Castis omnia casta

Мелькали слегка инопланетные городские пейзажи Японии — она отвыкла от заграницы. Летать по стартам было особенно не с кем, да и если даже были ЭГП для Миланы — ездил Илья или ещё кто-то из других младших тренеров, но не она. Как-то, кажется, прошлой осенью, она просила Алексея отпустить её с юниорами на московский этап Кубка, но он был непреклонен:  — А если тебе станет плохо? Юль, если бы речь шла только о тебе, я бы ещё кое-как согласился на это, ты взрослый человек, но мы ответственны за детей. Если у тебя случится приступ, они останутся в одиночестве в чужом городе — ты забыла, что теперь с ними могут не ездить родители? И скорее всего не поедут? Что у Ками, что у Эдика матери работают и не смогут быть с ними. Юля смирилась тогда, согласившись с его доводами. Снова ограничение, на этот раз в работе — она никогда не сможет ездить с учениками на старты единственным тренером. Впрочем, Алексей тоже редко оставлял её в одиночестве, уезжая с учениками — он не говорил, но Юля знала, что он просто боится оставить её одну. Чужая забота иногда выматывала, иногда хотелось плакать от бессилия — она на всю жизнь останется во многом беспомощной, жизнь не перестанет быть подвешенной в пугающей неопределённости, но эта жизнь была — уже хорошо. Машина тормозит у отеля, перед Юлей вежливо распахивают дверь. Она благодарит сопровождающего улыбкой и кивком, похожим больше на мелкий поклон, ей улыбаются в ответ. Всё, что хочется Юле — найти свой номер, залезть в душ, а потом отрубиться часиков хотя бы на шесть, а лучше ещё, чтобы переждать первую волну джетлага, но для начала нужно забрать чемодан, расчехлить свой посредственный английский на стойке регистрации… Её проводят в номер — для шоу, как и для соревнований, бронируют двухместные — Юля не спрашивала, кто с ней будет жить, но в любом случае соседка ещё не приехала. Юля прибыла раньше всех — нужно проверить, как пошили костюм. Наконец, дверь захлопывается, и Юля давит на корню желание просто сесть на пол и уснуть прямо на мягком ковровом покрытии. Сначала СМС Алексею — «всё в порядке, добралась, чувствую себя хорошо» — раскидать вещи по полкам кое-как, наконец-то забраться в душевую кабинку — воду можно только прохладную — и, выпив неизменные таблетки, свернуться калачиком на кровати. Непривычно спать на полуторке, вроде прошло всего несколько месяцев, а уже непривычно…и до странного одиноко. Ноги и руки замерзают, а погреть не об кого. Она, наконец, проваливается в сон — какой-то мутный, будто после удара пыльным мешком и полбутылки водки. Часто просыпается, но всякий раз — не до конца, слышит шорохи, но снова закутывается в одеяло и спит. Будильник на телефоне хочется зашвырнуть в стену, но Юля сдерживается. Умыться, позавтракать — сегодня в планах примерка костюма. Было рискованно шить его так, на расстоянии, по снятым самостоятельно меркам и без прикидки, но в Сочи нашили бы такого, что в Японии бы сильно удивились. У шоу есть контракт с костюмером, стоимость костюма вычтут из заработка Юли, а у неё появится весьма…необычный экземпляр в гардеробе, где хранятся их с Алексеем старые костюмы. Всё оговорено — её снова сопровождает сотрудник шоу на машине, как тьютор для инвалида, это тоже вычтут из гонорара. Впрочем, толпиться на многолюдных улицах почти незнакомого города, где не факт что сможешь объясниться, если потеряешься — так себе удовольствие, Юля бездумно смотрит в окно, на мелькающие иероглифы и цветные пятна вывесок. Вежливо поздороваться с костюмершей, уйти за ширму, держа в руках свёрток ткани. Первый слой — телесный комбинезон, почти точно под оттенок