Castis omnia casta

Этот сон повторяется множество раз, Юля не уверена, что когда-нибудь это закончится. Хотя очень бы хотела. Она снова чувствует себя в детском теле. Колени ноют от тренировок, хочется есть, но у неё только стакан кефира и какой-то порошок из большой банки, противный на вкус, но Юля ест его и хочет попросить ещё, хотя знает — больше нельзя. Желудок сжимается, сначала ей кажется, что от кефира стошнит, как вчера, наверное, это будет даже лучше — толстеть нельзя, ей говорят, что прыжки разваливаются из-за того, что она слишком много ест. Лучше, наверное, не допивать кефир. Во всём теле какая-то застарелая усталость, постоянно что-то побаливает, постоянно кажется, будто она никогда не выспится. Тренировки проходят плохо, ей насмешливо говорят, что она просто ленится — вот, пусть посмотрит на Женю, и Женя улыбается, глупо и счастливо, от того, что её ставят в пример. Юля колотит кулаком об лёд, задыхаясь от усталости и ярости. Сердце колотится где-то в горле, снова тошнит, только незачем и нечем пачкать лёд — надо вставать на дрожащих ногах и катить программу. Юля отодвигает недопитый кефир и кладёт тяжёлую голову на скрещенные руки.  — Устала, детка? — мамин голос, в котором слышится что-то похожее на участие. Это бывает довольно редко, мама всегда жёсткая, целеустремлённая. Она хотела, чтобы дочь была олимпийской чемпионкой — и сделала всё, чтобы так и было. Иногда Юля хочет на неё походить, иногда — гораздо чаще — хочет, чтобы мама была чуточку…более обычной мамой.  — Немного, — признаётся Юля неохотно. Это плохой ответ — лучше бы прибавить голосу энергичности, но сил совсем нет. — Я…стараюсь, но ничего не выходит.  — Это ничего, просто…вот, врач прописал витамины. — Она ставит на стол небольшую баночку с незнакомым названием. На витамины не похоже, но маме ни к чему ей лгать, ведь так? Даже если там что-то другое — мама же хочет ей добра? Мама гладит её по голове, совсем мимолетно. Юля тянется за ускользающей рукой, но этого хватает только на доли секунды — слишком, слишком быстро. Мама высыпает на ладонь две маленькие белые таблетки и кладёт в послушно раскрытый Юлин рот. Маленький глоток воды — нельзя больше, нужно пить экономно, таблетки проваливаются в желудок. Юля верит — они помогут. Мама никогда не ошибается. Мама знает лучше. …Юля судорожно брыкается с неясными, невнятными вскриками — «не надо, пожалуйста, не надо!», лицо мокрое от слёз, бросает в холодный пот. Перед глазами всё ещё мамина рука с двумя таблетками на ней, всё ещё тот день, который неисправимо, неотвратимо всё изменил и доломал её жизнь до логического финала.  — Юля, проснись! — Её осторожно тормошат за плечи, мягко перехватывают дрожащие, беспорядочно дёргающиеся руки. Она распахивает полуослепшие от ужаса глаза и видит лицо Алексея, глаза у него встревоженные, но лицо спокойно, открыто. Он внимательно на неё смотрит, пока она не дёргается навстречу, судорожно обнимая и всхлипывая куда-то в ключицу, её обнимают в ответ, крепко и тепло.  — Всё, всё прошло. Всё закончилось. Я здесь, я рядом с тобой, всё у нас будет хорошо, Юль, не плачь, не бойся, ну.  — Я…мне опять снилась мама…таблетки…эти таблетки… Вся её жизнь состоит из лекарств. Сначала тех, что помогали добиваться результата, а потом — тех, которые помогают не умереть от эффекта первых. Алексей молчит — что тут можно сказать? — но его тёплые пальцы мягко перебирают ей волосы, гладят по спине, пока она не перестаёт дрожать. Кошмары, наверное, не перестанут сниться никогда, их нельзя прогнать ни таблетками, ни чужим присутствием, но по крайней мере теперь она не просыпается одна в ледяной темноте, напоминающей ей о том, что уже ничего нельзя исправить.  — Сколько времени? — спрашивает Юля, чуть успокоившись. -До будильника минут двадцать, — отвечает он, потянувшись за телефоном. — Поспать ещё вряд ли успеешь.  — Брр, нет, спасибо, — Юля передёргивает плечами и тянется за футболкой, нашедшейся где-то в ногах. — К тому же кусок этого времени как минимум уйдёт у нас на увлекательный квест — помогите Даше-путешественнице найти, куда делась одежда. Алексей коротко хмыкает и ворошит одеяло. Сквозь шторы проглядывает солнце, освещая его лицо, очерчивая фигуру. Седые, коротко остриженные волосы, раскосые и неожиданно светлые глаза — Юля долго может в них залипать — вздёрнутый кончик носа, широкие щёки. Как-то он подарил ей термос в виде хомячка, пошутив, что она иногда похожа на него, когда дуется, и Юля не осталась в долгу, криво намалевав красками рисунок на чашке и торжественно вручив в ответ. «Это хомяк-сэнсей, а вместе мы — орда пушистиков». Алексей до сих пор пьёт из неё чай на работе и с удовольствием рассказывает каждому этот сложный культурный бэкграунд. Взгляд соскальзывает ниже. Широкие плечи, всё ещё идеально прямо расправленная спина, даже когда он просто сидит, не задумываясь о позе. Грудь и талия заметно оплыли, но всё ещё сохранили следы былой спортивной формы, бёдра и голени всё ещё мощные, при малейшем напряжении можно проследить каждую звенящую мышцу. «Фигурист — он как волк. Ноги кормят», — пошутил как-то Алексей, и он и правда до сих пор прыгает двойные, показывая новисам заходы и выезды, легко и изящно.  — Что ты на меня так смотришь? — любопытствует он слегка удивлённо.  — Просто. Ты красивый, — искренне говорит Юля. Ей правда нравится. Он только фыркает, немного недоверчиво и смущённо.  — Завтракать лучше пойдём.  — Ты йогурт не забыл поставить в холодильник?  — Нет конечно. Юля забредает в залу, разыскивая обронённые вчера тапочки, к её возвращению уже кипит чайник.  — Ты же помнишь, сегодня журналисты опять понаехать хотели? Юля вздрагивает.  — Нет. Чего они?  — Ну, обычный сюжет местного телевидения. Ей нравится, когда он так старомодно произносит слова целиком, без сокращений, хотя, конечно, и молодёжного слэнга Алексей у учеников понахватался, умея соединить в одной фразе какую-нибудь старомодную велеречивость и лексику вконтактовских чатов восьмиклашек.  — Опять про то, какая у нас тут хорошая школа с двумя олимпийскими чемпионами, которые фиг пойми что тут забыли?  — Ну вроде того. Тебя могут ещё дополнительно попытать, — он разводит руками. Можно сократить её личное общение с журналистами до минимума, они уже многих отвадили с формулировкой «вы мешаете рабочему процессу», но вообще никак не показываться миру — не вариант. Люди должны знать про их тим, иначе дело даже не в том, что не найдётся работы. Просто… Юля не стала бы тренером, если бы не верила, что у неё получится сделать для детей больше, чем сделали для неё — в человеческом плане, если не в профессиональном. Кто-то может стать чемпионом, кто-то никогда им не станет, но дети хотя бы с ностальгией будут вспоминать дни, которые они провели на льду.  — Окей, — она вздыхает. — Если они вдруг думают, что я ради них хотя бы голову помою — они очень сильно ошибаются.  — Сердитый боевой хомяк, — улыбается Алексей и убирает ей за ухо упавшую на лоб прядь волос, мимолетно гладя по виску. В их жизни многое передают эти частые мимолетные прикосновения, больше, чем слова — не всё можно выразить, не всё можно ими исцелить и не всякое горе утешить. Обоим проще обнять. Обоим от этого теплее. Всё же Юля решает, что прийти на каток непричёсанной — это слишком, но это единственная уступка внешнему миру, даже туши сегодня нет. Как-нибудь сами отретушируют, если захотят, а могут выложить без ретуши — соберут кучу комментариев, какая Липницкая запустившая себя жирная корова. Юля зло улыбается в зеркало — не стоит слишком многого ждать от человечества. Она не верит в человечество. В людей — всё ещё верит. Алексей запирает за ними дверь. Сегодня Юля вернётся первой — в холодильнике ещё есть остатки курицы, на гарнир можно потушить замороженные овощи, если ей не захочется возиться с готовкой. Она озвучивает идею, и какое-то время они обсуждают быт, пятничную уборку, масштабную субботнюю закупку на неделю — обычно ездил Алексей, один, ну потому что… Им нельзя сильно светиться вместе. Сначала