Худший случай

Я пытаюсь представить себе, как он отреагирует, когда ему сообщат. Он пойдет на похороны? Они вообще будут? Может, меня просто бросят в общую печь, а прах вытряхнут в мусорный контейнер? Нет, это было бы глупо. Зачем жечь один и тот же мусор два раза… Кстати, куда девают сожженный мусор? Нет, я отвлекаюсь. Сосредоточиться. Я брожу взад-вперед по комнате, бездумно ложусь на кровать и отрубаюсь, просыпаюсь уже утром. Думаю. Кто позаботится о ребенке, когда я умру? От собственного лицемерия меня передергивает. Забота. Избить ребенка до полусмерти поводком — это забота? Я не должен волноваться, без меня ему будет намного лучше. Вот только зачем ему еще одна смерть? Даже если его это не огорчит, всё равно как-то нехорошо для психики. Хватит с него похорон. Надо сделать так, чтобы тело не нашли. Пусть думает, что я сбежал. Оставлю записку, что уезжаю из-за угрызений совести… Нет, не надо записку. Подозрительно. Надо просто исчезнуть. Уехать далеко-далеко. Может, в дедушкину деревню? Там сейчас запустение, труп не найдут. Но что будет с ребенком? Он же совсем один там. Ну, с Тимофеем, но это еще хуже. Два ребенка в пустом доме. Я их просто бросил посреди леса. Надо вернуться. Закончить все дела — и плевать на боль. Я должен всё сделать правильно. Искупить вину, а не оборвать свои страдания как можно скорее. Ставлю чайник, заливаю в себя кипяток из поцарапанного стакана. Обжигаю язык — так мне и надо. Будем считать это пробником наказания за мои грехи. Может, мне себя сжечь заживо? Искупление болью плюс неопознанный труп. Хорошо бы. Представляю, как плавятся и вытекают на щеки глаза. А если всё-таки опознают? Вдруг я буду сниться ребенку в кошмарах? Да я и так уже снюсь, наверное. Отвлекаюсь. Не могу сосредоточиться. Я вернусь и всё исправлю. Но сначала… Снова беру блокнот, пишу всё, что знаю: «Алексей. Мать звала его Лешкой. У него день рождения четырнадцатого июля. Он хорошо рисует, любит животных. Обидчивый. Ранимый. Любит читать, предпочитает ужастики. Не любит ходить по магазинам. Сыр с плесенью и оливки тоже не любит. Не любит Новый год». Что еще? Что еще нужно знать следующему опекуну, чтобы не облажаться? «Ему часто снятся кошмары. Нельзя оставлять его одного». И это всё? Больше я о нем ничего не узнал за этот год? Всё самое важное не желает складываться в слова. «Не надо говорить с ним о Венеции, не надо включать Танину любимую Careless Whisper. Не надо предлагать отдать его кому-то другому: ребенок хочет, чтобы его любили». Нет, это писать не надо, вряд ли следующий опекун будет настолько идиотом. Надо по существу… «Он постоянно калечится на ровном месте, лучше всего сразу же показать ему аптечку. Сразу же предупредить учителей, что мама — больная тема. И собака тоже. И…» Потом листок разбухает, чернила расплываются, приходится всё переписывать. Я пишу и пишу. Как будто что-то исправлю, если смогу полностью его разложить по полочкам. «Не прикасаться слишком резко к шее — вообще никаких резких прикосновений. Выбирать слова — он обидчивый и стеснительный». Про обидчивость уже было, но ничего, это важно, можно повторить. Размышляю над кандидатурами. Лучше всего мне самому подыскать кого-нибудь, чтобы не было детдома. Интересно, Доценту не нужен ребенок? Воскресенье куда-то девается, настает ночь. Слишком быстро, может, я отрубался еще несколько раз в течение дня? В глаза будто толченого стекла насыпали, закрывать их больно, держать открытыми — еще больнее. Я ложусь на кровать и заставляю себя снова и снова проживать поводок. Потом реальность отступает, поводок исчезает, а ребенок остается. Во сне я расписываю ему все преимущества жизни с Доцентом, а он упрямо мотает головой: «Я с вами хочу». Тупое подсознание, зачем подсовывать мне то, что было до? Это он тогда хотел, не сейчас. Сейчас он наконец меня увидел. Под утро мне снится хлещущая из моего носа кровь. Я зажимаю ладонями нос, а кровь заливает всё вокруг. И приходит Сережка. Он маленький, а я? Я — взрослый? Меня будто придавило гравитацией, я не могу ни подняться, ни оглядеться, но каким-то образом вижу и себя, и всё вокруг. Наволочка расшита цветами, это неправильно, ее здесь не было. Но она здесь. И я здесь. И этот распроклятый поводок тоже. Сережка смотрит на меня, на кровь, и я вижу, как выражение его лица становится совершенно взрослым, как он заталкивает куда-то поглубже свой страх, говорит: «Ничего, отстираем». Отстираем. Я просыпаюсь, совершенно четко понимая, что нужно делать.