Castis omnia casta

Новая жизнь. Это …странно и непривычно, понятное дело, но как-то почти до сказочного неправдоподобно. Юля встаёт с кровати каждый день и смотрит в зеркало — нет, она всё та же, что и прежде, только лицо отекшее и какое-то усталое, почти злое, в уголках губ морщинки. Она не выглядит на свои двадцать, кажется самой себе какой-то злой, сварливой, уставшей от жизни тёткой, бесформенной, рыхлой и неопрятной. Она не красится, забросила делать маникюр — просто не хочется. Зачем? Раньше это было частью образа, необходимой для медийности униформой. Сейчас журналисты иногда ещё появляются, но ей удивительно наплевать на то, какой они её покажут. Кто-то ужаснётся? Да неужели? «Какая жалость!» Футболки, треники, худи, резинка на отросшие волосы. Не забыть помыть голову. Вот и всё. Там, где она сейчас, нет необходимости в красоте, никто не косится на неё за такой неказистый вид, только мамочки шепчутся иногда в раздевалке, когда она отводит детей обратно с занятия. Детям наплевать. Если к кому-то Юля и привязывается — то это к детям, ей достались совсем малыши. Шебутные, рассеянные, местами непослушные, порой выводящие её из терпения, но когда она однажды, разозлившись всерьёз на Васю и Колю, упорно бездельничающих и болтающих в задних рядах, уже набрала воздуха в рот, чтобы прикрикнуть на них во всю силу лёгких, обозвать идиотами и ленивыми придурками, а может — и хуже, как обзывали когда-то её, и это работало, когда-то работало… Дети смотрели заинтересованно и доверчиво, и этот взгляд словно выбил весь воздух у Юли из груди.  — Не болтайте, — только и смогла она выдавить, и всё оставшееся занятие провела в каком-то мутном полузабытьи. «Неужели я…вот такая? Неужели я готова унижать, мучить детей? Неужели это правильно?» Маленькая Саша проболела месяц, нужно наверстать упущенное, и Юля соглашается провести пару подкаток за чисто символическую сумму. Ей не хочется торговаться, к тому же мама Саши — очень милая женщина, лет, наверное, на пять старше неё самой — ребёнок всегда радостный, схватывает всё на лету, жадный до знаний и ответственный, насколько вообще можно быть ответственной в пятилетнем возрасте. Саша старательно заканчивает вращение — первый уровень, но чистенький, Юля слабо улыбается.  — Ну, на сегодня всё. Пойдём, я отведу тебя к маме.  — Можно ещё пару минут? — просит Саша. — Мне нравится!  — Хорошо, — кивает Юля. — Давай попробуем спираль, хочешь? Саша из тех редких детей, которые не боятся прыжков, но и не циклятся на них. Она с радостью впитывает всё, как губка, Юля чувствует себя на удивление спокойно, тренируя её, до того, что ей хочется предложить Сашиной маме ещё пару занятий, даже бесплатно — чтобы ненадолго забыть обо всём и просто…чувствовать себя живой рядом с этим маленьким человеком-солнцем.  — Саша, — вырывается у Юли случайно, прежде чем она успевает прикусить язык. — Я хороший тренер? Девочка резко останавливается и недоуменно смотрит на Юлю, морща лоб.  — Конечно, тётя Юля! — убеждённо говорит Саша. — Ты замечательная! Их взгляды пересекаются. Саша как будто что-то видит, что-то понимает, хотя что она может понимать? Но почему-то она отталкивается лезвием от белой ледяной глади, подъезжает к Юле, мягко в неё врезаясь, и крепко обнимает, уткнувшись в живот.  — Ты хорошая, — невнятно говорит Саша прямо в застиранную ткань Юлиной старой толстовки, и это заставляет что-то внутри снова трещать по швам. Всё скомкано, Юля наспех передаёт девочку матери и неловко прощается, забирая деньги, за которые почти стыдно. Нет времени даже искать место поукромнее — она просто забивается в угол подтрибунного и тихо плачет, кусая рукав, чтобы никто не услышал её всхлипы, но Алексей всё равно находит её здесь.  — Что случилось? В его голосе — всегда беспокойство, такое искреннее и неподдельное, что Юле снова стыдно, что заставляет его переживать. Он теперь просто её начальник, не может же он вечно вытирать ей сопли, но именно это он и делает. В кармане у него всегда пачка носовых платков — мало ли кто забудет салфетницу, да и сам он вечно сморкается на льду — носоглотка убита в хлам постоянной работой на холоде, и сейчас он своими руками вытирает ей слёзы.  — Я хороший тренер? — спрашивает Юля снова.  — Пока я слышал только хорошие отзывы. Кое-кто из родителей говорил о тебе, все очень довольны тем, как ты ведёшь малышей. И я, и Илья — мы оба за тобой иногда смотрим, когда у самих групп нет, ты хорошо находишь подход к детям, грамотно всё объясняешь. Откуда вообще сомнения?  — Я боюсь, что…ну, я буду с ними злой. Сорвусь на них. Я ведь нервная и вообще… «Не очень-то здоровая». Психиатр не нашёл серьёзных расстройств, но таблетки прописал всё равно — слишком сильные перепады настроения, бессонница, срывы. С таблетками лучше, но Юле страшно всё равно.  — Юль, если что-то будет — я первый тебе об этом скажу, и мы вместе придумаем, как выйти из ситуации. Я хочу, чтобы в моей команде было хорошо и детям, и тренерам, и я…ну, сделаю всё, чтобы так всё и было. Алексей коротко обнимает её, на секунду утыкая носом себе в плечо. Юле отчего-то хочется, чтобы так и было, было как можно дольше, но она пугается сама себя, не вполне понимая причину — просто мягко отстраняется. Чужая рука всё ещё лежит на плече, и от этого тепло. Юля постепенно вливается в работу, иногда работает и со старшими. Камилла смотрит всё ещё восторженно, Юле неуютно.  — Не смотри на меня так, ёжик, — шутит она, Ками отвечает недоуменным взглядом. — Ками, я не богиня и не сверхчеловек, я просто твой тренер. Практикантка почти. Не смотри так восхищённо. Я…я просто человек. Это создаёт трудности почти со всеми старшими — они знают, они помнят легенду о ней, они не отделяют легенду от Юли. Со взрослыми иногда даже проще.  — Рыбные котлеты не бери, — советует Илья, когда у них совпадает перерыв. — Там часто кости, я так однажды откусил — подавился, чуть котлетой весь стол не заплевал. Юля неуверенно хихикает и берёт мясную запеканку. Дома она не готовит, покупает готовое, ну или вот как сейчас — берёт обед в столовой.  — Как твои дети? — спрашивает она, чтобы поддержать разговор.  — Ты про фигуристов или про моих собственных?  — Про всех. Тебя интересно слушать, даже если ты говоришь про бозон Хиггса.  — Понятия не имею, что это.  — Я тоже, но ты мог бы что-нибудь выдумать. И Илья рассказывает — как умеет только он, с красочными подробностями и сравнениями. Каждое мелкое происшествие он может превратить в байку, достойную записи и публикации в литературном журнале — ну или на фикбуке там — и Юля отмечает краем глаза, что и Алексей остановился чуть в стороне, заслушавшись, но не забывая откусывать от бутерброда.  — А Васька слушает да ест, — укоризненно прерывает Илья свой собственный поток слов. — Между прочим, у меня занятие через пять минут, а я с тобой поесть не успел.  — Прости, — тушуется Юля, но Илья только отмахивается, в три глотка выпивает суп через край тарелки, в два приёма расправляется с котлетой и залпом приканчивает компот.  — Да поможет мне бог удержать это в себе, пока прыжки показывать буду, — преувеличенно страдальческим голосом говорит он и, закинув поднос на столик с грязной посудой, исчезает в дверном проёме, напоследок погрозив пальцем.  — Надеюсь, он на меня не обидится, — вздыхает Юля.  — Он никогда не обижается на кого-то всерьёз, — успокаивающе говорит Алексей, подходя к её столику с недопитой чашкой кофе. — И ты ничего такого не сделала, ему дай волю — он трещать будет до второго пришествия.  — Кого? — рассеяно спрашивает она.  — Кого угодно! И не заметит, даже если сам Горшков встанет у него за плечом, как карающий ангел с трубой. Или с арматурой. Юля с трудом сдерживает смех. На катке дела идут на лад, она почти живёт там, потому что за его пределами попросту боится, теряется. Попытки социализации как-то не задаются — ей не о чем говорить со сверстницами. Их разговоры — новинки кино и сериалов, одежда, косметика, рабочие будни — какие-то удивительно странные для неё, она не вписывается со своим катком, людям неинтересно, пока они не понимают, что она — та самая, а это ещё хуже. Иногда можно потрепаться в интернете, где-нибудь в твиттере, где никто не узнает её под ником — «Уныние Беспросветной Грусти» — поговорить про ту же музыку, почитать какие-то проходные книжки, на которые в ленте кидают реки. Иногда она пытается познакомиться с парнями. Не то чтобы очень хочется — это просто какой-то смутный, почти научный интерес. Может ли она вообще нравиться? Может ли ей нравиться кто-то? На тиндере у неё своя легенда — Катя, двадцать шесть лет, балетмейстер в доме детского творчества. На свидания она почти заставляет себя краситься, но так надо — Катя должна выглядеть соответствующе. Катя, кажется, нравится мужчинам — с ней охотно ведут разговор, Кате тоже, должно быть, интересно — но самой Юле скучно, она не отвечает на звонки, не позволяет платить за себя и уж тем более не соглашается ни на что большее, чем прогулка под ручку по набережной.  — Тургеневская девушка ты какая-то, — бросают ей однажды в шутку, Катя загадочно улыбается, Юля внутри неё улыбается смущённо и горько.  — Строишь из себя недотрогу, — говорят в другой раз, Катя надменно поджимает губы и смеётся, Юля дрожит. «Я просто ненормальная». Дело не в том, что её не привлекает секс на первом свидании — он вообще привлекает далеко не всех. Она не хочет ничего вообще, это как монотонные выстрелы мимо цели в какой-то глупой мобильной игре, как постоянные падения не с тройного даже — с двойного, глупые и бесцельные. Паша кажется милым, он интересен не только Кате, но и Юле. Паша полицейский, рассказывает забавные случаи про вызовы, Катя смеётся, Юля внутри неё улыбается, рассказывает в ответ немножко переделанные истории с катка — нельзя забывать, она не тренер по вращениям, она балетмейстер. Паша провожает её до дома, точнее — до её остановки, напоследок осторожно притягивая к себе.  — До свидания, девушка в красном, — с улыбкой говорит он, мимолетно целуя её в щёку, и Катя цепенеет, а Юля внутри неё в ужасе кричит, закрывая лицо руками. Катя находит в себе силы попрощаться, пролепетать что-то, что напишет, что обязательно позвонит, но прямо на ходу кидает номер в блок, отписывая в тиндере сбивчивые извинения, а потом удаляя и сам профиль. Домой она врывается почти вслепую, спотыкается на каблуках о порог и летит вперёд, разбивая коленки, и с этим падением Катя умирает, остаётся только Юля, скорчившаяся на полу и срывающая с себя красное платье, которое так глупо надела, надеясь, что Катя — это не Юля. Катя может притворяться нормальной, но Юля не будет ей никогда. Ей неприятны чужие прикосновения, чужое присутствие за спиной, кажется, что сейчас цепко схватят, не отпустят, что будут тискать, хватать, говорить, какая она милая, хорошенькая девочка в красном, символ, легенда, что вновь отберут у неё право на собственное тело, имя и личность. Красное платье летит в мусорку, косметичка покрывается слоем пыли. Всё умерло, она может быть только тренером, только на льду остаётся что-то живое, всё, что за пределами работы — мертво, только еда и сон, больше ничего не нужно. Ей двадцать первый год, в ней убиты все мечты, желания, инстинкты… Так кажется, пока Юле не снится сон. Она не видит лица — стоит спиной, но сейчас отчего-то не страшно. На плечи ложатся тёплые руки, осторожно проводят вниз, к локтям, ладони обхватывают обнажённую грудь, Юля вздыхает и послушно выгибается. Поцелуй в макушку — чужие губы улыбаются, руки скользят по телу, кажется, прямо там, где это как раз и нужно, Юля всхлипывает и льнёт ближе, вжимается лопатками в чужую грудь, так тесно, что кожей чувствует колючие волоски. «Пожалуйста!» Она думает это? Говорит? Во сне её желания угадывают, осторожно разводят бёдра. Больно и хорошо одновременно, Юля просто доверяется, расслабляется в чужих руках и ныряет с головой в новые ощущения. Человек за спиной ни за что не причинит ней ни зла, ни настоящей боли, Юлю не смущает, не отвращает ничего — ни ласковый шёпот, ни тепло, ни прикосновения и движения, ни чужой запах, ей нужно это всё, нужно больше, нужно до конца… …Тело ещё дрожит, когда она подскакивает, озираясь по сторонам, будто после кошмара, но это…не кошмар. Это хуже. Юля знает этот голос, этот запах, эти тёплые руки. На экране телефона высвечивается время — пятнадцать минут пятого, ещё несколько часов — и ей придётся смотреть в глаза Алексею, как-то смотреть ему в глаза после этого сна, который она позволила себе не прерывать, которым она позволила себе наслаждаться. По полной. «Ты для него как дочь!» Он этого мутит. Он был ей как отец — хотя она не знает, как это в точности, не с чем сравнить. Он был её тренером, а теперь он — её начальство, её старший товарищ, который по-прежнему видит в ней ребёнка, потому что, чёрт подери, он старше её почти на двадцать пять лет! Юле сворачивается клубочком, накрывается одеялом с головой. Должно стучать сердце, должно быть плохо, просто должно, что-нибудь, сердечный приступ, снова бежать в туалет блевать, хочется расхерачить себе руку маникюрными ножницами, сделать хоть что-то, чтобы наказать себя, потому что она не просто ненормальная, это не просто болезнь. Это извращение. Она должна от него избавиться. К утру становится чуть лучше, Юля трясёт головой, пытаясь прогнать смутные образы, пока одевается, пьёт растворимый кофе без кофеина и глотает кашу, кажущуюся безвкусной.  — Доброе утро! — окликает её Алексей и машет рукой издалека, улыбается. Юля сглатывает ком в горле и заставляет себя смотреть ему в глаза, где проступает лёгкое недоумение.  — Всё в порядке? — спрашивает он с оттенком беспокойства.  — Да. Всё норм. Просто не выспалась немного. — И это правда, она так и не смогла заснуть после… этого, даже просто задремать. Алексей ободряюще касается её плеча, по телу будто пускают ток, Юля вздрагивает — и он отдёргивает руку.  — Извини.  — Было бы за что. — Юля заставляет себя улыбнуться как можно искреннее. Плечо будто жжёт — она слишком хорошо вспоминает сон, прикосновение кожа к коже, слишком чётко приходит на ум, что было после. Сны приходят вновь. Она всё ещё не видит в них лица Алексея — будь иначе, то, наверное, проснулась бы, просыпалась бы всякий раз от чувства ненависти к себе, от чувства неправильности. «Я вся такая. Я неправильная». Но сны приходили снова, становились ярче, разнообразнее, несли с собой, помимо…прочего, какое-то необыкновенное чувство абсолютной безопасности. Там, в чужих объятиях, Юле ничего не могло повредить, ничто не могло ранить. Возможно, это нравилось ей сильнее всего. Снова маски, но теперь иначе никак. Она — настоящая она — что-то плохое, преступное. На этот раз сознательно — красная толстовка, даже две, попеременно, как вечное напоминание себе — в каком-то отношении правда только всем повредит. Юля учится не вздрагивать, делать голос ровнее, улыбаться искреннее. Учится вести себя так, будто всё в порядке, болтает с Алексеем о пустяках или обсуждает работу, учёбу.  — На твире нет, вообще нет в сети, — жалуется Юля, когда не может найти для курсовой нужной книги. — В душе не знаю, где её искать.  — У меня есть на бумаге, — отвечает Алексей, улыбаясь в ответ на восторженный вздох, вырвавшийся у Юли против воли. — Давай зайдёшь вечером ко мне, выдам книжку, чаю попьём…  — Конечно. Это испытание. Юля едва может сосредоточиться на занятиях, на параграфе в учебнике, который прихватила с собой, чтобы почитать в обеденном перерыве.  — Совсем уже в облаках летаешь, — ворчит Илья, когда она едва не врезается в него. — Случилось что-то?  — Ничего, — почти искренне говорит Юля, мотая головой. — Извини.  — Забей. Выглядишь так, будто влюбилась, — подначивает он, и нужно собрать все силы, чтобы закатить глаза в притворном раздражении. «Что я чувствую?» Этот вопрос не даёт покоя. Сны — это только проявление чего-то более глобального, более глубинного и мощного — Юля боится иногда думать, насколько же. Что эти сны — просто выход базовой потребности, перекривлённой тотальным недоверием к людям? Просто глюк измотанной психики? Что-то большее? Последнее пугает больше всего. Они с Алексеем идут рядом, он расспрашивает её об учениках. Это так просто и хорошо — идти с ним вместе к нему домой, разбирая какие-то рабочие моменты. Дорога кажется удивительно короткой, когда Алексей поднимает голову, чуть сощурившись глядит в окна пятиэтажки в окружении тенистых тополей.  — О, Вика дома. Грудь сдавливает колючей проволокой поверх красного худи.  — Она же в Питере обычно живёт.  — Ну да, приехала в гости. Мальчишки все в делах институтских, Даша работает, а Вика здесь. Юля смотрит на его широкую, открытую улыбку, на искорки счастья в глазах, и ненавидит себя особенно сильно за то, о чём позволяет себе мечтать.  — Проходите! — улыбается Вика. Она невысокая, где-то с Юлю ростом, полная, выглядит лет на шесть старше Алексея — такая вот пожилая почти тётушка, милая, какая-то уютная. Алексей наклоняется, коротко целует её в щёку, а потом Юля отстранённо чувствует, как женщина, которую она впервые видит, осторожно приобнимает её.  — Юля, поужинаешь с нами? Юля кивает, в какой-то смутной, серой прострации, проходит на кухню — Алексей пошёл искать книжку.  — Вот, столько хватит? Суп выше всяких похвал, не чета столовскому, но Юля почти не чувствует вкуса. Она отвечает односложно, хоть и вежливо, предоставляя хозяевам вести беседу между собой — какие-то мелкие семейные новости, детали быта, Алексей делится какими-то моментами с катка.  — Из Юли получается прекрасный тренер, — с лица Алексея почти не сходит улыбка. Он доброжелателен на катке, но в стенах своей квартиры, в присутствии жены — кажется, он расцветает, кажется, счастлив по-настоящему. У Юли нет ничего, кроме холодного льда. Она прощается немного сбивчиво, с собой ей вручают свёрток со свежими пирожками — отказаться не хватает духу, не хватает духу хоть чем-то омрачить эту идиллию, в которой она чувствует себя особенно неуместной. Две фигуры в ярком прямоугольнике провожают её, Юля машет рукой и спускается по лестнице почти бегом. Домой она вваливается, задыхаясь, с размаху захлопывает дверь так, что дрожит косяк, отрезая себя от реальности. Чёртова сумка с чёртовыми пирожками жжёт руки, как что-то украденное, как часть чего-то слишком прекрасного, чтобы она имела право хотя бы об этом думать. Она никогда, конечно, и не думала…делать что-то всерьёз. Алексей бы это так и не воспринял, а если бы даже отнёсся серьёзно… Разве Юле недостаточно и без того его жалости? «Я не имею права. Даже просто думать». Боль — универсальный рецепт от надежд, метаний, сомнений. Боль — проверенное лекарство. Юля хватает маникюрные ножницы и с размаху вгоняет острые кончики в предплечье. Ещё раз. Ещё. Рука немеет, много крови — кажется, повреждены сосуды, но Юле плевать. Ещё удар, напоследок, она безотрывно смотрит на текущую струйку крови. Закатанный рукав становится влажным, но пятна не видно, кровь в один цвет с тканью. Красная ткань маскирует лучше камуфляжа, просто другие вещи — ложь, боль, предательство, слабость. Красная ткань — лучшее, что можно надеть, если нужно притворяться. Длинные рукава закрывают пластыри на руках, когда Юля на следующий день идёт на работу. Селфхарм — это серьёзно, это требует по всем правилам обследования, можно ли ей будет тогда работать с детьми? Значит, ещё одна ложь, если кто-то заметит, ещё одна маленькая ложь. Красная ткань прикроет всё. Сны больше не снятся — приходят кошмары, почти каждую ночь. Нет никакого осеннего Сочи, нет ни Листьев, ни Лебедя — только красное пальто, только впивающиеся в тело руки людей, жаждущих прикоснуться к живой легенде, к божеству, что они себе сотворили. Есть только московский знакомый лёд, на который раз за разом падает непослушное тело. Есть только ладонь матери с таблетками, которые падают в послушно раскрытый Юлин рот. Это то, чего она в действительности заслуживает, Юля безропотно принимает это. Под глазами тёмные круги, Алексей беспокоится за неё, но всякий раз, когда вечером приходит СМС от Вики — Юля знает, там как всегда «к какому часу тебя ждать, Лёша?» — всякий раз он улыбается уголками губ, а в глазах