ей было всё равно — пускай видят, пускай думают что угодно, но потом пришло холодящее осознание — они не в красивой антиутопии, где герой может плевать на мнение общества. Будет скандал, куча обсуждений, в том числе и в реальности, до неё наверняка долетит какая-то грязь, до них наверняка кто-то докопается, кто-то настырный и любящий покопаться в чужом белье. Это снова — известность, её имя снова выползет из забвения в тренды. Её только что налаженная жизнь снова рухнет куда-то в бездну. Уже то, что они вместе выходят из квартиры — изрядное палево, но тут ничего не поделать, остаётся надеяться, что соседям нет дела. Но вместе поехать в Ашан — это… Это слишком похоже на семью. Они просто идут рядом, хотя Юле хотелось бы взять Алексея за руку. Сколько нужно будет прятаться? Третий месяц с тех пор, как она оказалась в новогоднюю ночь у него на пороге, третий месяц с самого тупого признания в любви, которое только можно вообразить… А если так — всю жизнь, до смерти кого-то из них, скорее всего — до её смерти? «Во всяком случае, оно того стоит». Она больше не одна, больше не придётся возвращаться в холодную пустую квартиру и, не включая свет, бессмысленно обнимать подушку, не зная, чем себя занять и как уснуть, и надо ли вообще спать, когда всё равно будут сниться кошмары. Она всегда рядом, всегда вместе с единственным человеком, который никогда, даже в самой жути, не отворачивался от неё, всегда понимал, всегда…любил. Сначала — как ученицу. Потом…как сейчас.  — О чём ты задумалась с таким грустным видом? — спрашивает Алексей, и Юля встряхивает головой.  — О том, что мне просто чудовищно везёт в новом году, — честно отвечает она. — Новая жизнь в качестве подарка. Чужая рука ненадолго касается её собственной.  — Это взаимный подарок, — на губах Алексея оттенок улыбки. — Полностью взаимный. Сегодня у неё две группы здоровья и ещё одна подкатка для совсем малыша — кажется, его мать всерьёз нацелилась сделать из шестилетнего крохи олимпийского чемпиона. «Здесь никого не обещают сделать чемпионами. Здесь учат кататься на коньках». Пожалуй, это надо выбить над дверями катка или напечатать брошюру, чтобы доходчиво объяснить амбициозным родителям, почему цена за олимпийское золото может оказаться слишком высокой. Впрочем, Юля уверена — некоторым золото важнее, чем ребёнок. Как для её матери. Все мысли рассеиваются, когда она выходит на лёд. Алексей занят с одной из групп внеледовой подготовкой, а до её малышей из группы здоровья есть ещё десять минут. В последнее время она кое-что читала по истории фигурного катания — справедливости ради, для грядущего зачёта, но это было местами действительно интересно. Её увлекли обязательные фигуры, она выискивала наиболее сложные и в свободное время повторяла на льду. Её толком не учили скользить, но теперь было время наверстать — хотя бы ради себя, да и в шоу она всё же иногда бывала, когда предложение казалось интересным с точки зрения не только финансовой, но и…творческой? Она не любила ледовые спектакли — только шоу с номерами собственной постановки. У неё бывали иногда странные идеи, которые хотелось воплотить. Очередная порция малышей высыпала на лёд. Группу набрали в феврале, не все ещё даже просто твёрдо стояли на коньках — предстояло много работы. Поставить всех в ряд, показать, как менять рёбра при скольжении, как легче скользить, чтобы не втыкаться в лёд через десять сантиметров. За всем этим, подниманием со льда упавших, выравниванием рядов, чтобы не столкнулись, за тем, чтобы концентрировать внимание дюжины шебутных пятилеток — за всем этим проходят положенные сорок минут. За бортами видно родителей — она хотела бы, чтобы доступ им был запрещён, но иначе бы они всё равно нашли способ пробраться, особенно особо тревожные, боящиеся выпустить ребёнка из поля зрения хоть на секунду. В мысленном блокноте Юли под названием «Если у меня будет ребёнок: чего делать точно не стоит» добавился очередной пункт. Конечно, в группах здоровья обычно самые беспокойные