Castis omnia casta

Медаль привезли прямо в больницу, когда Юля оправилась достаточно, чтобы хоть как-то самостоятельно передвигаться, не пытаясь упасть в обморок. Конечно, никаких волнений, но от них в любом случае было никуда не деться — не оставаться же без хоть какого-то, но награждения? Всё было в холле больницы, местные обитатели с любопытством косились, когда она спустилась вниз, на всякий случай опираясь на руку Алексея. Он почти всё время был с ней, отлучаясь в гостиницу только немного вздремнуть, когда ему хотели ограничить посещения, у Юли началась истерика, испугавшая её саму. Как будто все силы, собранные для последнего рывка, разом были выплеснуты на льду в конечном усилии, вся энергия, всё здоровье, все нервы, и теперь помимо прочего ей давали успокоительные, от которых почти всё время хотелось спать, но она просыпалась и пугалась, не видя рядом знакомой тяжёлой фигуры, подскакивала на постели, лихорадочно озираясь, как ребёнок, потерявшийся без взрослых в тёмном и страшном лесу.  — Где? Где ты?  — Ну Юль, что ты, уж и воды не сходить попить, — чаще всего Алексей улыбался от двери, устало и тепло, садился рядом с кроватью и брал её за руку, сжимая и осторожно поглаживая ладонь. — Не бойся. Всё хорошо. Всё закончилось. Иногда снова хотелось плакать, но Юля держалась, не подавая виду, и только крепче вцеплялась в чужую руку. Это просто нервный срыв, как сказали ей через переводчика врачи, а потом огласили весь список диагнозов. Сердце, нервная система (как деликатно, должно быть, перевели пункт «психиатрия»), желудок, стандартные нелады с позвоночником и суставами, куча мелких последствий сначала истощения, а потом крайнего напряжения всех ресурсов организма. — Я не должен был… — начал Алексей снова, когда они остались в палате вдвоём, но Юля не дала ему договорить.  — Господи, да брось! И что бы я делала с такой кучей времени, как здоровая жизнь? А так хотя бы гештальт закрыт, типа того. На самом деле она не знала, что будет делать и с оставшимся временем. Для начала, конечно, вернётся домой, хорошенько подлечится…а потом? Ещё будет время подумать. Много скучного времени на больничной койке. …Юля спускается по лестнице. Представители МОК, с десяток журналистов — врачи строго ограничили время конференции пятнадцатью минутами и строго не рекомендовали излишне волновать пациентку. Юля не в платье и не в форме — просто футболка и старые треники, на ногах тапочки. Не было сил прихорошиться, не хотелось гонять Алексея за одеждой и косметичкой. Что в футболке, что в платье будут видны синюшные следы капельниц и сосудистый катетер, криво примотанный пластырем, так, что рука плохо гнётся, даже причесаться не хватило сил — Алексей в последний момент со вздохом забрал у неё расчёску и по мере сил расчесал её спутанные волосы, виновато пожав плечами на её ругательства. Пожалуй, олимпийская награда впервые вручалась в таких условиях — она просто подошла, и представитель МОК надел ей вытащенный из шкатулки бронзовый кругляш на длинной ленте. По тяжести — как сочинская. Короткие поздравления, букет цветов — белые розы, под стать костюму к произвольной. Юля проходит к заранее приготовленному для неё креслу за маленьким столиком с табличкой — пресска в миниатюре. Алексей рядом, сидит в паре шагов, успокаивающе кивает. Всё в порядке. Журналисты в основном российские, а для тех, кто не говорит по-русски, есть переводчик. Юля с трудом сосредотачивается на беседе — от таблеток снова клонит в сон, хочется кофе, но нельзя.  — Весь мир волновался по поводу вашего здоровья, но вы не давали прежде подробных комментариев по этому поводу.  — Действительно. Я не хотела поднимать эту тему, пока передо мной стояли чёткие задачи, требующие выложиться по полной, но теперь… У меня по-настоящему серьёзные проблемы со здоровьем, начиная от сердечной недостаточности и заканчивая…много чем, мне не хотелось бы читать полный список из моей медкарты. Ограничусь тем, что всё это — причина того, что я заканчиваю свою спортивную карьеру. На секунду повисает тишина, но прерывает её даже не голос — инстинктивный почти щелчок объектива. Юля знает, что будет выглядеть ужасно, но её это не волнует, всё закончилось, больше ни к чему стараться.  — После возвращения в Москву и полноценного лечения я улажу все формальности с российской федерацией, и выйдет официальное заявление, но о своём решении я могу сообщить уже сейчас — оно ни при каких обстоятельствах не может измениться. Вряд ли я смогу прокатать ещё хотя бы раз в жизни произвольную программу. Кто-то из журналистов мнётся, чувствуя себя неловко на удивление. Окончание карьеры — это маленькая смерть, агония бомжа под теплотрассой для третьей десятки Европы, агония принцессы — для тех, кто успел заработать славу, но смерть делает всех равными.  — Что заставило вас вернуться, когда ваше здоровье уже было подорвано? Юля внимательно оглядывает толпу присутствующих, вертит в руках пробку от открытой бутылки с водой, из которой только что отхлебнула.  — Я решила, что нужно попрощаться со спортом как следует. На Ростелекоме это было не то выступление, которое людям стоит помнить, и которым бы хотелось запомниться мне. Я нуждалась в прощании, в…лебединой песне, если можно так выразиться, — она небрежно разводит руками.  — Но вас бы помнили в любом случае. Список Шиндлера…  — Ненавижу эту программу, — с чувством припечатывает Юля. Кажется, кто-то из задних рядов роняет блокнот, вызывая у неё усмешку. Таблетки, видать, действовали не совсем хорошо, и за упоминание ненавистного образа всё ещё хотелось издеваться в ответ.  — Но это, должно быть, самый известный образ современного фигурного катания.  — Мне без шуток жаль. Да, он был хорош, но вот вышла Алина Загитова — мы были ровесницами на наших первых олимпиадах. Талантливая девочка-подросток в красном, выигравшая золотую медаль. Красивая, трогательная история. Но кто-то думает о том, что будет с девочкой потом, когда она уйдёт с катка всемирно известной?  — У вас были серьёзные трудности…  — Всё мою карьеру — самого разного плана. Но я не хочу долго жаловаться на всё, что было в дни моей карьеры — это в прошлом, и каждый бывший или действующий спортсмен скажет вам о кучи трудностей, мы не по розам тут катаемся. Мне хочется закончить наш с вами конкретный диалог только одним: я не хотела бы остаться в человеческой памяти девочкой в красном пальто. И именно за этим я вернулась — чтобы люди увидели другую Юлю и запомнили именно её.  — Расскажете немного о дальнейших планах? На секунду почему-то продирает мороз по коже — Юля понятия не имеет, что будет дальше. Что вообще бывает дальше. Перед ней открыто, конечно, множество дорог, но пока ей хочется просто лежать под одеялом, тупить в телефон и переводить дух после всего, что случилось за прошедший сезон.  — Пока не успела определиться, — она пожимает плечами. — У меня куча вариантов, глаза разбегаются.  — Но зрители ещё смогут насладиться вашим катанием по крайней мере в рамках шоу?  — Будет зависеть от моего состояния здоровья. Ещё несколько каких-то мелочей, на которые она отвечает односложно, прикрывая зевающий рот рукой — невежливо, но снотворные не знают о вежливости.  — Получается, это ваша последняя пресс-конференция в качестве действующей спортсменки?  — Выходит что так.  — Тогда, наверное, хотелось бы услышать…не знаю, как поточнее выразиться…  — Последнее слово? — Юля чуть иронично улыбается. — Ладно, дайте подумать минутку. Стоит почти полная тишина, только редкие щелчки объективов. Юля смотрит на столешницу, подбирая слова, но они в итоге рождаются как-то сами.  — Наверное, здесь должно быть что-то о преодолении, мотивации, умении идти к цели и прочие позитивные напутствия, но… Моя карьера заканчивается намного раньше, чем могла бы, намного раньше, чем я хотела бы. Я не могу дать кому-то совет, как прийти к мечте, потому что у меня получилось только исполнить самый минимум. Четыре полноценных сезона — чудовищно мало для взрослой карьеры, чудовищно мало для того, чтобы действительно войти в историю, а не вляпаться. Мне…мне в общем-то нечего сказать, я даже не могу предостеречь кого-то от моих ошибок — потому что не все эти ошибки делала я, не все они вообще были сделаны осознанно. Я не знаю рецепта успеха, а рецептов неудачи и без меня множество. Я могла бы, возможно, сказать, что нужно верить в себя и своё, скажем так, предназначение до конца — но даже это не обо мне. Я вернулась в cпорт с твёрдой уверенностью, что скорее всего не отберусь даже на Чемпионат России, просто…я не простила бы себе, если бы не попробовала. Нет, это не повод следовать моему примеру — мой пример чудом не закончился смертью от инфаркта. По сути…мне нечего сказать. Только одно. Вон, видите, там сидит мой тренер? — Юля кивает головой, и все оборачиваются на Алексея, который недоуменно смотрит на неё. — Без него я бы здесь не сидела, без него не было бы вот этого кружочка на ленточке у меня на шее. Есть много людей, которые так или иначе участвовали в моей судьбе в самых разных ролях, хороших и плохих, но в этот момент я хочу сказать об Алексее Евгеньевиче. Обычно тренеров благодарят за веру в учеников, но это не тот случай, потому что он ни черта не верил, что у меня получится. Он был уверен, что всё закончится плохо, и всегда боялся того, что именно сейчас, в эту минуту всё кончится, что я упаду, что я, наконец, вообще умру. Пауза, Юля смотрит на немного смущённого внезапным вниманием Алексея, который отвечает ей недоуменным и слегка встревоженным взглядом.  — Я не знаю, сколько ему потребовалось душевных сил, чтобы подписаться на такое безнадёжное со всех сторон дело как моё возвращение. Знаете, легко вписаться в проект, с которого тебе в любом случае что-то будет, ну или ты по крайней мере веришь, что у этого всего есть какая-то перспектива, а вот если ты прекрасно осознаёшь, что лезешь в абсолютно безнадёжное дело… Моя медаль — это в огромной части заслуга моего тренера, его труда, профессионализма, но в первую очередь — его человеческих качеств, потому что исключительно его совесть была аргументом за то, чтобы мы вместе прошли этот путь, в конце которого здесь сидим. Я хочу сказать спасибо человеку, который был со мной в самые жуткие моменты моей карьеры и не отвернулся от меня. Юля опускает микрофон, радуясь, что стекающая по щеке слеза не может повредить отсутствующий макияж. Звучат аплодисменты, она медленно поднимается, но отчего-то боится смотреть на Алексея.  — Это я должен сказать спасибо, — тихо отвечает он, осторожно поддерживая её за плечи, почти в обьятии.  — Так мы будем обмениваться комплиментами до бесконечности, — бурчит Юля. — Ладно, наверняка они ща ещё до тебя докопаются с вопросами, я в палату пойду, окей? Не волнуйся, тут есть кому проследить, чтобы я не откинулась, — замечает она, чуть закатывая глаза и неудержимо улыбаясь. Вопреки тому, что её клонило в сон, Юля не задрёмывает, копается в телефоне, когда раздаётся звонок. Номер незнакомый, но она, пожав плечами, сдвигает пальцем вверх зелёный значок на экране.  — Здравствуй, Юля. Мамин голос. Юля вздрагивает и на секунду теряется, прежде чем неохотно ответить:  — Ну привет. Что на этот раз?  — Я хотела тебя поздравить. И извиниться, конечно, что не верила в тебя.  — Неужели?  — Юля, послушай… У нас были конфликты, разногласия, мы по-разному видим некоторые ситуации, но…понимаешь, я хотела тебе добра. И хочу. Я всё ради этого делаю, даже если это для тебя не имеет значения. И я сделаю всё, чтобы извлечь максимум из ситуации — для тебя. У меня…у меня больше никого нет, понимаешь? Юля молчит, закусив губу. Это…неожиданное признание, но в общем-то так оно и есть? У матери были свои представления о хорошем, цели, совершенно не совпадавшие с Юлиными воззрениями на собственную жизнь, но и вправду — мать вырастила её одна, готова была горло перегрызть всем ради того, чтобы дочь добилась успеха. Да, её взгляд на мир и на лучшее в нём отличался от Юлиного, но можно ли было стать другой, оставшись молодой женщиной в весьма стеснённых условиях одной с маленьким ребёнком на руках?  — Наверное. Не знаю, — отвечает Юля неуверенным тоном, и мать, ободрённая этим просветом в облаке отторжения, продолжает:  — Я знаю, ты можешь ругаться на меня за инициативу, но я уже договорилась с хорошей клиникой в Москве, полежишь там немного, у них хорошая техника, доскональное обследование всего организма, прекрасно подбирают лечение, отзывы самые лучшие!  — Деньги…  — О господи, оставь! Я давно уже не бедствую и всё оплатила. Захочешь — отдашь из призовых или заработка, когда выберешь сферу, где тебе будет интересно развиваться. Но вообще — это подарок. Надеюсь, что в честь нового этапа в наших отношениях…если ты захочешь, конечно. Наверное, в каждом человеке до конца живёт хоть какой-то остаток любви к матери — болезненный, искажённый, уродливый, но его не так-то просто вырвать. Даже после всего — быть может, мама просто не могла иначе?  — Хорошо. Спасибо тебе, — выдавливает Юля всё ещё не без усилия.  — Это пустяки! Давай я тебя заберу около аэропорта?  — Я… — Юля слегка торопеет. — Вообще я думала вернуться в Сочи.  — Что ты там будешь делать, Юля? Вещи у тебя почти все с собой, остальное я слетаю и заберу, а тебе лучше не тратить время и здоровье. Давай не будем усложнять?  — Хорошо, — послушно повторяет Юля. Так проще. Наверное, так действительно будет проще. Слова прощания, и Юля задумчиво проводит пальцем по экрану, отключая связь.  — Можно? — спрашивает Алексей от двери — кажется, он подошёл парой минут раньше и дожидался, пока разговор закончится.  — Заходи конечно, — Юля поудобнее усаживается на кровати, обхватив руками колени. — Ты слышал?  — Краем уха. Ты не вернёшься в Сочи?  — Не знаю. Потом…наверное. Квартира оплачена ещё на месяц вперёд, мать успеет забрать вещи.  — Если что, я заберу, полежат у меня. Тишина.  — Что журналисты? Как всегда?  — Да в общем-то. Спрашивали, как мне перспектива того, что я буду больше котироваться как тренер, а следовательно — обо мне как варианте будут думать сильные спортсмены.  — И как тебе?  — Я всем откажу. Юля удивлённо вскидывает брови.  — Почему? Алексей улыбается одними уголками губ — глаза грустные, но тёплые.  — Помнишь, я говорил, что подпишусь на такую авантюру только раз в жизни? Я вряд ли смогу работать с другим топовым спортсменом, просто в нашем случае сошлись множество факторов и редкая удача.  — Ты себя недооцениваешь.  — Не думаю. Дело ведь не просто в теоретической возможности… не только тебя выжал до дна предыдущий сезон. Теперь я хочу просто спокойно тренировать малышей. Возможно, кто-то из них сможет вырасти в сильного спортсмена, в ком-то обнаружится талант, но пока у меня есть время слегка облегчённо выдохнуть и оглядеться. А там подумаем. Почему-то Юлю внезапно со всей отчётливостью царапает — это больше не её жизнь. Она больше не вернётся на каток, к которому успела привыкнуть за эти обрывки сезонов и межсезонья. Весь этот год она едва обращала внимание на людей вокруг, но она вспоминала детей, с которыми перекидывалась порой несколькими словами, вспоминала младших тренеров — хоть того же Илью, который вечно подшучивал над ней, неожиданно порой поднимая настроение. Наконец, на всём катке было…до невозможности тепло для заведения, где основную площадь занимал лёд. Всё изменится. Ничего не останется так же. Они прощались с Алексеем в московском аэропорту — тот шёл на пересадку в Сочи, а Юле… Юле было пора уходить.  — Пиши обязательно, хорошо? — он положил ей руки на плечи. — Не пропадай. Конечно, в любом случае о тебе напишут журналисты, но мы ведь оба не любим тот, с позволения сказать, продукт, который они выдают. Юля кивнула и выдавила улыбку, осторожно накрывая чужие ладони собственными. Объятия. В последний, должно быть, раз. Отчего-то вспомнился чемпионат России, то, как Алексей успокаивал её, обнимал, загораживал от мира — но Юля больше не была его спортсменкой, больше не могла рассчитывать на то, что кто-то будет защищать её и вытирать ей сопли. Эти объятия и последняя иллюзия детского, защищённого мира — вот и всё, что осталось. Юля заставила себя не оборачиваться, когда шла к выходу — до тех самых пор, пока у тротуара не припарковалась знакомая машина, и мать с улыбкой не приобняла её. Две недели в клинике пролетели незаметно — Юля просто отдыхала. Никаких журналистов, никакого постороннего внимания — четкое расписание, обследования, процедуры, выверенная жизнь, а в промежутках между ключевыми точками общего расписания можно было просто лежать в своей одиночной палате и ничего не делать. Точнее, не совсем так. Конечно, был универ — Юля нагоняла пропущенное из-за форс-мажора, с внезапным для себя удовольствием вернувшись к учёбе. Это был какой-то необходимый островок нормальной жизни, которой ей всё ещё отчаянно не хватало, едва ли не единственный, который Юля ясно себе представляла. Оставались, конечно, ещё социальные контакты. У неё никогда не было много друзей — подругой она, если честно, могла назвать только Лену, несмотря на пропасть какую разницу в характерах, но в Москве были люди, с которыми она была не прочь восстановить общение, на которое прежде не было ни времени, ни сил. Наконец, Влад. Это было…пожалуй, самым непонятным. Не то чтобы в фигурке все испытывали проблемы с романтическими отношениями, скорее уж наоборот, но лично Юле вся её спортивная история дофига помешала по крайней мере как-то…отрефлексировать такие понятия и быть в курсе, как вообще отношения строить, что в итоге должно получиться. Она смотрела на окно чата — последние сообщения датировались первым же днём после её последнего выступления — Влад одновременно поздравлял и беспокоился за неё, расспрашивал об её состоянии, исподволь упомянул, что хотел бы увидеться. Это было…странно, странно со всех сторон. Можно ли было назвать это отношениями на расстоянии? Никто из них не заявлял о расставании, даже о паузе в отношениях, но с конца пятнадцатого, уже два с половиной года их встречи можно было пересчитать по пальцам, да и то на пару часов — посидеть где-то в кафе, бегло поцеловаться на прощанье. Это не было похоже даже на всратую романтику прошлого, времён Этери, когда они, по сути ещё совершенные дети, подолгу гуляли, временами пропуская школу, разговаривали часами — в основном о том, что жизнь говно — забирались потом на какую-нибудь заброшку, кидались с высоты кусками шифера, а потом целовались, забравшись в угол потемнее. Однажды всё чуть не зашло значительно дальше, но как только чужая рука скользнула ей за резинку трусов, Юля отскочила, как ошпаренная, с возмущённым воплем:  — Да бл, ты руки когда мыл последний раз, дебил?! Романтическое настроение было испорчено на достаточно длительный срок, чтобы эксперименты больше не повторялись. С высоты всего, что произошло за последние годы, это смотрелось смешно и почти трогательно, но другого опыта отношений у неё как-то…не случилось, и Юля чувствовала себя иногда из-за этого как-то неловко. Она закрывает переписку, так и не написав нового сообщения. Потом. Потом она разберётся. Не сейчас, лучше с Леной поболтает. Её выписали — гора назначений, лекарства, диета, расписанный режим дня. Это пугало Юлю, наполняя каким-то безысходным, обречённым отчаянием — подчинить свою жизнь болезни, но она не сказала ничего.  — Юля, ты забыла выпить таблетки, — говорит мать, заходя в комнату без стука, но Юле всё равно — она бездумно копается в телефоне. Лена зовёт оценить их премьеру балета на льду, Юля вежливо отговаривается, а потом долго тупит в учебник. Через полтора месяца сессия, но это ведь только полтора месяца…  — Можно я договорюсь о твоём участии в передаче? — спрашивает мать почти вкрадчиво, очень мягко, и Юля чувствует вину за то, что не может ответить согласием. Нейролептики заглушают всё, кроме желания спать, но не могут снять гнетущего чувства пустоты. Юля качает головой и послушно открывает рот, когда мать высыпает в него с ладони таблетки, послушно запивает водой и снова забирается под одеяло. Надо себя расталкивать — хотя бы разобраться в комнате, разгрести завалы вещей, которые, кажется, ещё с юниорства. Юля медленно тянет чай, глотает кашу без всякого аппетита, а потом медленно зарывается в ящики. Глупая ностальгия. Первые детские костюмы, помятые грамоты областных первенств, медальки из ближайших канцтоваров. Попался даже побитый конёк на ногу ребёнка лет восьми — Юля долго не могла его отпустить, бессознательно поглаживая драный кожзам. Взрослые медали, конечно же, на видном месте, здесь их не найти, костюм к Шиндлеру — часть семейного культа её медалей. Маме, кажется, всё ещё не нужна Юля… или всё же её забота — неподдельная? Быть может, она всё же хочет ей добра и любит её? Какая-то пачка лекарств со смутно знакомым названием — Юля с трудом узнаёт баночку. Те самые витамины — после них стало легче тренироваться, значит, всё же помогли… Инструкция внутри, Юля беспечно и равнодушно разворачивает её, пропускает свойства препарата — и взгляд упирается в побочные действия и последствия передозировки. «Сердечно-сосудистая система» «Нервная система» «Пищеварительная система: желудочно-кишечный тракт» «Щитовидная железа и надпочечники» Всё то же самое, что и в медицинской карте, в заключениях врачей. Юля не может кричать — Юля невнятно сипит, вцепляясь побелевшими пальцами в горло. Это яд, тот самый яд, что искалечил её, что отнял у неё шанс на карьеру и нормальную жизнь. Тот самый яд, что мать ежедневно давала ей с руки и подавала воду, чтобы его запить. Баночка выпадает из рук, Юля валится на пол, на протёртый кое-где пушистый ковёр, сворачивается, прижав колени к груди, будто прячась, дышит тяжело и прерывисто. Только не сердце, только не сердце… Рыдания душат её, но слёзы не льются, только сиплые всхлипы и почти что судорога. Мозг цепляется за последнюю спасительную нить — может, она не знала? — и к тому времени, как заскрипела входная дверь, у Юли было решение и была решимость. Мать сидит за столом, за ужином — что-то из доставки правильного питания, Юля тоже это ест.  — Добрый вечер, доченька, — говорит мать, улыбаясь как всегда — одними губами. Юля сглатывает, в горле пересыхает, но она всё же выходит вперёд, подходит вплотную к столу и молча ставит на него баночку.  — Что это?  — Нашла в старых вещах, — голос у Юли звенит безжизненным хрустальным стеклом.  — Это же твои старые таблетки? Да, узнаю, точно, я их тебе давала…  — Ты читала инструкцию? — полуосипший, жуткий скрежет голоса. — Ты знала, чем всё закончится?  — Разумеется, — в глазах матери спокойствие. — Медали, в том числе олимпийские. Известность. Востребованность. Юля, ты…ты просто не знаешь, что такое — выбираться из нищеты с ребёнком на руках! Конечно же я хотела, чтобы тебе не приходилось переживать такое всегда, чтобы ты всегда была благополучна! Это не просто медали, это контракты, это шоу, это доступ в политику — через пяток лет вполне сможешь стать депутатом, подумай только! — к тому же с твоей милой внешностью, хоть ты, конечно, немного пухленькая, но это не так уж важно… с твоей внешностью ты найдёшь блестящую партию и сможешь просто жить для себя! Юля молчит.  — Мне это не нужно, — бесплотный, почти детский растерянный голос, как будто Юля не верит в то, что ей говорят. — Мне…мне ничего не нужно из этого, абсолютно ничего.  — Ты вытащила счастливый билет! — мать повышает голос. — Я обеспечила тебе всё, что ты пожелаешь, ты можешь пойти туда, куда захочешь, тебе везде будут рады — потому что я сделала Юлию Липницкую второй по известности фигуристкой в российской истории, сразу после Плющенко. Тебе поклоняются как богине, и я бы отдала всё, чтобы быть на твоём месте, дура! Юля вздрагивает и отшатывается, бессознательно выставляя перед собой руки, всё ещё не веря, что слышит всё это.  — Ты знала…что сердце…нервы, всё…  — А что, ты хотела бы сейчас, затерявшись, кататься по этапам Кубка, разбазаривать здоровье на паршивых бэшках за полтысячи долларов призовых? А потом что?  — Я хотела бы стать тренером, — вырывается у Юли помимо воли. — Я могла бы уехать на край света, чтобы никто меня не нашёл, и учить детей стоять на коньках. С самого начала. Маленьких детей, которые бы меня не знали.  — И жрать одну картошку? Брось, ты не знаешь, что такое нищета и голод, ты просто сытая девочка…  — Я знаю, что такое голод, — выдавливает Юля почти по-мертвецки, каменными связками, истлевшими губами. — Я голодала ради того, чтобы принести тебе золото Олимпиады. И знаешь? Она резко разворачивается. До гостиной шагов пять, сегодня Юле хватает трёх, чтобы добежать до стенки и сорвать с неё, чуть повредив ленту, узорчатое олимпийское золото. Юля возвращается на кухню чеканным шагом памятника, подходит к столу. В тарелке у матери диетический рис с куриной грудкой в пряном соусе. Она его очень любила и раньше, Юля видела его, когда пила кефир.  — Жри. Ладонь впечатывает медаль в полную тарелку, так, что рис ползёт и сыпется на стол.  — Жри! — с ненавистью повторяет Юля в искренне удивлённое и немного напуганное лицо матери. — Ты ведь так его хотела, правда? Так хотела, что не поняла, что ради успеха нельзя морить дочь голодом и кормить одним допингом, так хотела, что не подумала о том, чего хочу я! А я не хочу на тупые шоу, не хочу рекламировать косметику, просиживать штаны в Думе и спать с миллионером, прикинь? Всего этого хотела ты, а я хотела только одного — чтобы меня любили! Меня, а не девочку в красном пальто, меня — а не мои медали, меня — а не мои контракты, славу, признание, меня — а не влажные фантазии миллионов людей обо мне! Чтобы хоть кому-то нужна была вот эта вот психованная злая Юлька, кидавшаяся шифером с заброшек, прыгавшая с тарзанки без спроса и угваздывающая кухню в попытках приготовить лазанью! Всю сраную, блядскую жизнь! Голос срывается на истерический визг, Юля не может больше смотреть в лицо матери, убегает прочь, в свою комнату, трясущимися руками выхватывает телефон, удаляет из контактов номер матери — чтобы вычеркнуть навсегда. Она плохо соображает, кидая трясущимися руками в сумку документы и кошелёк с карточками, какие-то из своих таблеток и в самый последний момент — попавшуюся на глаза медаль Пьона. Её собственную завоёванную медаль.  — Юля, подожди! Юля не слышит, Юля наспех впрыгивает в кроссовки, как есть, в домашних трениках, в старой футболке на голое тело, срывает со стены осеннюю куртку. На улице всё ещё холодно, особенно вечерами, снег уже растаял, но всё ещё может подморозить, только она об этом не думает, не думает совсем, навсегда выбегая из дверей места, которое никогда и не было ей домом. Она бежит по почти безлюдным в вечерний час переулкам, не разбирая дороги, едва замечаю бордюры и вписываясь в повороты в последний момент. Она бежит не «куда», а «откуда» — от бесконечной и безнадёжной лжи, от истории, которую уже ничем не изменить, не исправить и не искупить. Ей некуда бежать. Некуда. Сердце вспыхивает взорвавшейся бомбой, грудную клетку стискивает боль, и Юля, захлебнувшись воздухом, падает на асфальт. Дышать больно, почти невозможно, тело отказывается слушаться, боль в груди нарастает, как будто сейчас всё должно закончиться, пусть закончится, пожалуйста, пожалуйста, я больше не могу…  — …Тут девушке плохо! Звоните в скорую, вон, на табличке адрес. Девушка? Да у неё все губы синие, сердце, точно тебе говорю, хоть я и ветеринар, но в человеческих тоже смыслю кой-чего… Хочется успокоить — нет, с губами всё нормально, со мной тоже, не надо беспокоиться, оставьте меня, но сил нет, и Юля проваливается в долгожданное, блаженное беспамятство. …ещё не открыв глаза, Юля чувствует иглу капельницы, знакомую ломоту в руке. Открывать глаза не хочется — в третий раз за три месяца её окружают белые больничные стены. На этот раз — обычной государственной больницы. Матрас слегка продавлен, простыни жёсткие от крахмала, одеяло колется даже сквозь пододеяльник — но это ничего, это значит, что она живая. Возможно, жаль. Прежде она никогда не хотела всерьёз умереть — всегда находился смысл. Кататься дальше, победить назло всему миру болезнь, снова кататься, вплоть до медали, как-то встроиться в эту жизнь… Зачем встраиваться? В глубине души Юля, как ни злилась, всегда любила мать, её решительность и скупую заботу, её внутренний стержень. Она верила, что…да, конечно, мама жёсткая, мама по-другому понимает счастье, но всё же это было ради Юли, а то, что произошло — произошло по чужой вине, просто трагическое стечение обстоятельств. Сквозь полуприкрытые глаза в неверном утреннем свете Юля улавливает отблеск зажегшегося экрана планшета слева — какая-то женщина включает его, достаёт наушники и, видимо, открывает видео или аудио. Наушники глушат большую часть звука, но ухо Юли улавливает в сонной тишине обрывок монотонного голоса: «Какой из вас отец, когда сын попросит у него хлеба, подаст ему камень? Или, когда попросит рыбы, подаст ему змею?» Она непроизвольно дергается, подскакивает, едва не сбивая штатив капельницы. Женщина рядом оборачивается, вырывает из ушей наушники — Юлиной соседке лет около шестидесяти, может — больше.  — Ой, девочка, очнулась? Что ты…дай я медсестру с поста кликну. Удаляющиеся шаги. Юля так и сидит, пока сонная девушка в белом халате не приходит с новым шприцем, который вкалывает прямо в пакет капельницы.  — Поспите пока, ещё часа полтора до подъёма, а там будет врачебный обход, — говорит она, с трудом подавляя зевок, и Юля послушно ложится и закрывает глаза. Про телефон она вспоминает не сразу — уже включён свет, уже по заведённому правилу раздали градусники. Куча неотвеченных: от матери — Юля на всякий случай кидает номер в игнор — на вотсапе сообщений тридцать от Лены, Влада, кучи знакомых — что, неужели новость уже разлетелась? Взгляд падает на сиротливую иконку СМС, там тоже неотвеченные. Юля рассеянно открывает папку. Алексей: Юля, господи, что стряслось? Алексей: Ты жива? Алексей: Юля, ответь пожалуйста, как только сможешь. Алексей: Чёрт его знает, как мы все проведём сегодня занятия — наверняка все места себе не находят. Алексей: Юля, просто будь в порядке, хорошо? Опечатки выдают, что он набирал сообщение трясущимися руками — Юле становится почти стыдно за то, что так его напугала. Кто они друг другу теперь по сути? Не тренер и ученица, просто люди с каким-то общим прошлым и никак не связанным будущим. Но именно ему она первой строчит ответ — «всё в порядке, просто приступ на улице, я в больнице, но состояние терпимое». Следующий ответ — Лене, с просьбой, если не сложно, привезти хоть какие-то вещи — «деньги отдам».  — Да какие к чёрту деньги! — горячится Лена, когда несколько часов спустя сидит возле кровати. — Думать забудь, это гостинцы, что мне, брать деньги за зубную щётку? На самом деле она привезла далеко не только её, а всё необходимое, включая новенькую одежду — вряд ли Юля бы даже в самые худые времена влезла бы в Ленины штаны, но Юле не хочется спорить. Не сейчас.  — Понимаешь…это всё… — слова плохо идут на язык. — Она сама давала мне эти таблетки, хотя читала инструкцию и осознавала все риски. Она не спросила меня, хочу ли я этого всего. Голос у Юли дрожит, но плакать она не может — как будто что-то внутри застопорилось, сомкнулось несокрушимой плотиной где-то в горле. Лена осторожно берёт её за руку.  — Знаешь, мне не понять того, как ты отвергаешь всё, что есть сейчас — все открытые пути. Но я…это очевидно, что тут дело не в этом, а в том, что тебя просто не спрашивали. Ты же не вернёшься? Юля мотает головой, крепче сжимая чужую ладонь.  — Тогда, если что, можешь после больницы ко мне. Комната там свободна, можешь жить столько, сколько захочешь, будет время подумать, что делать дальше. Ну и я открываю свою школу, как ты знаешь, если захочешь присоединиться — только скажи, хорошо? Юля с трудом выдавливает в ответ улыбку. На душе становится чуть менее погано — всё же есть люди, которым на неё не плевать. Столько сообщений, неотвеченных звонков — может быть, им и правда есть до неё дело? Может, хоть кто-то из них поймёт, что она чувствует? Лена не может понять, значит, вряд ли её поймёт кто-то из менее близких приятелей, но… Её в этом смысле беспокоит Влад. Не то чтобы она строила воздушные замки о вечной и чистой любви, но раз эти отношения продлились столько, пусть и на расстоянии — может, это и вправду то, что стоит восстанавливать и развивать во что-то полноценное? Не у кого спросить совета — зная Лену, она предложила бы не заморачиваться и разобраться в кровати, а потом разобраться ещё раз, и думать при этом не обязательно. Юля кажется сама себе какой-то донельзя консервативной — ей хотя бы хочется убедиться в наличии понимания и доверия, прежде чем переходить на стадию горизонтального взаимодействия. Неделя после выписки пролетела незаметно — Юля почти не выходила из дома, только на балкон. Весна была в разгаре, цвели тополя, засыпая всё вокруг надоедливым пухом.  — У тебя пух в волосах, — говорит Влад вместо приветствия. — Можно я сниму? И, дождавшись кивка, осторожно прикасается кончиками пальцев, не только стряхивая тополиный пух, но и ведя ладонью по волосам. Это…странно. Не хочется отшатнуться, никакого отвращения, конечно, и в помине нет, но Юля пытается вспомнить — так и должно быть? Когда это просто…как кошка трогает лапкой или скользит кусок ткани? Так…никак? Как было раньше? Юля вспоминает с трудом — прошли годы с тех пор, как она думала об отношениях помимо смутной отметки в голове, что они у неё есть. Что было раньше, когда они гуляли подростками? Она видела во Владе товарища по протесту, человека, который понимал её злость на тренеров и мать, который ходил на каток и поддерживал её в скандалах — таких глупых, отчаянных попытках вырваться, сделать работу с собой невыносимой, отыграться за весь холод, безразличие и отношение как к расходному материалу. Влад поддержал её тогда — единственный, и за это она им дорожила. А что сейчас? Это не отпускает её, пока они болтают о всякой чепухе и даже о вещах, которые кажутся вроде как более значимыми — олимпиада, её здоровье. Влад берёт её за руку, будто невзначай, сжимает, Юля не отдёргивается, раскрывает навстречу ладонь, скорее из интереса — что дальше? Прогулка по ближайшему парку, по полутёмным пустынным аллеям — середина недели. Влад целует её, осторожно и ненавязчиво, будто разведывая обстановку, Юля машинально отвечает. Раньше это приносило какую-то вспышку новизны, интереса, что-то разжигало в груди, во всём теле, но сейчас это ничем не отличается от того, чтобы уткнуться лицом в подушку. Чужая рука ложится на талию, осторожно, но уверенно гладит. Всё ещё ничего. Никаких ощущений от того, что её целуют, обнимают, будто случайно мимолетно кладут ладонь на грудь.  — Ты к Лене вернёшься? — спрашивает Влад невзначай, и Юля недоуменно на него косится.  — Ну…да, а куда мне ещё? Влад смущённо кашляет, и Юля едва не проваливается под землю.  — Просто…мы уже взрослые люди, я живу отдельно. Не то чтобы я настаивал, но если ты хочешь… Почему-то она донельзя отчётливо представляет себе всё в деталях. Юля верит, что Влад не будет с ней грубым и равнодушным, он смотрит на неё с теплом, но Юля вдруг необыкновенно отчётливо осознаёт — она не хочет. Не горит, не искрит, не тянет вообще никак, даже так, как было в шестнадцать — из чистого любопытства и жажды новизны. Не хочется ничего нового, не хочется всё это начинать и доверять кому-то, кого она…за эти годы перестала знать так, как прежде. Они изменились. Они больше не были детьми.  — Я подумаю, хорошо? — отвечает она уклончиво, и Влад кивает. Юле страшно от этого ощущения безвозвратного переворота мира. Всё сменилось слишком быстро — она больше не действующая фигуристка, у неё больше нет матери, хоть какой-то матери, и все дороги, которые перед ней, ведут под светом софитов в несокрушимую клетку человеческого зоопарка. Негде спастись.  — Что думаешь делать…ну, в ближайшее время? — спрашивает Влад, и Юля вздрагивает от того, насколько этот вопрос созвучен её собственным мыслям.  — Мы можем встретиться на следующей неделе, погулять ещё, — отвечает она, вопросительно вскидывая взгляд, но Влад качает головой.  — Я…это да, но я больше о глобальном. По жизни там.  — Не знаю, — честно и устало отвечает Юля. — я думаю об этом уже не первый день, а вариантов…ну, нет. Вообще.  — У тебя? — недоверчиво переспрашивает Влад. — Ты ведь можешь стать кем угодно.  — А я не хочу стать кем угодно. Я хочу собой. Висит молчание, во время которого Юля мучительно размышляет.  — Помнишь когда-то ты предложил мне попросту взять билеты и укатить куда-нибудь в Сибирь? Чтобы тренеры не нашли? Влад кажется удивлённым вопросом.  — Смутно. Это же вроде так и осталось разговорами?  — Как видишь, мы не в Сибири, — фыркает Юля. — Но я не совсем об этом. Знаешь, я просто хочу уехать. Куда-нибудь далеко. Чтобы меня никто-никто не нашёл.  — И что ты там будешь делать? Хочешь немного отдохнуть, прочистить мозги? Я знаю пару мест, где тебе бы понравилось.  — Я буду там жить, — отвечает Юля просто, глядя, как чуть вытягивается лицо Влада. — Просто жить. Устроюсь тренером на местный каток, где-нибудь в маленьком городке тысяч на пятьдесят людей, не больше. Куплю там квартиру. Поищу конюшню поблизости, буду каждые выходные кататься верхом. Чай пить на балконе летом. Что там ещё люди делают?  — А как же…лечение? Если тебе станет плохо?  — Там наверняка есть местная больница, ну, а с чем-то серьёзным всегда можно обратиться в областной центр и даже в Москву. Олимпийских призовых на это вполне хватит, как неприкосновенного запаса.  — Тебе нельзя жить одной где-то в глуши.  — А если…не одной? — последняя попытка, последняя проба. Влад смотрит на носки своих конверсов.  — Юль, это авантюра. Это…уж извини, фееричный способ просрать все полимеры, — его голос чуть подскакивает в громкости. — Мы взрослые люди, а не дети, чтобы капризно отвергать шансы, которые выпадают не каждому.  — То есть ты хотел на всё готовенькое? — язвительно спрашивает Юля. На лице Влада — неподдельная обида.  — Я просто хочу сказать, что это безумие. Понимаешь? Нельзя бросать всё и бежать куда-то сломя голову, от чего бы ты ни бежала. Подумай об этом, никто потом не будет за тобой бегать с контрактами и всеми возможными вариантами карьеры, когда ты один раз и навсегда от этого откажешься. Я прекрасно понимаю, что ты этого не хотела, но у тебя это есть. Тысячи людей мечтают выбраться из нищеты и иметь хотя бы сотую долю твоих возможностей, а ты хочешь поменяться с ними и сбежать.  — Знаешь… — Юля чуть медлит. — Мы действительно выросли. Возможно, ты больше меня. Ты мыслишь так, как мыслил бы расчётливый взрослый — раз шансы есть, то надо бы их использовать. Возможно поэтому я и мечтаю тренировать детей — им не застят глаза мои шансы, медали и чёртова медийность. Кажется, только они готовы принять меня, когда я откину все эти тонны мишуры, воняющие тухлым трупаком.  — Извини, — коротко говорит Влад, но в голосе не раскаяние, а почти жалость, которую он тщательно скрывает.  — Думаешь, это всё сломало меня? — с усмешкой спрашивает Юля и видит в глазах Влада ответ. — Может, ты и прав. Я сломанная. Но я — это я, уж извини. Я не пойду в свет. Я хочу спрятаться в тени.  — И что, неужели там найдётся кто-то, кто тебе поможет? — горькая улыбка.  — Я не знаю, — устало отвечает Юля. — Давай закроем эту тему, хорошо? Хотя бы на сегодня. Разговор не клеится, пока они идут к выходу из парка.  — Ну…пока? — спрашивает Влад чуть напряжённо. — Я имел в виду — встретимся на той неделе?  — А ты видишь в этом смысл? — Юля устала хитрить, хотя знает — будет больно. — Ты хороший человек, Влад, мы были друзьями. Просто…разошлись, как в море корабли.  — Ну…если так… — он долго молчит и добавляет почти извиняющимся тоном. — Ты пиши тогда, окей? Юля кивает без особого энтузиазма. Просто лёгкие дружеские объятия на прощание — и…всё. Домой они идёт в каком-то странном оцепенении, лёгкая, будто тополиный пух на ветру. Всё, что оставалось каким-то неизменным фактором её жизни, исчезало. Оставалась только она сама — и Юле было страшно остаться одной. Следующим вечером она впервые выходит на лёд. На катке у Лены довольно много свободного времени и ключи, можно прийти сюда в двенадцатом часу ночи.  — Можно тебя снимать? — спрашивает Лена, помахивая айфоном, и Юля кивает. Её олимпийская показалка, которую она так и не скатала. Юля кивает и выходит в центр катка. Должны были когда-то быть прожекторы, должна была быть многотысячная толпа, но её не будет. Больше никогда. I wanna leave my footprints on the sands of time Юля протягивает руку вперёд и делает первый толчок ногой. У неё нет ничего — ни семьи, ни отношений, ни определённого будущего — только подруга со включённой на айфоне камерой, коньки, лёд и программа, которая никогда ещё не была скатана и, наверное, больше не будет. I wanna say I lived each day, until I died I know that I had something in somebody's life The hearts I have touched, will be the proof that I leave That I made a difference and this world will see Ехать тяжело с непривычки, конечно, выпали часть шагов из дорожки, слетели уровни вращений. Юля не рвёт жилы — просто едет так, как может, просто пытается растворить в музыке всю боль, весь страх, всё, что только осталось. «Я была. Я существую. Я здесь». Это о том, что она не призрак и не звезда в то же время. О том, что она не станет ни селебрити, ни моделью, ни политиком. Она — фигуристка, бронзовый призёр последней Олимпиады, но даже это не так важно. Всё, что имело значение для Юли — в этот момент она с небывалой чёткостью осознала, что видит своё будущее только на льду, с которым её намертво спаяли страдания, боль и кровь. I just want them to know That I gave my all, did my best Brought someone to happiness Left this world little better just because… I was here… Финальная поза с раскинутыми руками, лицом к потолку, к теряющимся во тьме перекрытиям.  — Всё, готово! — кричит Лена из-за борта. — Отправим в твою группу? Юля кивает и с трудом улыбается. Что-то прояснилось, по крайней мере — то, куда стоит двигаться, но ей страшно. Страшно уехать в неизвестность, вообще без единого хоть сколько-нибудь близкого человека, страшно…что вообще никто не поймёт. Никогда.  — Выпей, — говорит Лена и наливает ей бокал вина. Алкоголь ударяет в голову почти мгновенно, смешавшись с ядерным коктейлем таблеток, это никак нельзя назвать полезным, но сейчас Юле плевать. Ей надо выпить, тогда, возможно, она сможет поплакать. Или нет.  — Куплю билеты куда-нибудь в Сибирь, — с истерическим почти пьяным бахвальством говорит Юля, одним глотком допивая второй бокал — её уже заметно ведёт. — И уеду. И не нужен мне никто, только тебе буду писать, как ты, в этом вашем сраном шоубизнесе, со всеми вашими тусовками с обрыдлыми рожами… Лена пожимает плечами и улыбается.  — Не знаю, найдётся ли в истории фигурного катания хоть один олимпийский чемпион, который так же ненавидел бы славу и собственных поклонников? Фиг знает, я не уверена. Юля усмехается, нетвёрдо облокачиваясь на стол. Завтра будет болеть голова, но сейчас ей плевать. Локоть заваливается, но она почти не чувствует этого — перед глазами встаёт знакомое лицо.  — Алексей.  — Что? — вздрагивает Лена. — О чём ты?  — Олимпийский чемпион, который не желал своей славы. Он…мне кажется, он меня в этом понимал. Вообще понимал. Мне его не хватает. Только сказав это, Юля понимает, насколько же это правда. Как будто с уездом из Сочи, из атмосферы катка, где никого не заставляют кататься силой и не ставят во главе угла мечты о славе и высших достижениях — как будто она превратилась в улитку без раковины на горячей сковородке.  — Сильно не хватает? — Лена смотрит на неё немного странно, но Юля не придаёт внимания, горячо и размашисто кивая.  — Я…ну правда, не знаю. Он столько всего сделал для меня, рядом с ним можно было быть уверенной, что у тебя всегда есть поддержка. Он…надёжный. Лена задумчиво прикусывает губу.  — Знаешь, — говорит она наконец, — на твоём месте я бы брала билеты до Сочи. А лучше — билет. В один конец. Прямо сейчас и безвозвратный, чтобы точно не передумать. Юле кажется, что она мгновенно трезвеет, хотя и знает краем мыслей, что это не так — но всё равно, будто шарахнули холодной водой.  — Ты…ты серьёзно? Снова заявиться к нему на каток и быть беспомощной обузой? Отнимать у него время от других учеников? Что я там буду делать? Что я там забыла, кроме…сострадания?  — Работу, Юль, — Лена с трудом сдерживает улыбку. — Кто тут хочет смыться на край света? Сочи, конечно, не Сибирь, олимпийский город, но там всяко поспокойнее, чем в столицах, хотя и не совсем глушь, чтобы ты там пропала.  — Но…  — Юль, подумай хорошенько. Ты олимпийская медалистка, тебя с руками оторвут на любом катке, даже с заочным дипломом, кому он нужен тридцать раз. Но если ты махнёшь куда-нибудь в Норильск, туда точно помчатся журналисты, чтобы узнать о причине такого странного решения. Сочи всех удивят меньше — всегда можно будет наплести что-то про ностальгию по былым временам.  — Я правда никого не затрудню? — как-то по-детски, растянуто спрашивает Юля. — А если там не найдётся места?  — В Сочи не один каток, наймёшься куда-нибудь ещё и составишь здоровую конкуренцию. Зато… Юль, у тебя аж голос изменился и глаза заблестели, когда мы заговорили о Сочи.  — Окей, — Юле казалось, что она с разбегу прыгает в пропасть, но другого выхода не было, и у неё было ещё несколько часов отчаянной пьяной храбрости, чтобы сделать то, что стоило бы. Стоило бы сделать давно. Она снимает блок с телефона и за пару минут бронирует гостиницу и билет до Сочи, на завтрашнее же утро — придётся проснуться. Придётся, но Юля не спит всю ночь, чувствуя, как опьянение сменяется бессонной серостью. В телефоне — старые репортажи, старые фото — и две картинки рядом — Лебедь из Дортмунда и Лебедь из Пхенчхана. «Я лечу домой» Эта мысль приходит в разобранный мозг Юли, едва шасси отрываются от взлётной полосы. Лёту меньше двух часов, она урывками дремлет, и во сне ей кажется, что крылья самолёта внезапно переламываются, но это не катастрофа, нет, крылья вовсе не сломаны, а сверкают белыми чистыми костями и перьями. Аэроэкспресс пуст, его давно гоняют почти вхолостую, для пафоса. Там можно подремать ещё минут двадцать, дальше адреналин подбрасывает её на сиденье. На вокзале Юля умывает опухшее лицо с чёрными почти синяками. Из вещей только рюкзак за спиной — таблетки, немного одежды, документы, зарядка от телефона и неизменная бронза Олимпиады. И сумка с коньками накрест через плечо. Она ещё помнит маршруты автобусов — Сочи ничуть не изменился за те несколько месяцев, что её не было. Май — уже лето, всё сверкает сочными красками, и совсем немного ещё пахнет морем. Автобус останавливается совсем недалеко от катка, Юля заставляет себя не бежать — нельзя, и без того волнительно, она проглатывает на ходу таблетку, потому что сердце снова начинает колотиться прерывисто. Охранник у входа отошёл, никто и не думает задерживать её в пустынных коридорах. Многие разъехались по отпускам, но отчего-то Юля знает, что тот, кого она ищет — здесь.  — Заходи смелее! Оп! Вот видишь, молодец, чего боялся-то? — слышен знакомый голос, от которого к горлу подкатывает ком. Всё же не удерживаясь, из подтрибунного Юля вылетает почти бегом — на нижнюю трибуну, не у бортика. Алексей с совсем малышами, они, кажется, только освоили одинарные, кто-то старательно пытается в двойной тулуп, у кого-то получается, и ребёнок радостно улыбается в ответ на похвалу. Алексей оборачивается и видит её, недоверчиво сощуривается, и лицо его озаряет улыбка, от которой в груди Юли что-то ёкает.  — Юль, привет, подожди немного, хорошо? Мы через пять минут закончим! — он машет ей, как всегда едва ли не всей рукой от плеча, и Юля протягивает руку в ответ, с трудом кивая. Она недолго ждёт на трибунах, поставив багаж на соседнее сиденье. Звуки знакомого катка обступают её, но вспоминается не первая Олимпиада — только тренировки здесь, на этом льду, с этим человеком, который сейчас поправлял кому-то заход.  — Вытирайте лезвия и надевайте чехлы! — знакомая фраза. Алексей и сам выходит, надевает чехлы и следит, чтобы дети перешли в веление родителей, уже столпившихся у входа на сам каток. Последние малыши подходят к двери, Юля торопливо спускается и попадает прямо в кольцо сильных, тёплых рук, её прижимают щекой прямо к молнии толстовки.  — Здравствуй, — просто говорит Алексей и почти в шутку, мимолётно прикасается губами к её макушке. Все заготовленные слова летят куда-то к чёрту, внутри прорывает плотину. Юля рыдает, давится всхлипами, утыкается мокрым носом в тёплую ткань, в чужую широкую грудь, к которой её только крепче прижимают.  — Всё хорошо, всё хорошо… — почти шепчет Алексей. — Что бы ни было — мы с этим что-нибудь точно сможем сделать. Юля плачет долго, до самого дна. Стыдно, это не остановить.  — Чай будешь? — спрашивает он почти деловито, когда её слёзы подходят к концу. Юля немного ошалело ещё кивает, и он ободряюще улыбается. — Сейчас, сниму коньки, подожди на трибунах, я нам чай из буфета принесу. И реально — чай, химозный, с неестественным запахом смородины. Он и раньше был тут таким, и от этого из груди вырывается последний прерывистый вздох.  — Не волнуйся и не торопись. Занятий сегодня больше нет, ни у меня, ни у кого ещё, короткий день. Можем тут хоть до утра сидеть и говорить. Столько, сколько нужно.  — Я тебя не заслуживаю, — смущённо бормочет Юля, а Алексей шутливо щёлкает её пальцем по кончику носа, едва ощутимо.  — Брось. Все мы всего заслуживаем. Ты лучшая, Юля. И ты-то тем более всего заслуживаешь. Юля говорит долго. Про мать, про отторжение, которое она чувствует при виде так называемых перспектив, про реакцию окружающих…  — Короче, я сижу здесь. Просрала перспективы, отношения, семью и вообще всё. Дело за будущим?  — Просрать ещё и печень? — Алексей копирует её интонации.  — Почему? — недоуменно косится Юля, и он фыркает.  — Я по запаху перегара думал, что там Илья из отпуска вернулся, ан нет. Юля улыбается.  — Не, с таблетками плохо. Это так, разок было, больше не буду. Я о другом, — она мнётся, но всё же почти скороговоркой выдыхает, на всякий случай зажмурившись: — У тебя в тим найдётся свободная вакансия младшего тренера? Хоть полставки, это не вопрос, да хоть четверть, ну просто хоть что-то, понимаешь…  — Юль, — тёплые руки встряхивают её за плечи. — Юль, успокойся, всё есть, для тебя больше, чем всё. Ты хорошо ладишь с мелкими, я же видел, когда у нас бывали мастер-классы, ты вращения сможешь поставить хоть мертвецу, хоть мне, если задашься целью. А ты, вижу, задалась всерьёз. У нас наберётся ставка, тащи трудовую и медкнижку, если что — подскажу, как всё это оформляется.  — У меня, если что, первый курс без троек, надеюсь, так и будет, — смущённо бормочет Юля и поднимает глаза на Алексея, сталкиваясь с ним взглядом. Она ни у кого не видела таких тёплых глаз.  — Ну вот, всё в порядке. Как оформишься, повесь в холле на доску, на булавку, объявление, что подкатываешь детей. Народ заинтересуется, гарантирую, работы будет по горло.  — Я не боюсь, — Юля улыбается, улыбается неудержимо. На сегодня пока всё. Ещё не вечер, но Юля уже засыпает у себя в номере — слишком устала, слишком много всего. Окно распахнуто, и под крики чаек Юля проваливается в сон. Завтра надо будет решать все дела, но сегодня главное — что она дома.