А этот… То ли нет у него потребности в обычном детском отдыхе, то ли он уже слишком взрослый для такого, то ли… Эта мысль неприятно царапает. Не хочется думать, будто он боится высунуться из своей комнаты из-за меня. Я же ему ничего не сделал, с чего бы ему меня избегать? Я готовлю ужин, невольно прислушиваясь. В доме так тихо, что иногда мне кажется, будто ребенок куда-нибудь сбежал. Но он оказывается в комнате, когда я заглядываю, чтобы позвать его на кухню. Он просто очень тихий. Незаметный. Я снова возвращаюсь к мысли, посетившей меня в аэропорту: мы с ним поладим. Он мне не мешает, я — ему. То есть он не будет мне мешать, когда я немного привыкну к факту его наличия. Этим вечером мне звонит Таня. Я ухожу к себе в спальню, прежде чем ответить. — Как там Лешка? Привыкает? — Вроде бы, — отвечаю я, хотя откуда мне знать. — Как ты? Она вздыхает как-то очень судорожно, и мне становится неловко, потому что она явно плачет там, а я не могу ничего с этим поделать. — Не бросай его, — говорит она вместо ответа. — Обещай. Это слишком много. Да, я знаю, чем всё должно закончиться. Да, я согласился помочь. Но — не бросать? Это же больше, чем просто оставить у себя, пока всё как-нибудь не разрешится само по себе? Или нет? Я не могу заставлять ее слушать тишину. — Обещаю. Она молчит, и я спрашиваю: — Позвать его? — Нет, не надо, не сейчас, — быстро и сбивчиво отвечает она. — Я потом сама ему позвоню, попозже. Когда перестанет плакать. — Ты ему расскажешь? — спрашиваю я. Пожалуйста, пожалуйста, соберись, Таня, я не хочу и не могу делать это за тебя. — Я… потом, — всхлипывает она и сбрасывает звонок.