Худший случай

Я глотаю порцию кипятка с мерзким приторным порошком, который пытается изображать из себя кофе с сахаром и сливками. Ясность мыслей почти вернулась, пропал ступор. Всё решено и всё хорошо. Нет, не хорошо. Стабильно. Я немного удивляюсь себе. Почему я не виню отца, почему не сравниваю себя с ним? Всегда сравнивал, после каждого наказания. Но после избиения всё вдруг встало на свои места. Я не сравниваю себя с отцом, потому что чудовище с поводком — это я. Не он, не мама, а я. Я больше не прячусь за спиной своего детства, потому что глупо в чем-то винить людей, которых не видел уже много лет. Я в ответе за свои поступки. Коротко вибрирует телефон. Уведомление. Сегодня же понедельник? Да, понедельник. И ребенок пошел в школу. Я тут же запрещаю себе думать. Опасно. Если думать, можно ожить, оттаять, а мне нельзя. Меня в мире быть не должно, я же вон какой… Допиваю растворимую бурду, иду в душ. Долго-долго смотрю на себя в зеркале, медлю. Высматриваю капли крови на одежде. Кажется, они должны быть. Как я мог не забрызгаться во время расправы? Я не помню кровь, если честно. Но разве могло обойтись без нее? Кажется, она должна была разлетаться сверкающими дугами, оседать бисерными капельками на стенах, на кровати, на мне. Раздеваюсь, долго-долго стою под холодными неровными струйками. Можно было бы подрегулировать температуру, но я не буду. Это лишнее. Я в заморозке, так надо. Вытираюсь жестким сероватым полотенцем, одеваюсь. Как символично: помыться — и в грязную одежду… Кое-что отстирать не получится, сколько ни переодевайся. «Ничего, отстираем», — уверенно говорит Сережка из моего сна. Отстираем, да. Только дело ведь не в том, что я грязный… Я сам — грязь. Я — пятно, и понятно, что со мной будет после стирки. Прислушиваюсь. Жалости к себе не нахожу, откуда ей взяться? Всё правильно. Собираюсь, выкидываю испорченные блокнотные листы, аккуратно складываю исписанные. Жду. Не надо торопиться, пусть сначала вернется из школы. Иначе получится, будто это он ко мне пришел, а не наоборот. Сейчас мне невыносимо хочется позвонить ему, но я держусь. Он не хочет меня слышать. Надо максимально смягчить мое возвращение, максимально отдалиться, стать настолько невидимым, насколько это возможно. Уроки закончились. Можно выезжать. А вдруг он не вернется? Вдруг… Нет. Давлю в себе тревоги, они принадлежат прошлому. Включаю звук на телефоне, сажусь за руль. В положенное время слышу уведомление. Он дома. Всё идет по плану. Я всё исправлю. Поднимаюсь по лестнице, открываю дверь. Прислушиваюсь к невнятному гомону телевизора, который резко обрывается. Он знает, что я здесь. Шагаю в коридор, инстинктивно задержав дыхание, будто нырять собираюсь. Да я и собираюсь — в каком-то смысле. Ребенок стоит посреди гостиной, вытянувшись в струнку, впивается в меня взглядом, и я разрываюсь между стыдом и облегчением. Мне хочется подбежать и обнять его, убедиться, что он в порядке. И мне хочется упасть на колени и молить о прощении. Но я ничего такого не сделаю, это нарушит мой план. Да я и не смог бы, потому что ребенок, секунду погипнотизировав меня взглядом, как олень в свете фар, кидается напролом к выходу, прочь от меня. Как же больно. Поэтому я это делаю. Я всё исправлю, всё будет хорошо. Даю ему время закрыться у себя. Не надо повторять погоню. Иду к двери медленно. Господи, пусть он меня не боится. Пожалуйста. Стучу как можно мягче. Тишина. Стучу еще раз. Я что, жду, что он откроет? Если бы было можно, я бы оставил его в покое и ушел, но это только растянет агонию. — Открой, пожалуйста, — прошу я. — Надо поговорить. Он не откроет. Разумеется, не откроет. Дверь распахивается. Резко, с отчаянным вызовом. Он думает, я буду его бить. Я вижу это по его глазам — и ничего не могу с этим поделать. Где-то внутри всё сжимается от этого взгляда, как будто я еще не умер. — Я отказываюсь от опекунства, — говорю я. — Хватит, наигрались. Обрадуйся, выдохни с облегчением, скажи, что и сам хотел от меня отказаться. Давай поскорее с этим закончим. Он молчит и только смотрит на меня