родители — в спортивных уже более-менее про всё в курсе, разве что иногда какая-нибудь бабушка вскользь поинтересуется успехами внучки, да какая-нибудь активная мамаша попросит о подкатках. Здесь же наблюдалась повышенная концентрация белок-истеричек, каждая из которых пыталась узнать, не фатален ли синяк на коленке для всего Алёшеньки, не проявляет ли Танечка особого таланта и не обижают ли Витеньку. Десять минут, которые можно было бы потратить на отдых, Юле приходится отвести на успокоение особо страждущих. На неё всё ещё с любопытством косятся — со временем люди либо привыкают, что она не экспонат в музее, либо приходится им об этом напоминать с разной степенью резкости, но эти ещё не привыкли. Сколько из них отдали детей в фигурку, вдохновившись трогательной девочкой в красном пальто? Стошнить бы, но нельзя. Следующая группа — точно так же, только дети чуть постарше, держатся на льду увереннее. Юле никого не учит прыжкам и редко прыгает сама даже одинарные — слишком большая нагрузка. Скользить, вращаться, всякие бауэры и кораблики — это к ней. Девочки внимательнее, мальчики иногда тоскливо косятся на хоккейную разметку — обычно тут только фигуристы, но поверхность подо льдом всё равно расчерчена цветными линиями. Время обеда. Вчерашняя курица с рисом и помидорка, в термосе яблочный компот — вчера она забыла собрать контейнер сама и теперь улыбалась — в очередной раз чужая забота. Очередной момент из тех, что не дают забраться под одеяло и просто ждать, пока случится то, что случится слишком рано. Потом подкатка. Максим опять выглядит немного испуганным и подавленным, а его мать постоянно трещит — что он всё делает не так, не так завязывает коньки, не так сидит, не так дышит. Юле очень хочется её ударить, и она вцепляется рукой в борт.  — Я же могу оставить его на вас? Нужно заехать по делам… — оправдывается мамашка, и Юля кивает.  — У меня после этого нет занятий, я подожду с Максимом, если что. Мальчик опасливо выходит на лёд. Он двигается поувереннее сверстников, но словно боится сразу всего, и тут же падает, споткнувшись о зубец. Вид у него при этом такой, что Юле хочется сначала расплакаться, а потом найти огнемёт для душевной беседы с его родителями. Иначе такие не понимают. Вместо этого она подъезжает к Максиму, становится на колени рядом с ним.  — Ну чего ты, Макс? Запнулся, бывает. Не бойся, я же тебя не съем.  — Мама съест… — шепчет он еле слышно, — и Юля не выдерживает, притягивает к себе тощее детское тело, крепко обнимает, треплет по волосам.  — Я поговорю с ней, чтобы не ругалась, — обещает Юля, хотя понимает, что это бесполезно. — Пойдём, у нас вращения стоя сегодня, а потом немножко поскользим… Мальчик хороший, старательный, хотя рано говорить о таланте. К концу занятия он даже неуверенно улыбается, повторяя за Юлей движения.  — Вот и всё, время закончилось, сейчас отведу тебя в раздевалку.  — А можно… — мальчик замирает, будто набираясь решимости, — можно я вам прыжок покажу? Мы в группе разучили, с Алексеем Евгеньевичем.  — Конечно! — Юля неудержимо улыбается, и Максим, посерьёзнев, старательно раскручивается, заходя на одинарный тулуп. Удар зубцом, поворот в воздухе — и чистое приземление. Юля искренне хлопает, Максим улыбается.  — Я знаю, что…это…ну, многие делают уже все одинарные, ну, это просто тулуп…  — Зато какой! Хороший и красивый! Макс, всё ещё будет, как подрастёшь, скоро все одинарные, потом двойные. Он улыбается.  — Тебе нравится фигурное катание? — внезапно спрашивает Юля, и он застывает, задумавшись.  — Я…по-разному. Вот когда мама что-то говорит — то не очень, я сразу кажусь себе каким-то…плохим. А здесь, на льду, всё окей вроде, никто не кричит особо, хвалят, а если что-то не так — ну, нормально объяснят. Мне нравится, наверное, — он несмело улыбается Юле, и ей снова хочется его обнять. Мамаша уже устроилась в раздевалке хищной птицей — Юлю передёргивает. Илья Калашников, один из самых замечательных и невыносимых людей на этом катке, как-то в шутку назвал детей из их тим лебедятами — «а как же, вы себя-то видели, лебеди?», иногда Юле казалось, что он их главный шиппер. Прозвище «лебедята» прилипло намертво, многие им даже гордились, кто-то прикрепил однажды на грудь помятое белое перо, и эта мода пошла гулять среди старших и младших. Но лебедят пожирают хищные птицы, если лебедь за них не вступится.  — Макс просто умничка, всё сделал замечательно, — Юля заставляет себя улыбнуться этой отвратительной до дрожи женщине. — Он правда делает успехи.  — О, замечательно, — небрежно бросает мамаша, подавая ребёнку куртку резким движением. — Макс, быстрее, нам ещё надо успеть на балет.  — У меня к вам небольшая просьба… — Горло сдавливает. Нервничать нельзя, никакого стресса, это может спровоцировать приступ, но Юле плевать. — Макс очень старается, но его сильно выбивает из колеи критика. Думаю, если бы вы хвалили его чаще, он был бы гораздо более мотивирован. Только так. Они понимают только так.  — Вы просто плохо его знаете, — убеждённо и снисходительно отвечает женщина, бегло улыбаясь одними губами. — Макс очень ленивый и рассеянный, если его постоянно не подстёгивать — ничего не сделает. Макс, я сказала — быстрее! Мальчик, путаясь в шнурках, замирает и беспомощно смотрит на взрослых. Юлю мутит, она шагает вперёд и садится прямо на холодный грязный пол, хватается дрожащими пальцами за шнурки и кое-как завязывает их, застёгивает на Максе куртку, завязывает шарф и напоследок проводит ладонью по встрёпанной вспотевшей макушке — это всё, что она может сделать для него. Она ещё сидит на полу, когда захлопывается дверь, ведущая в холл. Щелчок замка глушит яростный шёпот — «Сука!» — который против воли вырывается у Юли. Хочется спрятаться, хочется домой, и чтоб Алексей вернулся раньше, чем запланировано, хочется выговориться, хочется, чтобы точно так же потрепали по макушке и обняли, чтобы сказали, что всё не зря, что она хоть что-то может изменить, сделать что-то для маленького устройства по обслуживанию родительских хотелок. Она в это верит, отчаянно верит, иначе зачем это всё, но хочется, чтобы кто-то сказал, а потом они бы снова просто говорили, на кухне горели бы две лампочки из трёх, и шумел бы чайник. Но вместо этого падает СМС. Алексей: там телевизионщики приехали, жаждут нашей крови. Юля медленно выдыхает. Если ей прямо сейчас станет плохо — ни о каких съёмках речи не будет, понятное дело, её усадят на скамейку, дадут таблеток и будут неусыпно следить, чтобы не стало хуже, не подпуская к ней никаких незнакомых мутных типов с камерами. Но она почти в порядке, нужно только несколько минут, она не может бросить Алексея и остальных разбираться с повышенным вниманием общественности. «Буду через пять минут», — набивает она ещё дрожащими, влажными пальцами, тяжело поднимается с пола, отряхивается — благо штаны чёрные, на них можно не заметить пятна слякоти. «Меня снимут в хорошеньком виде», — мелькает злорадно, но сейчас по-хорошему не до этого. По пути ко льду Юля заворачивает в туалет, опирается об раковину и несколько секунд просто смотрит на своё бледное, какое-то рыхлое лицо. Ей не дашь меньше тридцати, с мешками под глазами, с нездоровым цветом кожи, спутанными несвежими волосами, в помятой одежде. Это хорошо. Никто не вспомнит девочку в красном пальто. Ледяная вода на горящее лицо — она так и выходит с каплями на ресницах. У прохода уже толпятся с камерами, и она с трудом протискивается к калитке. На обычно улыбчивом лице Ильи недовольное выражение, он видит её и корчит рожу — телевизионщики срывают ему занятие, снимая процесс. Дети отвлекаются, хотя это не самые малыши, но это даже хуже — как раз в десять лет люди понимают, что происходит, но ещё не способны игнорировать настолько интересные внешние раздражители. Алексей в стороне, что-то говорит в микрофон под нацеленным объективом. Поза скованная, он запинается, хотя речь идеально правильная, грамотная, просто не любит говорить на камеру, стесняется публичности, да просто не привык. Он тоже видит Юлю, но только глаза выдают, что заметил — нельзя отвлекаться.  — Юлия, здравствуйте! — уже спешит фотограф. — Можно вас на льду снять? На фоне детей, вроде как за работой?  — Сейчас не моя группа. Это вам надо спросить у Ильи, не помешаете ли вы ему.  — Куда уж больше, — ворчит тот. — Юлёк, проходи в калитку, чем быстрее эти ироды отстреляются, тем лучше для всех, в том числе для их жизней и здоровья. Она всё же старается встать с самого краю, выходит почти нелепо, и фотограф, смиряясь, ограничивается несколькими снимками.  — Может…у нас есть гримёр… — с надеждой спрашивает он, но Юля не собирается заморачиваться ещё и этим.  — Ещё, я уверена, у вас есть фотошопер с прямыми руками. А я в рабочем виде, а не на светском рауте, думаю, читатели это поймут. И никакой косметикой не скрыть отёк.  — Юль, они закончили со мной. Теперь ты. — Алексей подходит к бортику. — Жаловались, что не застали тебя на льду.  — Могли приехать раньше, — Юля пожимает плечами, выходя со льда. Она уже успела переобуться и едва не поскальзывается — голова всё ещё немного кружится, но хватается рукой за борт.  — Всё в порядке? — тихо спрашивает Алексей. Юля кидает взгляд на фотографа, который внезапно очень интересуется заляпанным объективом, и так же тихо, почти шёпотом отвечает:  — Терпимо. Потом скажу, что не так. Но терпимо, я выдержу. Он кивает и провожает её долгим взглядом. Юля смотрит в пол, на старые разношенные кроссовки, чтобы не споткнуться об зазмеившиеся вокруг провода.  — Юлия, здравствуйте, да, встаньте вот здесь, Лена, да причеши ты её хотя бы! Девушка чуть старше неё мечется с расчёской, и Юля попросту выдёргивает её у неё, несколько раз проводит по спутавшимся волосам чисто ради того, чтобы вокруг успокоились и поскорее отстали.  — Только никаких текстовых интервью. Я неважно себя чувствую сегодня, думаю, вы в курсе про мои проблемы со здоровьем. «Вам же не нужна смерть на камеру? Ой, или нужна, это ведь так поднимет рейтинги?» Видимо, лицо дёргается, и режиссёр видит это.  — Конечно, конечно, если что — обрежем видео и переформатируем в текст. Хочется на секунду хотя бы попросить список вопросов, поинтересоваться, что на этот раз, но это только отнимет лишнее время, а ей хочется уже просто уйти домой или хотя бы взять у Алексея ключ от кабинета и полежать, уткнувшись лицом в стол, пока он не придёт сказать, что им пора. Микрофон ложится в руку непривычной тяжестью — она отвыкла. Это хорошо. Журналист, оператор выходят вперёд, на лице журналиста дежурная улыбка, и Юля натягивает ответную — она знает правила игры.  — Мотор!  — Юлия, вы уже больше двух лет работаете на олимпийском катке в Сочи. Что вас сюда привело — ностальгия по первой победе? С первого же захода — удар под дых.  — Если честно, я об этом даже не вспоминала, когда ехала сюда. Просто…со времён своей спортивной карьеры я помнила, что здесь была необыкновенно дружелюбная и комфортная для меня атмосфера. Я решила поинтересоваться, нет ли свободной ставки, вот и всё. На самом деле интересовалась она уже постфактум, приехав и долго прорыдав у Алексея на груди.  — Вам нравится работать здесь?  — Если бы не нравилось — не работала, логично? У меня был большой выбор, но больше всего мне нравится здесь.  — У вас было множество возможностей — шоу, медиа, возможно, политическая карьера. Почему вас не привлекли такие блестящие перспективы?  — Посмотрите на меня внимательно, — фыркает Юля, не удержавшись. — Стою я здесь, вся в мыле после тренировок. Вы можете представить меня в госдуме? — Улыбка журналиста кажется чуть более искренней. — А если серьёзно…знаете, я ведь очень закрытый человек. Не люблю публичность, каждое вью для меня — как небольшое испытание. Мне не нравится быть на виду, постоянно общаться со множеством незнакомых людей, постоянно…отыгрывать какую-то роль. Свои актёрские способности я реализовала на льду, иногда принимаю приглашения в шоу, но делать всю свою жизнь спектаклем множества актёров… Я просто работаю с детьми. И это всё.  — А что вас занимает помимо профессиональной деятельности?  — Ну, я учусь. Последний курс Лесгафта, скоро диплом защищать. А так…как все, читаю, фильмы смотрю, иногда просматриваю соцсети. Когда удаётся — катаюсь верхом, у меня давняя любовь к лошадям. Летом на море можно сходить, покататься на чём-то безопасном, не очень адреналиновом. Во взгляде журналиста почти неподдельное сочувствие. Почти.  — После Пхенчхана весь мир узнал о том, что карьера непоправимо подорвала ваше здоровье. Мой вопрос может показаться, должно быть, бестактным…  — Ну, как видите, я живая, — Юля пожимает плечами. — Моя жизнь во многом зависит от лекарств, я регулярно посещаю врачей, к кардиологу пора абонемент оформлять, я знаю всех бабулек в очередях, но…я живу? Знаете, всё это очень помогает пересмотреть приоритеты — больше ценишь каждый день, какие-то мелочи, каждое мгновение общения с людьми. У меня мало друзей, но те, что есть — замечательные, и многие из них мои ученики, мои коллеги, моё начальство…  — Приятно видеть, что вы, как бывшая ученица Алексея Урманова, сохраняете с ним тёплые отношения. «Да ты не представляешь, насколько тёплые». Между ног ещё приятно ноет от вчерашней ночи, но Юля отвечает с непроницаемым лицом:  — Да, вы правы, мы очень хорошие и близкие друзья. В общем-то это действительно так — без дружбы ничего бы не завертелось. Они в первую очередь друзья, с общими интересами, с общими взглядами на мир, общей целью, общей памятью, и это объединило их ещё до той ночи на изломе декабря в январь, с которой всё началось.  — Наверное, вас уже замучил этот вопрос, но всё же — что вы считаете самым важным моментом в своей карьере как спортсменки?  — Моя последняя произвольная, финальная поза. То, как поднялся зал. Я видела восторг людей, я видела радость в глазах моего тренера и чувствовала, что всё было не зря.  — Радовались бронзе? «Радовалась тому, что доехала программу живой, а могла бы умереть прямо там».  — Тогда я ещё не знала о том, что окажусь на пьедестале. Кейтлин Осмонд, конечно, допустила ошибку, но моя короткая не была безупречной, всё решил буквально балл. Потом, конечно, радовалась — это было лишнее подтверждение того, что я вернулась не зря, что…то, что я хотела сказать — услышано.  — Хочется пожелать вам успехов в тренерской карьере. Друзья, с нами была Юлия Липницкая, олимпийская чемпионка в команде на олимпиаде в Сочи, бронзовый призёр в личном зачёте на олимпиаде в Пхенчхане, многократный призёр международных соревнований! Юля устало кивает в камеру и возвращает микрофон.  — Я могу идти?  — Конечно, конечно… Вы в порядке?  — Да, — она кивает, будто слов недостаточно. — Всё хорошо, просто устала. Она снова бредёт сквозь провода. У выхода ждёт Алексей, встревоженно смотрит на неё.  — У тебя же ещё группа, да?  — Ещё две. Полтора часа где-то.  — Дай ключ, хорошо? Хочу дождаться тебя. Он молча вручает ей ключ от кабинета, мимолетно гладя по руке. Юля измученно улыбается.  — Всё в порядке. Я приду в себя, к вечеру засияю.  — Отдыхай, — в уголках его губ прячется ласковая улыбка, и Юля, отвечая на неё, проскальзывает в подтрибунный полумрак. В кабинете слегка душновато, но это не имеет значения. Юля бредёт, шаркая ногами, словно старая бабка, захлопывает дверь за собой, подходит к столу и падает на стул, а головой — на скрещенные перед собой локти, едва не задевая монитор. Краем глаза можно заметить ту самую кружку с хомяком-сэнсеем, рядом лежат бумаги с размашистой росписью Алексея, на спинке стула висит его куртка, словно обнимая её за плечи, пока хозяина нет рядом. Это словно уголок дома, безопасная территория, где её никто не тронет и не обидит, куда никто не сможет ворваться и причинить ей вред. Всё хорошо. Но Юля снова проваливается в воспоминания — в две тысячи восемнадцатый год, перед глазами вновь мелькают фиолетовые борта, и сердце снова начинает нездорово ускоряться, когда она вспоминает свой последний прокат, навсегда вошедший в историю фигурного катания как одна из драматических страниц.