кожи, красные пятна крови — всё так реалистично, что Юля невольно сглатывает. Второй слой — лёгкое платье до колена, стилизация под восемнадцатый век. Всё началось с фильма Копполы месяц назад. Пора было подумать о программах на следующий год, не хотелось ставить детям Кармен и прочих Дон Кихотов по двухсотому разу, и Юля искала идеи в фильмах, коль скоро ей разрешили попробовать себя в роли постановщика. Программа в образе Марии-Антуанетты ждала своей исполнительницы — она предложит её Милане, когда вернётся — а для себя Юля позаимствовала другой образ. Принцесса де Ламбаль. Скромное, но всё же красивое платье добродетельной дамы, от которой никто не видел зла, милосердной, щедрой к беднякам. Если отстегнуть пару кнопок — хватит одного движения — откроется подобие голого тела, залитого кровью. Грудь, живот, бёдра — будто всё выпотрошено, вывернуто наружу, как в тот день, когда толпа разорвала принцессу в слепой ненависти ко всем аристократам без разбору. Кровь того же оттенка, что красное пальто. Отчего-то Юле становится неприятно смотреть в зеркало, она выходит, чтобы костюмерша глянула сама, как сидит наряд. Всё в порядке, можно забрать, завтра начало репетиций, через три дня — первое выступление. В номере Юля уже не одна — на второй кровати сидит невысокая крепкая девушка и, ругаясь себе под нос по-русски, копается в смарте.  — Лиза? Та поднимает голову и широко улыбается.  — Юль, ты? Не думала, что мы пересечёмся, не знала даже, что вообще будешь.  — В последний момент решила, — Юля улыбается и шагает навстречу чужим распахнутым рукам. Поцелуи в щёку, смех, Лиза хлопает по кровати рядом с собой.  — Садись, что стоишь? Вообще рассказывай, как ты, а то по мне хоть в инсте видно, а ты раз в полгода что-то постишь, вообще не понять, жива ты там или в море утопилась. Она коротко смеётся над своей же шуткой, усмехается немного и Юля. С Лизой просто, нет нужды притворяться — они и раньше неплохо ладили, хоть и были сильно разными, просто — собой. Но всё равно не расскажешь всё как есть. Только сейчас Юля понимает, наверное, до конца, что значит — скрываться. Не от журналистов, чёрт бы их подрал, не от кучи людей в интернетике, но даже от тех, кому вроде как можно доверять. На катке если не знают, то догадываются, но выйти в большой мир — значит молчать.  — У меня всё очень скучно, — отвечает Юля наконец. — Вряд ли есть о чём говорить на самом деле, Лиз. Ну что я, живу себе в Сочи, детей тренирую, у некоторых успехи.  — Ну так расскажи про тренерство, ну? Я слышала, у вас там девочка из Беларуси хорошая?  — Милана? Да, она вот всё лутц никак не заборет, хотя каскад тройных уже есть. Пока с Викой не может бороться, но кто знает, как оно пойдёт, может, скатается на Олимпиаду, на Европу-то скорее всего выйдет. А ещё вот Камилла… Юля, сама того не замечая, увлекается рассказом. Обо всех — от Миланы и Камиллы, самых, на её взгляд, перспективных лебедят — хотя, конечно, она в той или иной степени верит во всех, они старательные, хорошие…они — её ученики, уже поэтому она чувствует себя обязанной почти верить в них — и до самых младших.  — Макс всё ловит на лету, только испуганный очень. У него мамаша — долбанутая на всю голову мразина, — с чувством говорит Юля, и Лиза понимающе кивает.  — Фигурнокатательные родители, они такие. Их не переучишь, наверное. Юля кивает, глядя в пол. Трудно забыть про мать. Невозможно. Лиза всё понимает и похлопывает по плечу.  — Забей на них, рилли. Лучше о чём-нибудь хорошем поговорим. Ты уже защитилась же? Говорить об учёбе как чём-то хорошем — странно, но это всяко лучше, чем про родителей в фигурке. Болтают о дипломе, обсуждают преподавателей, какие-то мелочи студенческой жизни.  — Даже жалко иногда, что я не училась на очном, — искренне досадует Юля и Лиза чуть сощуривается.  — Если честно, я так и не поняла, почему ты уехала именно в Сочи. Даже если не хотела остаться в Москве — почему не Питер, скажем?  — Слишком много людей. В Сочи проще быть…ну, просто собой. Лиза кивает.  — Мы что-то всё скатываемся и скатываемся на печальные темы. Чай будешь? Юля кивает, Лиза встаёт и идёт к чайнику, бросая, не поворачивая головы.  — А как на личном фронте? Юля вздрагивает, радуясь, что Лиза никак не может видеть её лицо.  — Я с него дезертировала, — цитирует она что-то из твиттера, нервно закусывая губу. — Ну…пару раз ходила на свидания, но что-то всё не то, парни какие-то…вроде хорошие, но не искрит. Вообще это всё…мутное максимально, и вообще, ты о себе ещё ничего не рассказала, колись и не допрашивай меня. Лиза улыбается, и под закипающий чайник говорит сама: о бронзе Чемпионата Мира, о планах на свою линию одежды, про Андрея — они начинают думать в сторону ЗАГСа, но пока ещё без особого энтузиазма. Юля улыбается, то, что она слышит — как-то удивительно…нормально? Ну, нормально для фигурки, идеально даже — долгая успешная карьера, постепенно растущая популярность, хороший старт для дальнейшей жизни, счастливые крепкие отношения… «И для этого совсем не обязательно быть олимпийской чемпионкой. Наоборот». Юля греет чуть подмёрзшие руки об чашку, спохватывается, что надо пить таблетки.  — Пойдём вечером вместе в кафе сходим? — предлагает Лиза. –Я тут разведала, хвалят местечко за углом, обычная японская кухня. Юля кивает — почему бы нет? Она, наверное, соскучилась по общению со старыми знакомыми, с ровесницами — социализация вне фигурного мира так особо и не задалась, трудно объяснить нормальным людям, как у тебя странно отформатированы мозги. В том числе за этим она ездит на шоу — глоток общения с теми, кто молод, весел, зарабатывает на жизнь фигурным катанием, наслаждается этой самой жизнью и совсем не против популярности. У них можно учиться не только чему-то новому в катании — но и почерпнуть что-то из отношения к жизни, что-то, чего ей в любом случае будет всегда не хватать в себе. Лёд неплохой, но ей кажется, что у них лучше, просто здесь заметно теплее — даже стоять в футболке почти не холодно. Отработка группового номера всегда забавная, Лиза случайно спотыкается об выбоину и летит на лёд, поднимаясь со смехом, Юля не может сдержать улыбки, как и все остальные. Состав пёстрый — кордебалет в основном японский, но приехали и девушки из японской сборной — она мало их знает, но Каори кажется ей самой приветливой и общительной, позвали Мэрайю и Ромэна, а с ними — и Адама. Кажется, Хави тоже хотели зазвать — слышны разговоры об этом — но у него его собственное шоу отнимает всё время, развернувшись с небывалым для Испании масштабом, так что они с Лизой почти хэдлайнеры. Это неуютно с одной стороны, но Юля говорит себе не обращать внимания, благо обстановка самая дружелюбная. Лиза возится в номере с реквизитом, матерясь себе под нос.  — Зачем тебе саксофон, барабан и тарелки? — почти опасливо спрашивает Юля.  — Для номера же. — Лиза откидывает со лба прядь волос и смотрит немного устало.  — Я видела Дестинейшен, я про другое — в Японии так трудно найти музыкальные инструменты? Секунду Лиза смотрит на неё, потом со стоном фэйспалмит и шлёпается задницей на ковёр.  — Просто я дурочка, решила приехать со всем своим. Это в Японии всё найдут, а ты попробуй у нас кого напрячь, особенно где-нибудь в Красноярске, притащат скрипку, баян и треугольник!  — И ментовский мундир для полного счастья, — Юля с трудом сдерживает смех и садится рядом. — Тебе костюм надо до завтра погладить, так?  — А твой?  — А мои здесь пошиты, они норм. Помочь тебе?  — Да я сама, лучше расскажи что-нибудь, пока я глажу, а то скучно. На фоне играет какая-то ненавязчивая попса, которую Лиза включила на телефоне. Она всё ещё тихо ругается, поддевая аксельбанты утюгом, а Юля рассказывает о том, как впервые провела полноценную тренировку самостоятельно.  — И я стою, смотрю на них, а они — на меня. Ну и я такая думаю — блин, это же куча маленьких детей, они могут расшалиться, они меня слушать не будут, а кто-то вообще сейчас хлобысь — и расшибётся, и тут одна девочка, Настя, так вежливо и осторожно говорит: «тётя Юля, а мы заниматься-то будем?» Лиза прыскает в ладонь, едва не прижигая шнур.  — И как в итоге?  — Ну, я с ними уже два года. Кто-то ушёл, а остальные…вообще, знаешь, очень прикольно видеть, как кто-то благодаря в том числе и тебе прокачивается в каком-то деле. Кое-кто уже вон бильманы пытается изобразить, хотя, конечно, мальчикам и большинству девочек лишь бы прыжки.  — Ну я их в принципе понимаю, — тянет Лиза с неудержимой улыбкой. Юля должна выходить сразу за Лизой — странная расстановка, но тут всё зависело от оргов. Можно смотреть за номером от подтрибунного, Лиза раздаёт саксофон и барабаны восторженным зрителям. Многие говорят, что Дестинэйшен — почти прямой оммаж великолепной трэшанине Плющенко, но Юля смотрела старые номера Алексея и могла ответственно заявить — невыносимый трэш в стиле дискотеки в сельском клубе там и до Плющенко умели катать наотмашь, да так, что любая звенящая пошлость выглядела…стильно? Лиза машет рукой — всё, время выйти на лёд. Почему-то иногда это волнительно — не до дрожи в ногах, как бывало на соревнованиях, но Юля всё же немного нервничает. Музыка. Свет. Разгон, несколько перетяжек, спираль. Платье развевается вокруг ног — слишком длинное, как у танцорши, непривычно, но иначе пошить было нельзя. Никаких прыжков, хотя Юля едва удержалась от желания вставить одинарный аксель в акцент — но с непривычки можно упасть даже с него, это лишний ненужный риск, просто скользить под музыку, заклон, вращение стоя, мало где можно продемонстрировать гибкость, которая её так отличала в карьерные дни, это собьёт эффект неожиданности от костюма. Музыка ускоряется. Вот уже не милая светская дама, раздающая милостыню и гладящая по головам сироток в приюте, вот уже испуганная стремительными переменами женщина — резко оглянуться с широко распахнутыми глазами, будто закрыться рукой от летящего камня. Музыка звучит всё быстрее, финальное вращение, смена позиций, самое сложное — справиться с кнопками, пока тело рассекает воздух с неимоверной скоростью, только бы не запутаться в подоле. Юля останавливается, в трек вклинивается, заглушая музыку, запись криков толпы, гневного, озлобленного гула восставших против несправедливости людей. Она снова оглядывается через плечо в мнимом ужасе, а может — и ужасе вполне реальном, как будто на секунду огромный каток превращается в парижскую улицу больше чем двести лет назад, и люди на креслах вокруг жаждут её смерти. Платье летит прочь, Юля падает на лёд как подкошенная, едва успевая выставить руки, чтобы не удариться головой, но со стороны этого не заметить — со стороны видно лишь то, что обнажённое, истерзанное тело падает на лёд с разметавшимися золотыми волосами вокруг безвольно откинутой головы. Для полного эффекта хорошо было бы отрубить её голову и насадить на пику, а потом пронести мимо дверей федры, но на такие жертвы во имя искусства или социального