своими огромными глазищами. Не бывает у людей таких перепуганных глаз. Отмахиваюсь от абсурдных мыслей, продолжаю: — Это займет какое-то время. Поживешь тут, пока всё не закончится. Я тебя больше не трону, не бойся. Ребенок вздрагивает, будто очнувшись, и спрашивает: — Вы передумали? Не хотите больше быть моим опекуном? Мне надо было передумать еще тогда. Еще до того, как он просочился в мою жизнь. Тогда она бы еще у меня была… Жизнь. Вот только не о ней сейчас речь. — Не имеет значения, чего я хочу. — Но… Что? Он же не будет меня разубеждать? Я же не ошибся, он боится меня? Наверное, остаться в одиночестве он боится еще больше. Ну, с этим мы как-нибудь разберемся. Я постараюсь всё устроить. А пока… — Не обсуждается, — говорю я и ухожу, закрываю за собой дверь, оставляю его привыкать к переменам. Захожу в свою спальню, лезу в шкаф за одеждой. Взгляд цепляется за скомканное одеяло. Горло сковывает спазмом. Мой бедный ребенок… Я сделал разом всё то, чего делать нельзя. В том числе оставил его одного. Я по кусочкам собираю его выходные, представляю, как он терзался, оставшись один. Я же даже не сказал, куда я, вернусь ли… Наверное, ему опять снилась всякая дрянь. Господи, да я бы понял, если бы он разгромил к чертям мою комнату, даже если бы весь дом поджег. А он вместо этого пришел сюда спасаться от своих кошмаров, и моя кровать похожа на гнездо, потому что он не успел ее заправить, потому что торопился на автобус, потому что пытался всё сделать правильно. Не надо об этом думать. Мне тошно от осознания, что он ждал меня. После всего этого — ждал. Именно поэтому я всё исправлю, я найду ему нормальную семью. Всё, хватит об этом думать. Чистая одежда ничего не меняет. Ну, я и не надеялся… Ладно. Осталось немного потерпеть. Я выхожу и сразу же натыкаюсь на ребенка. — Где вы были? — как-то очень настойчиво спрашивает он. Не надо. Не надо так близко, держи дистанцию. — Переодевался. — Я не об этом, — говорит он. — Где вы были? Планировал самоубийство, думал, принимал решение. Принял вот. Молчу, потому что об этом ему знать нельзя. И тут он хватает меня за руку, задирает рукав почти до локтя. — Ты что? — говорю я. Я и сам понимаю — и цепенею. Я чувствую его руки на своей, и больше всего на свете мне хочется плакать. После всего этого он находит в себе силы беспокоиться, что я с горя резал себя. За что мне всё это? А ему за что? — Ничего, — бормочет он, — просто… Нельзя так. Дистанция. — Что за глупости, — говорю я и наконец отстраняюсь, выдергиваю руку, но рукав не опускаю. — Я думал, вы не вернетесь, — с обидой говорит ребенок. — Я вашего кота кормил. Я бы и не вернулся. Может, не надо было. Ты бы пережил, а теперь я снова тебя терзаю. Я думал, будет проще… — Спасибо. Скоро мы со всем этим покончим. Ребенок сверлит меня взглядом. Будто не хочет отпускать, будто почувствовал, что я его отталкиваю, и держится изо всех сил. После всего произошедшего — зачем? Мы же найдем ему нормальный дом, он же не будет один… — Кого вы хоронили в лесу до Ники? — Что? — Чьи могилы? Ох. Разумеется, он ходил к Нике, пока меня не было. А куда еще ему было идти? Надеюсь, хоть не ночевал в лесу… Он не мог, правда? Надо спросить… Нет, не надо. — Ты там был? — говорю я, хотя и сам понимаю, что был. — Вы не знали? — спрашивает он, и я никак не могу прочитать его настроение. Он обвиняет меня в слежке? Но я же не проверял приложение… И не буду. — Меня это больше не касается. Дай телефон. И он дает мне свой телефон, и я отключаю родительский контроль. — Всё. Больше я за тобой не слежу. Еще одна ниточка аккуратно обрезана. — Почему? — не сдается ребенок. — Потому что. Потому что я позабочусь о том, чтобы ты отдалился, найду тебе нормальную семью, потом пристрою в хорошие руки кота, продам дом, улажу все дела, может быть, даже сменю имя, чтобы в случае обнаружения трупа не нашли родственников. И наконец восстановлю баланс. — Чьи могилы? Ребенок цепляется изо всех сил за этот мертвый диалог, и я снова пытаюсь оттолкнуть его: — Какая разница? — Человеческие? — Господи, нет, конечно. Нет, плохо. Эмоции. Нельзя