Castis omnia casta

Алексей молча поднимает взгляд от бумаг и пристально, неверяще смотрит на неё. У Юли что-то обрывается внутри, хотя ответ можно было бы предугадать заранее.  — Я хотел спросить, в своём ли ты уме, но вижу, что вопросы излишни, — холодно говорит он.  — Ты отказываешься мне помочь? — напрямую спрашивает она, видя на его лице нарастающее недоумение — будто он не может поверить, что это не жестокий розыгрыш.  — Юль… — Алексей качает головой, на мгновение прикрывает глаза, будто прячет их. — Ни один врач в здравом уме не допустит тебя до тренировок. Ты можешь попросту умереть посреди программы, на тренажёре, просто слишком разогнавшись на льду. Тебе ходить-то надо по стеночке, а не пытаться вернуться в спорт!  — Я всё равно вернусь. Мне плевать.  — Да даже если бы ты вернулась — никакие комиссии не разрешат тебе принимать лекарства, особенно сейчас, со всей этой чехардой с допингом.  — Я больше их не пью. Только то, что входит в разрешённый перечень. У меня чистая допинговая история. «Можно оформить терапевтические исключения», — едва не говорит она, но приступать к тренировкам нужно не сегодня-завтра, они попросту не успеют, даже если исключения вообще одобрят.  — Тебя вытащили из предынфарктного состояния. Ты собираешься вернуться в соревновательный спорт, отважно лечась шиповником. И ты приходишь ко мне, чтобы я помог тебе совершить красивое самоубийство. Я ничего не забыл?  — Только одно. Я всё равно вернусь — с тобой или без тебя.  — То есть ты ещё и без тренера готова выступать. Юль…– его голос смягчается, — я знаю, что тяжело уходить…вот так. Но нужно иметь смелость признать — ты не сможешь. Не потому что плохая или недостаточно стараешься — ты просто физически не сможешь, надорвёшься.  — Ты не знаешь, каково уходить вот так, — зло выдыхает Юля. — Ты бы знал, если бы ушёл после травмы в девяносто седьмом. Я знаю, я читала вью. Идеальная короткая программа, а на произвольную ты не смог выйти даже с лидокаином вместо крови в венах. Что-то мне это напоминает, правда? Но ты вернулся, на сезон. Ты вернулся проститься, — горло предательски сводит. Алексей смущённо опускает глаза, но голос звучит по-прежнему твёрдо.  — Я вернулся, потому что в худшем случае остался бы хромым. Никто бы не умер, а ты можешь. Никто ещё не умирал на льду.  — Значит, я войду в историю.  — Тебе было мало твоей славы? — усмехается Алексей, зная, что бьёт по больному в попытке защититься, но Юле плевать.  — Это была не моя слава. Это были чужие амбиции, желания, я транслировала на лёд чужие истории, я была средством для того, чтобы прославить тех, кто стоял за маленькой девочкой, толком не понимавшей, кто она, и зачем это всё. Я не хочу славы. Помнишь, однажды ты сказал мне, что каждый фигурист пишет на льду свою историю? Короткую или длинную, скромную или великую, но у каждого есть история. Знаешь, как звучит моя? Девочка, ставшая в одночасье легендой с золотом дураков, которое было нужно её матери и тренерам. Девочка, превратившаяся очень быстро в ленивую и жирную предательницу, отплатившую тренерам чёрной неблагодарностью. Девочка, которую за это настигла, как говорят, карма, которая скатала последнюю программу с техникой в тридцать один балл, с шестью дедакшенами и падением с одинарного лутца. Девочка, история которой на этом оборвалась.  — Какую бы историю ты хотела написать? — тихо спрашивает он.  — Это всё — часть моей истории, но я хочу дописать несколько строчек в конце. О том, как Юлия Липницкая вернулась на лёд после перерыва и лечения. О том, как она отобралась на Олимпийские Игры в Пхенчхане. О том, как она вышла на олимпийский лёд и в последний раз катала наконец-то то, что хотела сама, свой сюжет, то что хотела сказать напоследок. Плевать, сколько баллов, плевать на всё после этого. Я просто хочу сказать, что я, Юлия Липницкая — я поставила в карьере чёткую точку, рассказав всё, что я хотела сказать. Что я не привиделась иллюзией в красно-сером. Что я вообще здесь была, — по щекам бежали слёзы, хотя голос ни разу не дрогнул. Он походил на молоток, которым забивают гвозди в крышку гроба, Юля знала, что это жестоко, что она ничем не лучше и тоже давит на больное — на само видение Алексеем фигурного катания как чего-то большего, чем строки в турнирной таблице.  — Что бы катала на олимпийском льду Юлия Липницкая? У неё был ответ.  — Думаю, я не раскрыла в достаточной степени Мёртвые Листья, а они обо мне. Наступает осень, листьям пора пожухнуть и опасть, чтобы дать место новой поросли. Таков естественный ход вещей.  — А произвольная? Юля смотрит ему в глаза и выдыхает одно обжигающее слово, в котором — всё:  — Лебедь. Алексей смотрит на неё застывшим взглядом, он прекрасно понимает, о чём она. Что это не «Чёрный лебедь», который так популярен в последнее время, не что-то ещё. Что это «Лебединое озеро», которое катал когда-то он сам, которое однажды стало лучшим прокатом в его карьере.  — Почему это должно быть твоей историей? — спрашивает он как будто чуть ревниво, оберегая собственный былой триумф.  — Это будет посвящение моему тренеру, для начала. Какой бы ответ ты ни дал сейчас — я возьму Лебедя. Программа под новые правила всё равно будет совсем другой, хотя я знаю, что взяла бы у тебя — больше или меньше. И…знаешь? Я много смотрела прокатов прошлых лет — под капельницей удивительным образом нечего делать — и это…это был мой любимый образ из всех.  — Почему вдруг? — он недоуменно приподнимает густые брови.  — Ты был не лебедем, тогда, в Дортмунде, — с усилием выдавливает Юля, каждый звук — будто камень в крепостную стену. — Ты был ангелом. Молчание можно рубить на части.  — Это безумие, — чётко говорит Алексей обречённым голосом. — Это безумие, — повторяет он, пряча лицо в ладонях, зарываясь пальцами в волосы.  — Я знаю, — просто говорит Юля — Но если я это не сделаю — я буду жалеть об этом до самой смерти. У меня не будет…меня.  — Значит, мне тоже придётся сойти с ума, — бодрым голосом идущего к эшафоту говорит Алексей и нервно улыбается, хотя видно, что губы у него слегка дрожат.  — Ты боишься?  — Юля, знаешь, я трус, я конченный трус, но не дурак же я, чтобы не бояться.  — Если хочешь, мы включим в договор пункт об отказе от ответственности. Если я умру, то это будет только моя вина.  — Нет. — Она поражается тому, как в одно мгновение его голос становится резким. — Это…на такое можно решиться только раз в жизни, мне ни хватит ни нервов, ни отваги на второй, никогда. Но если я собираюсь идти с тобой — я несу ответственность за всё, что случится. Я один раз уже сбежал в кусты, как нашкодивший кот, и Денис правильно сделал, что не простил мне этого. Это многому меня научило, и если всему суждено закончиться трагедией — то для нас обоих, как для команды.  — Не боишься, что посадят?  — Боюсь, что даже не доживу до суда, — в глазах Алексея отчаянная, сумасшедшая улыбка, такая же, как загорелась у неё неделю назад, когда Юля приняла решение. Бояться поздно — пора браться за работу. Решение оставить Листья верное, успеть бы с произвольной разобраться до этапов Кубка. У Алексея нет теперь свободного времени, у Юли есть разве что на то, чтобы кое-как справляться с домашними заданиями из универа — как-то не вовремя она поступила в Лесгафта. Почему Питер — она и сама вряд ли могла объяснить. Говорили, что качество образования там на порядок выше, чем в Москве, но вряд ли это был единственный фактор. Как бы то ни было, с утра Юля завтракала за просмотром лекций, наспех делала задания и отсылала их по мэйлу на бегу на каток. Как раз заканчивались занятия младших групп, а старшие ещё не приходили, зал, хореография — нельзя было ничего упускать. Врачи называли её больной, но кое-кто всё же дал рекомендации, расписав столбиком — от этого ты умрёшь сразу, от этого — с большой вероятностью, это достаточно сильный риск… Кажется, безопасно было только лечь и смотреть в потолок. Юле казалось, что у неё в руках — сосуд с живой водой. Слишком много расплескано уже для её девятнадцати, но теперь она держит его в своих руках и имеет право пролить столько, сколько считает нужным. Из него и так будет вытекать по капельке, месяц за месяцем, год за годом. Когда сосуд опустеет до дна — она умрёт. Этапы самые поздние, было бы только время подготовиться! Прыжковая техника всё ещё зависла в воздухе, между круточной и силовой, ребро гуляет так, что хоть прыгай ойлерники из липа и флутца, это всё усилия и нервы. Иногда она падает на лёд в слезах, и Алексей садится рядом, берёт за руку и молчит. Он ждёт, что Юля скажет — «хватит!» — но она стискивает зубы и идёт катать макет. Никак нельзя пощадить здоровье — без изматывающих тренировок, без четырёх прыжковых во второй половине произвольной у неё вообще нет шансов, да и то — если всё чисто прокатает. На первом для неё этапе куча народа на трибунах, говорят, приехали и из других городов. Видны вороватые объективы, люди с диктофонами, оттопыривающими карманы. Им с Алексеем нет дела, все скупые комментарии потом. Падают листья, а на следующий день падает и лебедь, словно сбитый камнем, расправив крылья — даже костюм она захотела с отсылкой, старомодный и, наверное, нелепый рядом с легчайшими градиентными платьями в стразах. Ей плевать. Бронза этапа.  — Даже не предлагай остановиться, — сдерживая злые слёзы, шипит она в кике.  — Даже не думал, — отвечает Алексей со вздохом. — Мы уже запустили эту безумную мельницу, с которой нам же и бороться. Снова тренировки. Она плохо спит, нервы ни к чёрту, слёзы каждый день в подушку. Нужны снова лекарства, нейролептики, должно быть, нужно что-то сильнее чёртовой настойки шиповника, но главное — есть, не выплёвывать воду, хотя хочется, очень хочется.  — Я не стану больше есть! — всё же вылетает у неё за два дня до отлёта в Москву. Они сидят на скамейке возле самого борта, за перегородкой — лёд. Рядом с ней контейнер из ближайшей кулинарии, салат и куриная котлета, но Юля смотрит на всё это с отвращением, с подкатывающей к горлу тошнотой. «Нельзя, нельзя, нельзя. Я перестану прыгать, я жирная, господи, какая я жирная корова!» Алексей забирает у неё вилку, накалывает салатные листья.  — Открой рот. Она мотает головой. Это всё так глупо, по-детски глупо.  — Пожалуйста. Юля заставляет себя разомкнуть сведённые челюсти и сомкнуть их снова, чувствуя пластик вилки на языке, чувствуя капельки заправки и кудреватую поверхность салатного листа.  — Вот, хорошо. Теперь жуй.  — Ты ещё скажи — за маму, за папу… — бесплотно смеётся она с набитым полупережёванным салатом ртом. Отца никогда не было, мать далеко, Юля ей вряд ли нужна — теперь, когда нет медалей, нет здоровья, нет ничего, кроме злости и отчаянной надежды всё переписать поверх.  — Не буду. Это за первый лутц, который в каскаде. Теперь будет за тулуп. Новая ложка салата.  — За дупель обязательно нужно приобщиться к котлете. Смешно и глупо, но она медленно жуёт и тяжело сглатывает.  — За ритт, вот, ещё салат, помидорки кусок. Горло перестаёт так сильно сводить, новый глоток даётся легче.  — Сальхов требует ещё куска котлеты — его просто так не возьмёшь! Юля неудержимо улыбается. Дальше кусок огурца за хореосеквенцию, ещё кусок котлеты за дорожку шагов, потом идут вращения…  — Кажется, мы закончили с произвольной программой, — улыбается Алексей и легонько похлопывает её по плечу. Контейнер опустел, тошнота отступает, хотя желудок всё ещё слегка сжимается.  — Откуда у тебя такие странные скиллы уговаривания поесть? — интересуется Юля, облизывая губы от масла.  — Ты пробовала заставить поесть двух четырёхлеток, которым куда больше нравится бросаться в отца манной кашей? Всякое, знаешь, в жизни бывало, — он коротко усмехается, явно на секунду нырнув в далёкие воспоминания.  — Ты всё-таки мой тренер, а не отец. Ты не обязан это делать.  — Юль, ты не поняла, — Алексей смотрит на неё серьёзно, почти строго, и ещё с каким-то странным оттенком в глазах, который Юля не может толком распознать. — Это не просто проект, это не способ заработать денег и славы. У меня нет проблем ни с первым, ни со вторым, эта история не о том. Я говорил, что второй раз на такое не подпишусь — потому что я должен сделать всё, даже больше, чем я могу. Мы настолько в одной лодке, что я буду, если надо, каждый день кормить тебя с ложки, петь тебе колыбельную по телефону и лично заплетать тебе косы к выступлению по видео на ютубе.  — Это правда…слишком много, чтобы я смогла расплатиться хоть как-то за…за всё.  — В том, что в прошлый раз всё так закончилось, есть и моя вина. Твоей нет, а моя — есть. И если я подрядился тебе помогать, искупать свою вину — значит, я должен сделать двести процентов, даже то, что тренер обычно не делает. Это не просто проект.  — А что это, если не проект?  — Это последний крестовый поход, — усмехается он саркастично и неожиданно зло. — Это идиотская погоня за идеей и иллюзией с коньками и вилкой наперевес. Московский этап. Маленькие трибуны забиты под завязку, яблоку негде упасть. На телефон давно упала СМС от матери — она хочет увидеться. Юля отговаривается — потом, после прокатов, сейчас не до этого, нельзя терять концентрацию. Непривычно снова выступать перед полными трибунами, кажется, будто каждый жадный до зрелища взгляд пронзает её хуже стрелы. Юлю начинает потряхивать, мышцы, кажется, превращаются в желе, и Алексей всё понимает — крепко берёт за руки, как обычно, сжимает почти до боли.  — Забудь о них о всех. Катайся так, будто никого, кроме нас с тобой, на катке просто нет. Они все — галлюцинация, просто фон. Просто фон, — повторяет он, глядя ей в глаза. — Их нет. Иди и катай. Ткань перчаток хранит тепло чужих рук, когда Юля встаёт в стартовую позу Листьев. Вторая по короткой программе. Отлично. Главное — отмахаться от журналистов.  — Я дам вам комментарий не раньше чемпионата России. Всё, что сейчас — просто отборочные старты.  — Но какова ваша цель?  — Результат. У кого-то она другая? Юля почти хамит и убегает, Алексей остаётся разгребать её ошибки, отвечать, что Юля нервничает, ей непросто даётся возвращение, мысли о предстоящем чемпионате нервируют, поэтому она бывает иногда резкой… Юля не хочет слушать, бежит, не оглядываясь, почти врезаясь в женскую фигуру в до боли знакомом пальто.  — Мама?  — Юля! — мать тянется её обнять, осторожно и скупо, но на губах — такая редкая радостная улыбка. — Эта твоя идея с возвращением — просто прелесть, такой инфоповод, тобой заинтересуются шоумены, телевидение, компании наверняка предложат рекламу — спектр гораздо шире, чем раньше, ты ведь уже большая! После чемпионата России…  — После чемпионата России я поеду на чемпионат Европы, — тихо и отчётливо говорит Юля. — И на Олимпиаду. Мать остаётся с открытым ртом, в её глазах — что-то непонятное и тёмное, что едва не вырывается наружу.  — С твоим здоровьем? Ты не в себе, точно не в себе! Можно было бы рисковать ради контрактов, но Юля, какие чемпионаты, какие игры?  — Олимпийские, — медленно, раздельно произносит Юля. — Я поеду на них, — доверительно сообщает она, будто это дело решённое, и в этот момент сама в это верит. — Я поеду и выступлю, а потом буду жить так, как я хочу. Я уже большая девочка, мама. Я сама решу, что мне нужно.  — Ты могла бы послушать мой совет! — мать поджимает губы.  — Я его услышала и приняла к сведению. Спасибо. Удачи. — Юля оттирает мать плечом и почти бежит в сторону гостиницы.  — Юля! — в спину летит крик, но она только ускоряется, несётся, не разбирая дороги, путаясь в переулках, пока не спотыкается об выбоину и не падает, больно, до рваной штанины, колено свезено в кровь, и она остаётся сидеть на мокром ледяном асфальте, растерянно оглядываясь, как маленький ребёнок. Тяжёлые торопливые шаги за спиной.  — Еле догнал тебя, — Алексей немного задыхается, когда подходит и протягивает руку. Кое-как Юля хромает до лавочки — вроде бы сто раз падала на лёд, но почему-то на асфальт гораздо больнее и обиднее. Алексей шарится в рюкзаке, который постоянно с ним на всех соревах. Юля иногда думает, что там, покопавшись, можно найти что угодно на все случаи жизни — золотой запас Российской Империи, огнемёт и портал в Нарнию, но Алексей достаёт банальную перекись, нашаривает в кармане упаковку носовых платков и протирает её ноющее колено.  — Сильно ударилась?  — Терпимо, — она пожимает плечами. Боль постепенно утихает, тёплая рука на колене будто забирает её, высасывая до капли.  — Ты чего так сбежала-то?  — Мама, — недовольно выплёвывает Юля. — Приходила, кажется, узнать, нельзя же ещё позашибать денег на моих контрактах. Да пусть хоть всё забирает, что мне предложат, только бы перестала лезть с советами.  — Может быть, она поймёт, что ты выросла, — задумчиво и примирительно говорит Алексей, легко, мимолетно сжимая её ладонь. Юля только пожимает плечами. Она не верит, но надеется. Ночью колотится сердце — приходится лежать на правом боку и пытаться успокоить дыхание. Впору и правда звонить Алексею в соседний номер и просить спеть колыбельную, но стыдно и глупо. Она тупо скроллит ленты соцсетей, безучастно глядя в знакомые лица — многие пишут о предстоящем чемпионате, делают прогнозы. Ей желает удачи её тим-аккаунт — это приятно, но этого кажется мало. Всем интереснее молодые таланты, а не девятнадцатилетняя старуха, все хотят, чтобы на смену девочке в красном пальто пришла девочка в красной пачке, чтобы история повторилась. Когда Юля всё же засыпает, ей снится, будто она снова в костюме к Шиндлеру. Чей-то голос звучит неподалёку: «Как прекрасно цветочный венок подойдёт к её образу!», Юля застенчиво улыбается, но вместо обруча в искусственных цветах ей на голову опускается венец из колючей проволоки, оплетает голову до боли, впиваясь в кожу, течёт кровь, окрашивая и без того алое платье в яркий багрянец, Юля кричит и плачет — «Снимите это с меня!», но все только хлопают и смеются, вокруг улыбки на безглазых мутных лицах, вокруг одинаковые, одинаково бездушные создания, похожие на ходячие манекены. Никто её не спасёт. «Разве ты этого не хотела?» — вкрадчивый шёпот. Лента медали затягивается на горле: «ты отобрала чужую славу, настоящая чемпионка только одна — Адель, а ты всего лишь подделка, глупая сказка для восторженных дурачков. В тебе нет ничего уникального — люди любят детей на льду, на олимпийском пьедестале, как котят и щеночков, так славно поумиляться!» Голоса вокруг шепчут, посмеиваются. Всем плевать на то, что её душит медаль, что голову сейчас расколет на части проволока, на кровь, на боль. «Ты всего лишь сказка. Тебя никогда не было». Юля просыпается с криком, кажется, простыня прилипла к телу от холодного пота. Её колотит, сердце невыносимо, прерывисто колотится, и она тянется за настойкой шиповника, отпивает маленький глоток прямо из пузырька — больше необходимой дозы, но нет сил включить свет, нет сил искать воду, конечности едва слушаются. Завтра произвольная. Как она скатает этого чёртова Лебедя? Снова падение, но этого достаточно для второго места, для отбора на чемпионат. Не так уж и сложно, пока ещё есть силы, а соперницы не самые серьёзные.  — Все интервью после Чемпионата России, — повторяет она журналистам вновь. Порталы и газеты пестрят заголовками о ней, набиваются темы на форумах, тысячи комментариев — Юля просто не читает, потому что так можно сойти с ума и уж точно заработать инфаркт. Не стоит вопроса о том, кто ездит с ней на все соревнования. Юля действительно всё больше чувствует, что они с Алексеем не просто в одной лодке — что они почти сиамские близнецы с зачатками телепатии, единый разум и единый организм. На тренировках, кажется, она понимает его с полуслова, по движению, по выражению глаз — неудивительно, если вспомнить, сколько они работают вдвоём, оттачивая её программы. Чемпионат России. Холодный, ветреный, слякотный Петербург. Женя снялась, но нужно занять хотя бы не ниже третьего места, чтобы не было возможности скинуть её, как неликвид. Вторая нога на одиночном флипе в Листьях может обойтись слишком дорого, и Юлю трясёт крупной дрожью в кике, пока судьи мучительно долго высчитывают оценки.  — Всё в порядке, это не конец. Она чувствует, как по голой спине проезжается рукав куртки. Алексей осторожно притягивает её к себе, и Юля, не в силах смотреть на огромный экран, прячет лицо у него на груди, между краями расстёгнутой молнии, в тонком свитере, так, что чихотно утыкаться в него носом.  — Семьдесят два. Ровно семьдесят два. — звучит его тихий голос за секунду до того, как слышится речь диктора:  — Юлия Липницкая получает за короткую программу семьдесят два балла ровно и на данный момент занимает первое место. Итоговое по короткой — пятое, впереди Алина, Маша, юниорка Косторная и Поля. Сложно сражаться с теми, кто моложе, кто ещё не выжат до дна, но чёрта с два она снимется. Она будет бороться до конца. «Я не могу уснуть», — безнадёжно строчит она СМС во втором часу ночи, не ожидая отклика, но в ответ по вотсапу — Алексей его обычно не использует, будучи в некоторых своих проявлениях ужасно консервативен — падает звуковая дорожка. Оказывается, у него красивый голос и прекрасный музыкальный слух. Юля ставит эту колыбельную на репит и так и засыпает в наушниках, телефон с утра разряжен, но она даже рада — не хочет видеть и слышать никого. Страшно выходить на лёд, безумно страшно. Короткая — это ничего, она прекрасно откатала её тогда, на Ростелекоме. Произвольная даётся куда сложнее — возможно, и из-за того, что в ней заложено куда больше, смыслов почти до страшного много, и в мечте скатать эту программу чисто она валит её раз за разом. К финальной позе перед глазами мутится — только бы не потерять уровни на вращениях! Прыжки с шаткими выездами, но все сделаны, ноги подгибаются, она едва додерживает финальную позу, руки ходят ходуном, так, что поклониться удаётся только одной трибуне — наверняка ей это припомнят, невыносимо от крика людей, все сны выползают наружу, нервы ни к чёрту, хочется плакать, и Юля стискивает зубы, чтобы не реветь на глазах у встревоженных цветочных детей. Алексей обнимает её сразу за бортом, крепко и надёжно, дрожь слегка успокаивается, но попасть чехлом по лезвию удаётся не с первой попытки. Сейчас должно решиться всё, как будто ей выносят приговор в суде — казнить или помиловать. Хорошо, что она в последней разминке — ждать до развязки недолго.  — Что бы ни случилось — ты герой, Юля. Ты уже герой, — тихо говорит Алексей, и она крепко, до побелевших костяшек сжимает его ладонь. Перед глазами мелькают мошки, мешая увидеть цифры, но она не спрашивает, и Алексей молчит, напряжённо вглядываясь в табло.  — Юлия Липницкая получает за произвольную программу сто сорок четыре целых и семьдесят восемь сотых балла, в сумме набирает двести шестнадцать целых и семьдесят восемь сотых балла и на данный момент занимает первое место. Она над Стасей.  — Всё закончилось? — лепечет Юля бесплотным, дрожащим голосом. — Всё закончилось? Я не прохожу? — она смотрит на Алексея каким-то детским, испуганным взглядом, плохо соображая, где вообще находится. На плечах лежит толстовка сборной, не налезающая на пышные рукава, она сваливается от малейшего движения. На крыльях смыкаются широкие тёплые ладони, взгляд глаза в глаза.  — Всё решат остальные прокаты, — медленно и спокойно говорит Алексей. — Пойдём, пока нас не попросили отсюда невежливо. — Юля нервно, истерически хихикает и поднимается на ноги, опираясь на чужую руку, почти вслепую сходит со ступеньки и бредёт к выходу в подтрибунное. Нет сил уйти и пережидать чужие прокаты в грин-руме — она никуда не идёт, тупо глядя на организатора, пытающегося её проводить.  — Да отстаньте от неё, человек не в себе сейчас! — резко говорит Алексей и уводит её к стенке.  — Сердце? — коротко спрашивает он.  — В порядке, — выдавливает Юля. — Это нервы, просто чёртовы нервы, я не могу, мне страшно, мне так страшно, я не могу смотреть…  — Тогда не смотри, — отвечает он просто и обнимает её, закрывает полами куртки, как будто в детском домике из стола и покрывала, куда едва доносятся звуки. — Не смотри. Ты сделала всё. Дальше всё пойдёт само.  — Анастасия Губанова…в сумме двести шесть целых и шесть десятых балла, текущее третье место. Юля всё ещё первая.  — Полина Цурская…двести семь целых и шестьдесят одна сотая балла…текущее третье место. Юля всё ещё первая.  — Алёна Косторная… Юля напрягается, как струна на арфе, почти в судороге, зарывается лицом в колючий свитер, в живое тепло посреди холодного катка.  — …набирает в сумме… Хочется кричать, но горло сводит так, что Юля не может даже толком вздохнуть.  — …двести шестнадцать целых… Кольцо рук вокруг сжимается крепче, так, что почти больно, но Юле плевать, она не выдержит без этих объятий, не выдержит любого исхода.  — …пятьдесят семь сотых балла… Юля дёргается, вскидывает лицо. Они смотрят друг на друга, не в силах ещё осознать, не в силах сложить цифры за доли секунды.  — …текущее второе место.  — Ты на пьедестале, Юль, — чётко, раздельно говорит Алексей. — Ты с медалью. И тут Юлю прорывает. Она рыдает, некрасиво, уродливо, по лицу течёт тушь, смазывается тональник — всё остаётся на свитере Алексея, куда она утыкается снова. Вокруг объективы камер, но ей плевать, нет никого, кроме неё и человека рядом, шепчущего немного неловко срывающимся голосом: «всё хорошо, Юля, Юленька, ты справилась, ты молодец, ты умничка, ты герой, всё кончилось на сегодня, только подиум, только триумф…» Щёлкают затворы фотоаппаратов.  — Мне…я не должна…я выгляжу слабой…  — Да ты издеваешься, Юль! Ты призёр Чемпионата России, какая к чёрту слабость, ты сильнее всех, кто есть в этом зале, даже…даже тех, кто окажется выше. Ты герой, запомни, не забывай. Так Юля и остаётся на фото с пьедестала — помятые крылья, зарёванное лицо в невнятных разводах косметики и бронзовая медаль. Кое-кто уже начал вести разговоры, что третье место хорошо бы отцепить в пользу Жени — разве она не заслужила своими прежними победами? — но Юля — не безвестная вчерашняя юниорка. Хоть где-то эта чёртова легенда играет на руку. «По спортивному принципу…» «Всё решит Чемпионат Европы…» Кажется, надо бояться, но страх умер там, у входа в подтрибунное, в чужих объятиях, вылился со слезами на чужой свитер. Юле кажется, что она — стрела, направленная чётко в цель, что она не может умереть, пока всё не закончится. Просто не может. Ехать далеко не придётся — это опять Москва. Мать предлагает встретиться, поговорить, но Юля шлёт её в сердцах матом и ставит номер на блокировку. Алексей недоволен — мать начинает названивать ему, но всё понимает и не отчитывает. От журналистов нет покоя.  — Что вы чувствовали, когда выиграли бронзу?  — Кажется, всё можно было заметить по моему лицу — я в истерике была от счастья, что отобралась на главные старты.  — Какие планы?  — Ничего не изменилось — опять результат, вот и всё. Я надеюсь отобраться на Олимпиаду, а этот вопрос решит Чемпионат Европы.  — Ходят слухи, что ваши проблемы со здоровьем могут помешать вам выступать в полную силу…  — Я катаюсь. Если я выхожу на лёд — я должна быть беспощадна к себе и выдать максимум, что бы там ни было. О проблемах со здоровьем поговорим постфактум — мне не нужна жалость. Слишком резко, но они не заслуживают иначе. Юля бесится, злится на себя — опять её резкие повороты придётся сглаживать Алексею, который любит общаться с журналистами не сильно больше, и не сильно больше, подозревает Юля, любит эту братию.  — Всё в порядке, — говорит он, улыбаясь и кладя руку ей на плечо. — Всё разрулил, они попили нашей крови и отвалились до Европы. Несколько дней отдыха — Юля просто отсыпается и тупит в телефон, заставляя себя есть по будильнику. Новый год так и пролетает незаметно — она проспала новогоднюю ночь, ни разу даже не подскочив от кошмара, будто все её демоны то ли устали, то ли бронза, висящая над кроватью, отпугнула их на время. Её первая серьёзная настоящая медаль, завоёванная для себя, а не для кого-то. Европа бьёт по глазам давно забытым блеском, слышны знакомые имена. Она максимум находит в себе силы кому-то помахать, как и на России, кому-то устало улыбнуться, от кого-то торопливо отвернуться — он тех, кто когда-то обвинял её во всех смертных грехах. От тех, кто так радовался видеть её удивительно стройненькой на экране, когда она не могла даже воду толком пить. В прошлый раз мандраж был слишком силён, Юля не замечала никого, но сейчас — видит, и в груди поселяется ледяная ярость. «Вы списали меня, ублюдки. Вы думали, что меня так просто убить».  — Не обращай внимания, — говорит Алексей, поймав её взгляд. — Все они так и будут копошиться в своём аквариуме с интригами, скандалами и прочей мурой — мы сюда пришли не за этим. Мы пришли, чтобы добиться цели — твоей путёвки на Олимпиаду, а они пусть живут как хотят, если совесть не грызёт. Две программы — снова. Листья проходят хорошо, она третья после короткой — Алину ей никогда не обогнать, даже, наверное, не приблизиться к ней, но баллы хорошие, рядом с Каролиной, Маша сильно отстаёт.  — Всё будет хорошо, — говорит Алексей, чуть тормоша её за плечо, и Юля улыбается, скованно и нервно — но улыбается и даже машет рукой трибунам. Листья остались на деревьях. Лебедь снова упал — некрасиво, лицом вперёд, из груди вышибло воздух. Это второй лутц, во второй половине, к нему крепится каскад с двойным, надо срочно кроить программу, она лихорадочно цепляет кривой тулуп к флипу. Вращения съезжают куда-то вниз, кажется, что сердце через горло сейчас вывалится на лёд, за бортом размытая фигура Алексея — он всегда стоит прямо, не шелохнувшись, как памятник самому себе, и Юля, краем глаза ловя это каменное, ледяное спокойствие, чуть успокаивается и сама, боль чуть отступает, и последнее вращение кое-как удаётся докрутить — по протоколам потом становится ясно, что даже на четвёртый уровень.  — Я в порядке, — хрипит она с порога, от борта, глядя в испуганные глаза Алексея на почти сведённом во внешнем спокойствии лице. — Я…я докатала. «А что будет, если не докатаешь?» Но он молчит, помогает дойти до кика — как всегда, Юля плохо разбирает дорогу. Она катала последней, всё уже решено. Алина вынесла их всех в одну калитку, но вопрос только в одном — кто займёт место выше, она или Маша? Кого отцепят в пользу Жени? Пятая по произвольной программе, но разрыв в короткой спасает. Двести два балла с копейками, у Маши — двести с небольшим. Бронза. Юля бредёт вдоль борта и замечает краем глаза, как плачет навзрыд Маша, а Буянова тщетно пытается её успокоить. Вот только в глазах — разочарование. «Проект под Олимпиаду не оправдал себя», — мертвенно звучит в голове Юли, и на секунду ей хочется бежать к судьям и просить снять пару уровней — чтобы хватило Маше, чтобы она не потеряла свой шанс.  — Я занимаю чужое место? — неуверенно спрашивает она у Алексея, и тот, едва успев отпить воды, тут же давится, едва не выплёвывая её наружу.  — Кха…кхе…с чего ты взяла, Юль? — отвечает он, не успев толком продышаться, и снова откашливается. — Ты победила в честной борьбе.  — Я откатала ужасно.  — Не ужасно, просто немного неудачно. И произвольную. В короткой всё было прекрасно, ты по праву с медалью, ты поедешь на игры, вот и всё.  — Это…  — Это спорт, Юль. Невозможно выделить по квоте каждому. Это не жестоко, это просто соревновательный момент.  — Но всё равно это больно.  — Ты просто хороший человек, — широкая ладонь треплет её по макушке, лохматя выбившиеся из причёски волосы. На гала Юля катает какую-то невнятную муть под Синатру без единого прыжка — лишь бы отстали. У неё есть показательный, конечно, но его она бережёт до того дня, когда выйдет на гала в последний раз. Она никогда не вернётся как приглашённая звезда — откуда-то она точно знает, поэтому готовит показательный не меньше, чем соревновательные программы.  — Вот уже вторая неожиданная медаль. Как вы себя чувствуете?  — Можно было бы и получше. Очень устала. — Сердце колотится нехорошо. Она не дура, врачи знают про ВАДА, она сама изучила перечень на всякий случай и пьёт всё, что им разрешено, в почти максимально допустимых дозах. Насколько этого хватит? Хватит ли, чтобы дожить?  — Как впечатления от соревнований?  — Всё отлично организовано. Поздравляю Алину с заслуженной победой. Алина улыбается, ещё совсем беззаботно. Когда она окажется на её собственном месте? Когда эта улыбка потухнет, после какого проката, в каком кике? Будет ли с Алиной кто-то, кто пойдёт за ней так, как за Юлей — Алексей, самоотверженно, почти безоглядно? Нужно ли это будет самой Алине? Слишком много вопросов.  — А Каролину — с серебром. Пример её долгой карьеры меня очень вдохновляет. Каролина улыбается — она немного знает русский и понимает до того, как переводчик среагировал. У Юли чуть сжимается в груди — ей никогда не кататься до тридцати, никогда не стать новой Каролиной Костнер. Но она может быть Юлией Липницкой. «Состав женской сборной на олимпиаду: Алина Загитова, Евгения Медведева, Юлия Липницкая».  — Девочки Этери абсолютно доминируют в России, Юлия, что вы чувствуете, зная, что едете защищать честь страны со своими…сёстрами по альма-матер, если можно так выразиться? Юля впервые замирает, заслышав вопрос журналиста, медленно оборачивается:  — Я очень рада делить эту честь с Алиной и Женей, — тихо отвечает она. — Но я не «девочка Этери», мой тренер — Алексей Урманов. Повисает неловкая пауза. Юля буравит взглядом провинившегося, тот неловко откашливается, но один из его коллег разрешает зарождающийся конфликт.  — Юлия, можно расспросить вас о ваших программах? Вы оставили «Осенние листья» с сезона две тысячи шестнадцатого…  — Именно, хотя я предпочитаю называть эту программу «Мёртвые листья». Это буквальный перевод с французского, можете сами забить в гугле.  — Верю вам на слово, — улыбается журналист. — Немного…о смыслах?  — Наверное, то, что я вкладываю сейчас в свою короткую, очень далеко от первоначальной идеи, которая зародилась у Стефана Ламбьеля. Сейчас это о том, что листья вырастают на деревьях по весне, но настанет время, когда они пожухнут и опадут на землю — мёртвыми, чтобы на будущий цикл четырёх сезонов всё повторилось вновь. Я запоздалый листик — это мой пятый взрослый сезон, хотя до этого была пауза, но я старейшая представительница нашего женского одиночного на Олимпиаде — мне девятнадцать, почти бабушка, будем сидеть с Каролиной в грин-руме и грозить всем оттуда клюкой. Раздаётся смех. Юля чувствует себя свободнее, ей почти нравится эта беседа, почти нравится журналист, отходящий от давно набивших оскомину лекал.  — А что насчёт произвольной? Она вызвала так много вопросов: классическая музыка, старомодный костюм, ретро-хореография со стилизацией под балет…  — Это…что-то вроде трибьюта.  — Вашему тренеру? — спрашивает кто-то догадливый и хоть немного прошаренный в истории фигурки.  — Да. Мне безумно понравился этот образ летящей надо льдом белой птицы, мне понравилась идея рукавов-крыльев. Мы много работали над тем, чтобы поставить программу — а мы ставили её вдвоём — в соответствии с современными техническими требованиями, наполнить её транзишенами, поставить дорогие вращения, но часть хореографии осталась прежней.  — Какой смысл вы вложили в неё? Юля чуть медлит перед ответом, и наконец говорит — чётко и достаточно громко:  — Птица взлетает. Птица может лететь, даже после того, как ей, казалось, подбили крыло. «Птица улетает в небо» — но это она оставляет при себе. До Олимпиады месяц, она не чувствует уже ничего — ни страха, ни злости, нет сил на чувства. Она — паровоз на полном ходу, либо достигнет цели, либо сойдёт с рельсов, третьего не дано. Лететь приходится с кучей пересадок. На одной они пересекаются с Алиной и Женей, которых сопровождают тренеры, Алина со смущённой улыбкой машет рукой, Женя долго, тяжело смотрит и отворачивается. «Кто как работает, тот так и катается. Я не злюсь на тебя, Жень. В конечном итоге все листья опадут — хватит ли у тебя сил держаться за ветку до последнего? Я могу только пожелать тебе удачи. И Алине. И всем, кто придёт после вас. А те, кто были до…нам уже поздно».  — Скоро всё закончится? — спрашивает она Алексея, когда они садятся в очередной самолёт. Он смотрит на неё внимательно, не мигая, и кивает головой.  — Поспи. Нам долго лететь. Юля засыпает у него на плече, накрытая его курткой — как в домике, вокруг тепло, вокруг спокойно. Она под защитой, она не одна. Не одна. Что-то живое в разогнавшемся паровозе, её произвольная — не простой трибьют. Это об уважении. Это о благодарности. Возможно, именно тогда впервые на самом краю подсознания проскальзывает мысль — что это о любви. Баллы на Европе смехотворны рядом с тем, сколько предстоит набрать до пьедестала, но Юля больше не думает о нём. Всё, она попала на Олимпиаду, цель выполнена. Теперь её задача — рассказать то, зачем она здесь, зачем пришла. Листья опадают вновь и вновь, неотвратимо. Семьдесят семь и пятьдесят шесть сотых после короткой. Всё идёт по плану, трибуны взрываются, трибуны ловят месседж. Листья уносит ветер. Лебедь может лететь против него.  — Последний раз? — говорит Юля с улыбкой, стоя у бортика. Алексей держит её за руки, и непривычно думать, что так больше не будет, не станет этого трогательного, неожиданно личного жеста.  — Последний, — согласно кивает Алексей.  — Что ты чувствовал, когда наступил твой последний раз? — Времени совсем в обрез, но это то, что она должна знать.  — Что я становлюсь историей. Навсегда. История — не что-то пыльное. Она вбита золотом в камень, промытый слезами и кровью. За неё нужно бороться. Юля выезжает на середину льда. Стартовая поза. Музыка. Каждую секунду она проживает так, будто это — последняя. На третьем прыжковом сердце бьётся уже рвано, так, что она бы закончила прокат раньше, много раньше, на этапах кубка, не поверила бы в себя. Но сейчас Юля видит только лёд, только фиолетовые борта, и в ушах — только музыка и прерывистый стук крови. Она летит — но не на лёд, надо льдом. Крылья развеваются за спиной. Остаётся три прыжковых. Два. Один. Она приземляет последний аксель на чуть согнутую ногу. Каждый удар лезвия об лёд отдаётся в груди рваной болью, так, будто сердце сейчас отвалится, так, словно лебедь сейчас упадёт, и белые крылья сольются с белым морозным полем. Последние вращения. Ткань лезет в лицо, но Юля едва чувствует это за болью и чувством полёта, нога тянется выше, всё тело напряжено до предела. Последний оборот. Она почти роняет ногу, ещё раз оборачивается вокруг своей оси и застывает со вскинутым крылом, точно так же, как за двадцать три года до этого один олимпийский чемпион чуть старше неё замер на льду Дортмунда. Пауза в одно, еле уловимое мгновение, гробовая тишина — и под взорвавшийся в воздухе грохот трибун Юля падает на колено, прикладывая руку к сердцу. «Если я умру сейчас — это будет счастливая смерть». Цветочные девочки бестолково теснятся вокруг неё, Юля хочет встать, хочет сказать им что-то — «всё в порядке, тётя просто устала» — но не может выдавить ни слова. Трибуны стоят поголовно, гремят аплодисменты, от которых трясётся, кажется, весь каток — они ещё не поняли, что не так. Юля беспомощно, слепо оглядывается, кажется, кто-то отворил калитку, мелькает что-то тёмное, и Алексей почти сгребает её со льда, выбежав первым, опередив и медицинскую бригаду, и волонтёров.  — Живи, Юля. Живи. — сбивчивый шёпот. Её подхватывают на руки, легко, как и вправду птицу — Юле кажется, что кости у неё пустые, а от рук выросли перья — несут к калитке почти бегом, опускают на уже готовые носилки, вокруг суетятся люди в белых халатах.  — Не уходи, — шепчет Юля. — Не уходи. Тренер и не может уйти, она знает, но обязана сказать, обязана попросить, чтобы он был здесь, в минуту её триумфа, а может — в последнюю, она едва не смеётся в истерике, но нет сил, совершенно нет сил.  — Я здесь, — Алексей стоит на коленях рядом с носилками, держит её за крыло…за руку, снова за руку, ладонь у него почти обжигающе тёплая, или её пальцы так замёрзли? Он что-то говорит врачам на своём ужасном английском, смешивая и без того отвратительную грамматику в неясную кашу. Переводчик уже бежит, лицо бледное, но он передаёт всё, что нужно. Голос диктора доносится как из другого мира. Перед ней будут ещё катать Женя и Алина, они поделят первые два места — никто даже не сомневается, но Кейтлин уже скатала.  — Сто пятьдесят три с половиной.  — Так много…это какое место?  — Это третье, Юль. Это бронза.  — Это хорошо? Это хорошо же, правда? Или плохо? Или отлично? — она почти бредит, иглы втыкаются в вены, кровь разжижают лекарства, кажется — крови и вовсе нет. Если медики выдадут допинговым офицерам список всего, что вколото, это не должно вызвать нареканий. Алексей не отвечает. Юля с трудом фокусирует взгляд и видит, что он улыбается, а в его глазах — и это потрясает Юлю больше всего, что произошло за этот день, за этот год, за всю её недолгую карьеру мертвого листа и лебедя — в его глазах дрожат слёзы.