протеста Юля пока не готова. Последние отголоски записанных криков мешаются с гулом зрителей, одно от другого почти и не отличить. Юля снова чувствует себя неуютно и странно — эти люди по идее должны любить её, любить её катание, видеть в ней…кого они видят? Алексей однажды грустно сравнил спортсменов с гладиаторами в Древнем Риме — «многие только порадуются нашим травмам». Особенно — если увидят вживую. Сколько людей было радо тому, что она никогда не вернётся? И скольким из тех, кто искренне расстроился, было жалко Юлю, саму Юлю, а не свои представления о ней? Кто видел в погибшей принцессе живого человека? Она медленно поднимается, выравнивает дыхание, вешает на руку платье и раскланивается трибунам, с трудом удерживая улыбку. Зачем ей это? Не нужны миллионы, с давними приятелями можно встретиться и так, зачем она раз за разом выдумывает рвущие душу номера и выходит на лёд? Разве хоть кто-то из тех, кто сейчас разбивает ладони в аплодисментах, приятен ей? Нет, они такие же, как и сотни других людей, кто говорил, писал что-то, что отравило ей жизнь, а кто-то из них, наверное, фигурнокатательная мамочка и не кормит своего ребёнка, чтобы он лучше прыгал… Каждый её номер — вера в то, что кто-то что-то поймёт, что что-то изменится — как и вся её жизнь. Если не верить в то, что ты можешь сделать этот мир хоть чуточку лучше, избавить хоть кого-то от того мрака, что пришлось пережить тебе — так и повеситься недолго. Юлю, кажется, потряхивает, когда она выходит со льда и неверной рукой ищет чехлы — все силы остались на гладкой белой поверхности, в маленькой сценической смерти.  — Это…прям круто, — раздаётся рядом слегка взволнованный голос Лизы, она глядит будто слегка растеряно и озадаченно. — Драматично наотмашь. Юля устало улыбается. До финального общего номера почти час, можно успеть и переодеться, и позволить себе чашку некрепкого кофе, и просто посидеть немного в углу раздевалки, завернувшись в плед, как в противошоковое одеяло в европейских детективах. К финальному номеру она слегка оживает, катается с улыбкой. Всей интернациональной гурьбой, болтающей на смеси английского со всеми возможными языками мира, идут к автобусу — там в отель, а там можно будет выбраться с кем-нибудь посидеть в кафе…  — Пойдёшь с нами? — спрашивает Лиза, но Юля качает головой.  — Завтра, наверное. Устала сегодня как жесть. Лиза сочувственно кивает. Из душа Юля слышит, как захлопывается за ней дверь, оставляя Юлю в одиночестве, и та медленно, заторможено поворачивает кран в душевой кабине. Вечерние таблетки, забраться под одеяло. Смарт мигает новым сообщением. Алексей: всё в порядке? Я видел в сториз аккаунта шоу отрывки номера, если что. Юля медленно проводит пальцами по экрану, прежде чем набрать ответ. Юля: Да, я окей, только вымоталась — трэш полный. И как тебе номер? Ответ приходит не сразу, Юля даже нервничает. Алексей: иногда мне кажется, что твоё катание может воскрешать людей. Или убивать наповал. В данном случае второе. Юля: ты…ну, просто понимаешь больше, чем все остальные. Алексей: но все остальные тоже это в той или иной степени чувствуют. Ещё несколько сообщений. На катке всё в порядке, дети про неё спрашивают. Юля: значит, есть по крайней мере одно место в мире, где меня не хватает. Снова приходится подождать ответа пару минут. Алексей: есть как минимум ещё одно. Без тебя сложно засыпать. К хорошему быстро привыкаешь. Сглотнув комок в горле, Юля сводит всё в шутку, в озорную, несерьёзную пикировку — и без того почему-то стыдно, будто уже в самую глубину, куда-то аж до желудка пробралась мысль — а вдруг все эти полумифические, символические «все вокруг», что если они правы, и всё, что составляет жизнь Юли — это неправильно, начиная с её отношений? И что если обличение — это то, что они оба заслуживают? Дни шоу бегут стремительно. Юля катает номера, общается, болтает в автобусе — соседи несколько раз меняются, перешучивается на тренировках, пару раз выбирается с остальными в кафе, японские суши — совсем другое дело, нежели сочинские, даже непривычно, а вокруг ещё много всяких вкусностей, приходится тщательно проверять, что ешь, чтобы и без того не самый здоровый желудок не объявил протест. Всё это невероятно круто, её захватывает весёлый водоворот, она часто улыбается, но всё же где-то на заднем плане звучит предательский голосок, знакомый по тысячам комментариев, по голосам уважаемых, авторитетных для всех людей: «ты неправильная, ты не заслуживаешь быть спокойной, а твоё счастье просто выдуманная жалкая пародия, заслуживающая осуждения». Юля привыкла жить с такими голосами снаружи, делая вид, что это её не касается, до тех самых пор, когда это и вправду стало трогать её чуть меньше, но голоса взрастили такой же голос в её голове, и его, наверное, можно вырвать только вместе с головой, а гильотины что-то не подвезли. В последний вечер все тусят в баре, музыка играет не слишком громко — можно спокойного говорить, можно говорить не очень спокойно, почти все с коктейлями или шампанским, Юля лениво размешивает куском сельдерея безалкогольную Вёрджин Мэри — алкоголь вперемешку с таблетками ударяет ей в голову с одного бокала, изредка это прикольно, она становится чересчур весёлой и милой, но она не хочет быть сейчас такой.  — Ты чего грустишь? — дружелюбно спрашивает Адам, подсаживаясь к ней со своим бокалом. Юля пожимает плечами и подвигается на скамейке, давая ему больше места. С Адамом они знакомы шапочно, но он прикольный чувак, милый, Юля ничего не имеет против его общества.  — Просто задумалась, не грущу, не волнуйся.  — Боюсь спросить тогда, о чём ты думаешь с таким мрачным видом, как будто в номере у тебя труп, а прятать негде, — Адам коротко и звонко смеётся, потом ловит её взгляд и резко замолкает. — Можешь не говорить, если не хочешь, я просто…  — Да ничего, всё в порядке. С минуту царит молчание, не тяжёлое, но какое-то пустое, прежде чем Юля разбивает условную тишину фразой, которую не ожидал никто из них.  — Мне нужен твой совет. Как специалиста по каминаутам. Адам давится коктейлем и с трудом откашливается.  — Ты очень резко перешла к сути вопроса, должен сказать. Ну…я не назову себя специалистом…  — Я читала кусок твоей книги, есть фанатский перевод на русский. Ты рассказывал о своей ориентации по отдельности родителям и каждому из пяти братьев и сестёр, думаю, этого достаточно для того, чтобы стать экспертом.  — Окей, аргумент принят. Какова задача? Тебе нужно признаться обществу, что у тебя роман с Ильиных? Теперь настала очередь Юли закашляться.  — Кхе…нет, я не о том вообще. С Леной мы просто подруги, я вообще немного…эээ, не о той области. Адам удивлённо приподнимает брови. Мимика у него слегка наигранная, манерная, но Юля знает — это просто образ. Адам куда проницательнее, чем можно подумать по первому впечатлению — у него внимательные глаза. Адам не трепло, но в то же время он чужой человек, ему нет дела до морального облика Юли. Почему же так страшно выдохнуть всего лишь одно предложение на кривом английском? Юля зажмуривается, сделав вид, что её слепят лампы.  — Короче, я встречаюсь со своим бывшим тренером.  — И что? — в голосе Адама искреннее непонимание.  — Ты не понимаешь… — вырывается у Юли прежде, чем она успевает прикусить язык.  — Я бывший ученик Николая Морозова, — с усмешкой отвечает Адам. — Меня сложно удивить такими вещами.  — Есть только одна проблема — что Юлия Липницкая и Алексей Урманов слегка отличаются от Морозова с его вечными…творческими поисками. То есть Морозову похер, понимаешь? Он тупо наслаждается тем, какой он козёл, ему насрать, что там думают, ну и… Сложно объяснить, Юля слышит своё шумное дыхание, сердце бьётся нехорошо. Таблетки с ней, конечно же с ней, они всегда, от них никуда не деться… Адам осторожно берёт её за руку, заглядывает в глаза.  — Успокойся, хорошо? Для начала не волнуйся, если ты думаешь, что это самое потрясающее откровение, которое мне выдавали когда-нибудь на вечеринке — так вот, нет, бывало намного хуже. Почему тебя беспокоит всё это, и почему оно должно кого-то волновать?  — Долго объяснять.  — У нас куча времени, — спокойно отвечает Адам. — Юля, я вижу, что тебе нелегко, и я, возможно, могу дать тебе совет — и с радостью это сделаю, если получше пойму суть проблемы. Приходится несколько раз выдохнуть, чтобы смочь начать долгое, муторное пояснение.  — Понимаешь, у меня есть определённая репутация, которая здорово мешает жить. С Сочи на меня молится сраная толпень народу, которым мой ангельский образ глаза застит. И вся эта куча народу с радостью высирается в интернетиках всякий раз, когда я делаю что-то, что напоминает им, что не ангел я ни фига, я живой человек.  — Ну да, живой. Почему бы тебе просто не забить на то, что кто-то там пишет? Всё ещё сложно.  — Их тысячи, Адам. Кто-то из них — важная шишка, кто-то работает в СМИ, кто-то ведёт популярный блог. Они так любили обсудить каждый мой шаг, каждый срыв, каждое неосторожное слово, когда я была психованным подростком. Про личную жизнь тоже болтали, раз в сто больше, чем той личной жизни вообще было в ту пору. Потом…потом они начали писать о том, какая я стала жирная. Как мне надо худеть, а то запустила себя. Жирная корова, которая не сможет прыгать — а меня тошнило водой. Ладонь Адама сжимается на её собственной.  — В этом я могу тебя понять. Про анорексию. Это полный трэш. И то, что они так писали…  — Они пишут и сейчас. В какой-то момент я просто начала их троллить — гляньте, Липницкая жирная неухоженная корова в мятых шмотках, чисто тётка лет сорока из провинции, глядите! Больше фоточек богу фоточек! Меня всё ещё задевало это, но я обозлилась, а через это пришла к тому, что мне в общем-то похер, что напишут обо мне самой.  — Но не похер…  — Да. Понимаешь, они могут прикопаться вообще ко всему — что мы были тренером и ученицей, что сейчас мы начальник и подчинённая, что у нас двадцать пять лет разницы, что Вика, его жена, умерла не два века, а два года назад… В сущности, плевать на повод, хотя по всем этим поводам я достаточно себя грызла и грызу до сих пор, дело не в этом. Они просто возьмут и изгадят самое дорогое, что у меня есть. И я никогда не буду ощущать себя вправе когда-нибудь быть счастливой.  — А ты счастлива с ним?  — Он единственный человек, который всегда меня понимал. И никогда не отказывался от меня, даже когда дело было безнадёжно, даже когда он сам не верил, что что-то выйдет — мы просто вместе прыгали в это болото, где должны были бы потонуть оба, но мы были вместе — и выбирались. Он никогда мне не лгал и не пытался притворяться ради чего угодно. Всегда поддерживал. Всегда заботился, господи, он кормил меня с ложки, когда я хотела бежать и блевать! Если бы не он, я бы не знала, как можно нормально жить, просто как обычный человек, не знала бы, что можно не бояться приходить на каток, что фигурное катание бывает с человеческим лицом, что оно может быть с улыбкой, даже когда не всё получается, и… Меня бы не было без него, а он сказал как-то — что и его без меня тоже бы не было. Это всё так глупо звучит…  — Нет, — голос Адама был удивительно тёплым. — Это звучит так, как будто ты нашла человека, рядом с которым тебе наконец-то не страшно. Юля медленно кивнула.  — С ним не страшно. Страшно…за нас. За то, что всё опошлят, влезут в нашу жизнь без масла и разрушат всё своими пересудами и…  — Да не бойся ты так, правда.  — Но как? — в голосе проскользнула отчаянная, детская почти нотка, жалкая до последней невозможности.  — Знаешь…все мы, те, кого может осудить общество — и осудит, тут вопросов нет — мы все боимся. Мы сомневаемся в себе, потому что нам транслируют — то, что мы есть, не имеет право существовать. Что мы неправильные, что мы ошибка природы, системы, мы рушим чужую идеальную картинку просто тем, что мы вообще есть. Ты просыпаешься и дрожишь от страха посреди ночи, что кто-то узнает, что кто-то осудит, кто-то выставит твою личную тайну на всеобщее обозрение и посмешище, и кто знает — не прилетит ли чего-то в прямом осязаемом смысле? Ты ходишь и смотришь на людей, и в каждом тебе видится тот, кто бросит в тебя камень и плюнет вслед. Из-за каждого угла на тебя смотрят призраки и орут — «мы всё про тебя знаем!». Ты боишься — месяцы, годы, десяток лет, кто-то боится всю жизнь, но рано или поздно обычно наступает момент, когда ты устаёшь бояться. Ты понимаешь, что лучше выйдешь на главную площадь Нью-Йорка с плакатом «хер с вами всеми, я неправильный, я таким родился, живу и умру, вы не сможете меня переделать, уничтожить — можете, но мой труп не станет от этого ни на капельку правильнее» — лучше выйдешь и сам закопаешь себя в каменную пирамиду, чем будешь заглядывать в глаза каждому, ожидая, что именно он тебя осудит. Однажды этот момент наступает у всех, и когда он настанет, ты почувствуешь…  — Что? — выдыхает Юля внезапно севшим голосом. На секунду перед ней другой Адам — без всякого притворства. Ни капли наигранности — перед ней человек, когда-то одним движением вправивший выбитый в начале проката сустав и прокатавший ещё шесть прыжковых сквозь дикую боль с недрогнувшим лицом. Перед ней храбрец, каких поискать даже в фигурном катании.  — Ты почувствуешь, что в твоей груди разгорается огонь. Что твои чувства, твоё сердце, тебя саму никто и ничто не сможет растоптать — потому что ты огонь, который нахер спалит любого, кто попытается это сделать. Что ни один плевок до тебя не долетит, испарится на подлёте. Я не то чтобы эксперт конкретно в отношениях, но знаешь, любовь людей, которые столько пережили вместе и столько страдали, если они счастливы… Да любая грязь — просто ничто рядом с этими чувствами. Юля понимает, что плачет, только когда Адам подаёт ей салфетку.  — Спасибо, — голос дрожит. — За всё.  — Да брось, не за что. Ну и ещё добавлю напоследок — не думаю, что прямо все против вас ополчаться. Консервативная общественность обычно любит такие истории, разве что псевдотолерантная возбухнет.  — Почему псевдо?  — Потому что по-настоящему толерантная, — усмехается Адам, — прекрасно знает, что всё, что делают взрослые дееспособные люди по взаимному согласию — не чужое собачье дело. «Собачье дело» он произносит по-русски, с ужасным, едва понимаемым акцентом, но Юля не выдерживает и заливисто смеётся, так, что кто-то оборачивается, но Юля не может тише — её прорывает от долгого, чудовищно долгого напряжения, и Адам смеётся над собой вместе с ней. Недолгая тишина, повисшая до тех пор, пока они не начали болтать о постановках программ юниорам, совершенно не казалась тяжёлой.