оживать. — Почему вы уехали? Он ведь не отстанет. — Алексей… Я ничего не могу больше сказать, любая реплика всё только испортит. Я отстраняю его и иду в гостиную, сажусь на диван. Но настырный ребенок следует за мной, усаживается в проклятущее кресло и повторяет: — Почему? Он стал каким-то не таким за эти выходные. Взрослым, настойчивым, решительным. Ладно, разберемся с этим прямо сейчас. Пусть получит свои ответы и успокоится. — Потому что у меня не получается, — говорю я. — Заботиться о тебе не получается. Быть опекуном не получается. Ничего этого не должно было произойти. Я сорвался. — И? — Я пытаюсь всё исправить. Я почти не вру. Всё так. Только про самоубийство он никогда не узнает, если я всё сделаю как следует. Ребенка мой ответ не устраивает. — Бросили меня одного на три дня, собираетесь отдать в детдом, — говорит он. — Вы бы хоть погуглили значение слова «исправить». Разумеется, он злится. Но почему-то не на то, на что следовало бы. Я ведь его чуть не убил… — Я же говорю, не получается у меня. Но я старался. — Да где вы старались? Голос у него дрожит от напряжения. Ладно, все карты на стол. Почти все. — Я ходил к психологу из-за тебя, — говорю я. — Нет, не из-за тебя. Ради тебя. Он смотрит на меня как на дурака и говорит: — Ну, спасибо. — По-твоему, мне всё это нравится? — спрашиваю я. Кот, наконец заметив, что я вернулся, лезет на диван, и я говорю: — Не сейчас, Тимофей. — С ним тоже поиграете и через год вышвырнете? — спрашивает ребенок. У него такой голос, будто ему больно. Я вдруг четко осознаю, насколько изранена сейчас его душа. Наверное, не меньше, чем тело. Из-за меня. — Всё не так, Алексей. Я всё исправлю. Позабочусь о том, чтобы больше никогда никому не причинить вреда. — Для меня — так. — Просто я теперь понимаю, что тебе где угодно будет лучше, чем здесь, — говорю я и сам слышу, как неубедительно это звучит. Но я не могу сказать ему правду. Он не должен знать. Ему еще жить. — И мое мнение не учитывается? — спрашивает он. Я качаю головой, не давая сомнениям вмешаться и всё испортить: — Нет. Он встает, и я тут же вскидываюсь: — Ты куда? — Я думал, вас это больше не касается. Чёрт. Он прав. Я оттаял, хотя не собирался. Меня не должно волновать… Меня ничто не должно волновать. Я уже умер, остались формальности. — Не касается, — киваю я. Перебираю свои старые шрамы, подумывая прибавить к ним парочку новых. Слушаю, как хлопает дверь. Пусть идет. Я должен его отпустить. Я его отпущу. Уже отпустил. Я привожу в порядок документы, чтобы не тратить на это время потом, когда кандидат найдется. А может, лучше всё-таки отдать его сразу в детдом? Чтобы уж точно отвязался, не скучал и не ждал. Конечно, это его заденет, но так даже лучше. Он сильный, он выживет… Он звонит мне. Я знаю, что отвечать не надо, но всё равно жму на зеленую трубку. — Я понимаю, что вы мне нужны, а я вам — нет, и ни в чем вас не виню, — торопливо говорит ребенок. Ой. Сердце делает двойной кувырок, ударяется о горло. — Что случилось? — спрашиваю я. — Ты где? Быть мертвым не получается. Что-то не так, у него какой-то странный голос. И слова странные. — Нет, ничего, я просто… Простите меня за всё, ладно? — говорит ребенок и обрывает звонок. Я перезваниваю, но он сбрасывает звонок, а в следующий раз я натыкаюсь на сообщение о недоступности абонента. «Вы мне нужны, а я вам — нет». Я не могу оставить его наедине с этим заблуждением. А вдруг он решил опередить меня? Вдруг понял, что удержаться не получится, и сдался? На этот раз кувырок делает всё мое сознание. «Вы мне нужны». Я не смогу ничего искупить своей смертью. А жизнью — смогу. Надо только очень постараться… Но я смогу. Я должен. Конечно, звонок очень похож на прощальный, но я не чувствую и сотой доли той паники, которая охватила меня позавчера. Всё наихудшее уже спланировано и принято, а значит, может быть только лучше. Я найду его и попрошусь обратно. Может быть, он меня простит. Может быть, даже я сам себя прощу — когда-нибудь. — Пожелай мне удачи, — говорю я Тимофею и выхожу из дома.