его свет, ради которого Юля готова уничтожить себя, готова разобрать по кирпичикам и сжечь дотла. Так будет верно. Вика уезжает, но что это меняет для Юли? Только то, что Алексей несколько дней грустит, и это почему-то заставляет её страдать, неподдельно страдать. Она хочет, чтобы он улыбался, так привычно и тепло, как умеет только он. Можно даже не ей. Можно просто. Глупые, глупые чувства. Это так смешно — вот так влюбиться, когда тебе двадцать первый год, как влюбляются подростки, будто она навёрстывает что-то упущенное в жизни — но предпочла бы не навёрстывать. Занятия давно закончились, Юля просто катается в одиночестве по залитому полумраком катку — работает только несколько ламп, за окном сумерки — уже поздняя осень, на улице промозгло и сыро, не хочется выходить. Не хочется выходить вообще никуда из коробки бортов, остаться тут, в сухом холоде, слиться с ним, замёрзнуть, застыть, больше не чувствовать, не чувствовать, не чувствовать то, на что у неё нет права. Юля ложится спиной на лёд, раскидывает руки и закрывает глаза — так можно представить, будто больше ничего нет. Нет её самой и всей её глупой жизни — она, и без того не слишком-то удачная, спокойная, нормальная — стремительно несётся куда-то в канализацию — потому что никак не стоило глупо, по-детски глупо и отчаянно любить единственного человека, которому она может всегда доверять.  — Юля? Она плотнее зажмуривается.  — Юля, что с тобой? Тебе плохо? Глухой перестук шагов по льду, тёплая рука чуть тормошит за плечо. Юле хочется закричать — «уйди, я не заслуживаю, не заслуживаешь и ты — всего, всего этого!» — но говорит совсем другое.  — Всё нормально. Просто в последнее время…навалилось всякое.  — Что-то случилось? — спрашивает он с искренним участием и беспокойством, как всегда, как всякий раз.  — Ничего смертельного. Это не со здоровьем, не с сердцем там и прочим.  — Если ничего смертельного, почему ты лежишь на льду, пытаясь отморозить почки? Пожалуйста, скажи мне, — в голосе почти просительные интонации. Юлю мутит.  — Я просто неудачно влюбилась, — бросает она со всей возможной беспечностью. — Невзаимно, ну там, короче, нет шансов. Человек счастлив, а я…ну, не надо туда лезть, короче. У тебя когда-нибудь было такое?  — Случалось, — Алексей с ностальгическим видом пожимает плечами. — Юль, такое бывало со всеми. Это часть жизни, которая…пройдёт. И станет легче, а в списке впечатлений и этапов жизненного пути появится галочка напротив очередного пункта. Правда, поверь. Это не смертельно. Он поднимает её со льда.  — Не смертельно? — спрашивает Юля, глядя ему в глаза.  — Нет, — подтверждает он и осторожно её обнимает. Юля неловко всхлипывает ему в плечо и, чувствуя, как чужая ладонь осторожно скользит по волосам, разражается слезами — некрасивыми, беспомощными, детскими.  — Всё пройдёт… — ласково полушепчет над ухом знакомый голос. — Если тот человек не может оценить такую замечательную девушку — нужно ли это тебе? Ты обязательно ещё встретишь кого-то, кто тебя полюбит, всё будет хорошо. Ты замечательная, Юля. Ты прекрасная. Не верь тому, кто не видит этого. «Я тебе и не верю», — беспомощно и зло проносится в голове. Алексей протягивает ей руку, помогает подняться со льда, подаёт бутылку с водой и платок.  — Можешь немного проводить меня? — просит Юля. — Нам же часть пути в одну сторону?  — Конечно, — Алексей шутливо треплет её по голове. — Всё что угодно, только не плачь…принцесса. Кажется, что тупое лезвие проворачивают в груди. «Вот только мой принц — никакой не мой. И не будет. Никогда».  — Почему ты так назвал меня? — спрашивает она уже по дороге.  — Однажды я случайно подслушал разговор младших. Детям свойственно видеть сказку даже там, где всё донельзя обыденно, вот и они придумали что-то вроде игры. Наш каток — ледовый дворец, в котором властвует принц, ну, а принцесса… было бы странно назначать на эту роль Илью, не находишь? Юля может даже улыбнуться.  — Это так…наивно?  — Может быть. Но знаешь — в этом что-то есть. Дети интересно видят мир, в какой-то мере красивее, чем он есть. И если их послушать — кажется, что он и вправду лучше… Уже близко развилка, на которой Юле надо свернуть к себе, но хочется, чтобы перед их ногами разверзлась земля, навсегда отрезав от поворота прочь, от этого момента, от этого тепла. Юля почти молится кому-то неведомому, чтобы что-то задержало их хоть на минуту, и её молитвы в кои-то веки услышаны — у Алексея звонит телефон.  — Подожди минутку, — просит, он, шаря по карманам в поисках источника противных гудков, и Юля кивает, из вежливости отойдя на несколько шагов.  — Алё, Андрюша? Привет, чего ты так поздно звонишь? Что-то случилось? Неясный шум ответа — и Юля видит реальность по кадрам, как в какой-то замедленной съёмке, как если бы она вывернула видео на ютубе на минимальную скорость. Лицо Алексея стремительно…выцветает, лишаясь всякой радостной искры, лишаясь вообще всякого выражения, кроме какого-то неверящего, парализующего ужаса в глазах.  — Что? Да. Как долго? В какой больнице? Не приезжать? Почему, я… Хорошо. Хорошо. Я верю, что вы справитесь. Я… Господи. Господи. Господи. Рука со смартом безвольно падает.  — Что случилось? — испуганно спрашивает Юля. — Что такое случилось? Алексей с трудом переводит на неё взгляд из какой-то застывшей, бесконечной пустоты, которая по-прежнему отражается в его зрачках.  — У Вики рак. Четвёртая стадия. У Юли всё плывёт перед глазами. «Это из-за меня!», — первая бредовая мысль. — «Не надо…не надо…» Что «не надо» — Юля не думает, потому что шагает вперёд, бессознательно, на чистом инстинкте — чтобы обнять, крепко, со всей силы рук, чувствуя чужую дрожь, чужое тяжёлое, рваное дыхание, как будто Алексею приходится заставлять себя попросту втягивать воздух, а сердце — биться, не останавливаться, не умирать.  — Всё будет хорошо! — лепечет Юля бессвязно. — Даже на четвёртой стадии люди выздоравливают, всё будет хорошо, правда, правда… Алексей обнимает её в ответ — крепко, так, что ещё немного — и, кажется, затрещат кости, но Юле не больно, она просто не задумывается, чувствуя чужое дыхание на макушке, как в её растрёпанные волосы буквально вжимаются, будто прячась от в одночасье ставшей кошмаром реальности. Теперь есть повод идти вместе и дальше — Алексей не отпускает её руку, пока они идут до его дома. В окнах нет света — там никого, оттуда веет холодом и обречённостью.  — Спасибо, — тихо говорит Алексей. — Спасибо. «Я всегда буду рядом», — хочет пообещать Юля, но знает — не имеет права.  — Всё будет хорошо, — только и повторяет она с жалкой, неловкой улыбкой, и Алексей из последних, кажется, сил выдавливает ответную. С утра глаза у него красные, лицо помятое, подойдя, Юля чувствует лёгкий запах перегара — но по его сосредоточенности никак не понять, что Алексей вчера пил. Сосредоточенность почти механическая, мертвенная, пугающая — Алексей с головой уходит в работу, пытаясь не думать о том, что будет завтра, какие новости расскажут сыновья. Шансов практически нет. «Шансов практически нет» — три слова, горящие у Юли перед глазами всякий раз, когда она закрывает глаза. Боль помогает — она режет руки и бёдра, остаются шрамы, порезы болят при каждом движении — это отвлекает, не даёт задумываться. Каждую ночь — кошмары, но не привычные — про мать, про Хрустальный, про красное платье. В них Алексей, в глазах у него — боль, а Юля ничего не может с этим поделать. Как и наяву. Ей не хочется домой — на катке почему-то легче, легче не только ей. Свет почти потух, она смотрит из тьмы подтрибунного на грузную фигуру на льду, заходящую на прыжки. На тройные прыжки. Всякий раз за толчком следует грохот падения с заведомо невозможной попытки. «Остановись!», — хочется кричать Юле. — «Ты же убьёшься! Ты сломаешь ногу, порвёшь связки, покалечишься, господи, зачем ты это делаешь, ты дурак, ты же никогда не прыгнешь в этом весе ничего больше двух оборотов!» Он знает. Не может не знать. Попытки и не задумывались успешными — извращённая насмешка над самим собой, горячечная форма селфхарма. Идеальное ребро на лутце. Толчок, падение — лицом вперёд, на колени. Алексей не поднимается, так и сидит на льду, сгорбившись, замерев.  — Перестань, — говорит Юля почти умоляюще, и он оглядывается, почти как вор, застигнутый на месте преступления. — Пожалуйста, не надо.  — Почему ты здесь? — хрипло спрашивает Алексей. — Почему не ушла домой?  — Мне страшно, — признаётся она. — Страшно дома одной. И просто…тяжело. На льду легче.  — Вот и мне, — кривая усмешка. — Тоже…легче.  — Вот так биться? — Юля стоит уже почти вплотную, не уловив момент, как вышла из сумрака на тускло блестящий лёд. Алексей недолго молчит.  — У тебя рукав задрался, — тихо отвечает он наконец и тянется к её запястью, сжимает в ладони, вглядываясь в порезы, нахлёстывающиеся один на другой, слой за слоем, некрасивой коркой — а потом осторожно гладит. Юля вздрагивает.  — Всё…из-за этой влюблённости?  — Да. — В кои-то веки можно ответить правду. — Из-за неё. Всё…ну, стало хуже с тех пор. — Юля со вздохом опускается на лёд, упорно глядя вниз — только не на Алексея.  — Прости меня. Юле кажется, что она ослышалась.  — В смысле? За что?  — Я за своими…проблемами совсем забыл о тех, кто вокруг меня, только механически делаю работу, как ремесленник. Я…я хотел создать команду, в которой всем было бы хорошо, и, если кто-то страдает — я должен ему помочь.  — А кто поможет тебе? — спрашивает Юля с убийственной прямотой, наконец-то поднимая глаза, но Алексей, напротив, смотрит куда-то вниз. Тяжёлая тишина.  — Просто любить — больно, — констатирует Юля очевидную истину.  — Больно, — вторит ей согласно Алексей.  — И нам нужна боль, которая была бы сильнее. Вставай.  — Зачем? Юля отчаянно, обречённо улыбается — это что-то истерическое.  — Мы будем прыгать вместе.  — Тебе…тебе не надо…  — Тебе тоже.  — Юля…  — Я буду прыгать с тобой. Я хочу прыгнуть вместе. Это то, на что она всяко имеет право.  — У тебя даже мышцы не разогреты.  — Только не говори, что ты, перед вот этим всем, ещё и старательно разминался, хорошо?  — Иначе что?  — Иначе я решу, что ты совсем поехал. Алексей почти улыбается, так же отчаянно и сумасшедше.  — Что мы прыгаем?  — Ну, тройной лутц — это слишком, да? — спрашивает Юля. — Или это…будьте реалистами, требуйте невозможного?  — Тулуп, — твёрдо говорит Алексей. — Тройной, — добавляет он, поколебавшись. «Чтобы никто точно не выехал». Это наполняет душу каким-то странным, медитативным спокойствием и чудесной лёгкостью — он позволит ей падать вместе с ним. Они заходят через весь каток, медленно, осторожно — телу не объяснить, что нужно падать, тело до последнего пытается защититься, но ему некуда деваться от того, что будет после удара зубца об лёд. Чувство полёта совсем позабыто — Юля даже одинарные-то почти не делает, а тут тройной. Мир мелькает перед глазами — раз, два, начинается третий круг, она летит лицом вперёд, прямо на Алексея, каким-то чудом приземлившего докрученный тройной на две ноги — и оба летят на лёд. Юля валится на Алексея сверху — боли нет, слишком мягко, слишком тепло, слишком…близко.  — Не судьба, — глубокомысленно говорит он с нервным смешком, и просто обнимает Юлю, крепко прижимает к себе.  — Ещё разок? — запальчиво предлагает Юля. На объятия у неё нет права.  — Нет. Не сегодня. Вообще никогда. Ни ты, ни я.  — Обещаешь? Что больше так не будешь? Иначе я приду и буду падать с тобой — ну, мне тоже надо.  — Обещаю. И ты мне тоже пообещай, — Алексей садится, Юля тоже выпрямляется, соскальзывая боком на лёд. — Пообещай больше не резать руки.  — А то что — отстранишь от работы? — резко отвечает она. Алексей молча берёт её кисть и касается губами истерзанной кожи, совсем рядом с запястьем, где заканчиваются порезы. Юля давится воздухом, хотя это — всего лишь секунда, в этом нет ничего даже отдалённо романтического — просто бесконечная, сердечная забота.  — Я не хочу, чтобы тебе было больно. Хоть кому-то пусть не будет, — тихо отвечает он с таким глубинным отчаянием и тоской, что у Юли перехватывает горло. «Мне будет больно всё равно». Но она не покажет. Иначе ему будет только хуже. Юля выполняет обещание, больше не режет руки. В конце концов, у неё для боли есть сны, где она точно так же, как и в реальности, ничего не может изменить. Месяц спустя она идет на обеденный перерыв и видит издалека, как Алексей медленно поднимает телефон к уху. Не видно лица, почти не слышно голос — только то, как он резко пропадает. Рука со смартом медленно опускается, Алексей прислоняется к стене и стоит, не шевелясь. Нужно поесть — Юля, как во сне, бредёт до столовой, бормочет «мне пюре с котлетой», через силу запихивает в себя кусок за куском безвкусную вату — или так только кажется? Алексей появляется в дверях, как призрак, шагая как-то до невозможности выверено, с пугающе прямой спиной.  — Мне надо будет ненадолго оставить группы на вас с Ильёй. Этапы прошли, справитесь сами.  — Что случилось? — выдавливает Юля, зная ответ, но отчаянно надеясь, что случится чудо, что ей просто показалось. Чудес не бывает.  — Вика умерла. Сегодня утром. Мне…нужно на похороны лететь, справитесь? Даже сейчас он умудряется заботиться о том, удобно ли будет другим.  — Конечно, — сглатывая ком в горле, Юля кивает. — Мы всё сделаем. Ты…ты можешь на нас положиться. «Раз это единственное, что я могу». Алексей кивает и уходит. Юля смотрит на остатки пюре, будто впервые их видит, медленно берётся трясущимися руками за поднос, относит к мойке. Её выворачивает в мусорку возле кофейного автомата, неподалёку от раздевалок — какое счастье, что никого в них сейчас нет. Выходит еда, желчь, кажется, сейчас через глотку вылезет желудок и кишки, ей мерещится кровь, но она всё равно надсадно кашляет и давится, почти падая в ведро головой. Чья-то рука хватает её за шкирку, заставляет сесть. Её трясут за плечи, но Юля не видит ничего перед собой, словно издалека слышит голос Ильи.  — Юлёк, ты чего? Ты чего? Почти насильно влитый глоток воды тут же выходит наружу, но это чуть помогает прийти в себя.  — Ты ведь не отравилась, да? — Илья ещё бледнее обычного. — Опять? Юля обессиленно кивает, чувствуя, как её осторожно перетаскивают на банкетку.  — Надо…скоро дети…а я тут… — горло как содранное, слова выходят сипло.  — Да чёрт бы с ними всеми! Забей ты, бога ради, хоть раз на этих «всех», достались на мою долю два ответственных придурка! Лежи. Где твои таблетки?  — Всё равно…стошнит.  — Грызи и глотай. Потихоньку. Юля слушается. Чудом не тошнит.  — Тебе домой надо. Сегодня все занятия отменим, не до того. Отлежишься, завтра придёшь — там уже что-нибудь решим.  — Я… Я завтра буду в норме, я же обещала Алексею…  — Что обещала — то выполнишь, — спокойно говорит Илья. — Пойдём, я на машине, отвезу тебя домой. Поехать удалось не сразу — Юлю прорывает на рыдания, и они битых полчаса сидят в салоне машины под сбивчивые попытки Юли объяснить, в чём дело, но Илья, кажется, всё понял и так.  — Юлёк, он справится. И ты тоже. Вы сильные, слабые не берут медалей. Всё…ну если не хорошо будет, то всяко лучше, чем сейчас. Просто…просто переживи это как-то. Живи, хорошо?  — Но я…я его…  — Да я понял. Давно уже понял, — тихо говорит он и крепче её обнимает. Он плохо умеет утешать, но это, кажется, то, что Юле нужно, чтобы не сойти с ума окончательно. Её буквально за руку ведут до квартиры, возятся, разыскивая успокоительное, вливают лошадиную какую-то дозу.  — Спи, — напутствует Илья, снова обуваясь. — Не ставь будильник. Проспишь — чёрт с ним, я один разберусь. Можешь завтра не приходить.  — Я приду, — говорит Юля, уже засыпая, уже еле ворочая языком. — Иначе ебанусь. Она еле запирает дверь и падает поверх одеяла прямо в одежде. Двенадцать часов беспробудного сна — пробуждение как раз вовремя, чтобы принять душ, собраться и пойти назад, на каток. Действия размеренные, автоматические, бездумные. Если думать о чём-то — сойдёшь с ума. Дети притихшие — старшие знают, младшие догадываются, никто не шалит, но все рассеянные, какие-то прибитые. Юля едва замечает, каркающим голосом, ободранным горлом выдавая объяснения, отточенными движениями поправляя позиции. День за днём. День за днём. День за…  — Юлёк, его вторую неделю нет, — обеспокоенно говорит Илья, присаживаясь рядом в перерыв. Юля едва заставляет себя есть — понемногу, ложка за ложкой. Успокоительные каждые три часа, только это помогает снова не блевать.  — Что мы будем делать?  — Иди к нему. Сейчас. Кусок огурца идёт не в то горло.  — Что? В смысле? Почему я?  — Потому что если он, с его вечной ответственностью, не идёт на каток, то я не тот человек, ради которого он вернётся.  — Можно подумать, я ему что-то большее… — горько выплёвывает Юля. Словами можно, слова — не еда, которую нужно запирать в себе. Слова тоже надо — но иногда не выходит.  — Не знаю. Но он для тебя — определённо что-то большее. И Юля идёт. Непривычно холодно для Сочи, даже для зимы — или ей просто так кажется? Она дрожит, непонятно, почему. Ноги подгибаются, когда она заходит в подъезд, рука трясётся, когда звонит в звонок — раз, другой. Нет ответа. Юля бессильно приваливается к двери, хочет сползти по ней, но та открывается внутрь — не заперто, Юля почти вваливается, спотыкаясь, в квартиру, где царят сквозняки и темнота. Лампочка горит почти робко, как свеча, разгоняя тьму. Юля заглядывает в кухню — больше не надо искать, Алексей там, уронил голову на стол, на скрещенные руки, кажется — спит, рядом — пустая бутылка водки, ещё несколько — у мойки, где мусорное ведро. Мятая футболка, запах застарелого пота, недельная щетина. У Юли сжимается сердце — «господи, он хотя бы ел, хотя бы раз за эти дни, хоть что-то?». Она крадучись подходит, осторожно дотрагивается до плеча — тёплое, покрыто мурашками от холода. Алексей с невнятным стоном просыпается, поднимает голову, взгляд мутный — ещё не протрезвел.  — Принцесса? — язык у него заплетается. — Принцесса, зачем ты здесь?  — Я пришла спасать принца. От зелёного змия, — Юля выдавливает улыбку. — Ты хоть встанешь? Тебе в душ надо, в холодный, желательно. А я пока найду нам поесть, в магазин схожу, сварю суп. Тебе надо поесть, ты выглядишь… «Как человек, который неделю прилагал все усилия, чтобы не трезветь». Алексей с трудом поднимается, смотрит ещё как-то почти по-детски растерянно. Юля ведёт его за руку к ванной.  — Где у тебя свежая одежда? Приходится порыться в комоде. Алексей молча и тупо смотрит в зеркало, облокотившись на раковину.  — Раздевайся и полезай в душ. Юля сама настраивает воду. Алексей так и стоит.  — Футболку мог бы уже снять, — сварливо как-то говорит она, но Алексей только мотает головой. — Ладно, всё, ухожу. Инспекция холодильника даёт неутешительный результат — есть только остатки обгрызенной буханки чёрного хлеба. Юля спускается в магазин напротив, кидает в корзину пару бутылок минералки, пачку куриных бёдрышек, с килограмм картошки… Словом, базовый набор, чтобы два идиота не голодали. В своей инспекции Юля упустила важный момент. Алексей снова на кухне, новая бутылка, из которой он опрокидывает уже вторую стопку, наливая третью.  — Хватит! Он даже не оборачивается. Юля рычит себе под нос от нестерпимого бессилия и отчаяния, швыряет пакет — кажется, картошка рассыпалась, но ей плевать — в два шага подскакивает к столу и, схватив бутылку за горлышко, с размаху швыряет в стену. Алексей поднимает голову. Глаза у него пустые и жуткие, но Юлю не остановить.  — И это тоже не тебе, — заканчивает она, хватая стопку и залпом выплескивая в рот. Желудок обжигает, на глазах слёзы, которые едва удаётся сморгнуть, но может — и зря. На секунду Юле кажется, что её сейчас швырнут следом за бутылкой, на секунду в глазах Алексея проступает такая ярость — за то, что выдернула из забвения, за то, что пришла из мира, где его ждёт только боль — что Юля отшатывается, сжимаясь в ожидании крика, удара, чего угодно.  — Юля? — голос слабый и хриплый. — Юля?  — Бить не будешь? — дрожащим голосом спрашивает она с насмешливым вызовом.  — Я…господи, Юля, я бы никогда…  — Окей, — она пожимает плечами, дёргано, как марионетка. — Тогда я ща уберу, сварю суп. Тебе надо поесть. И, опустившись на колено, механически сгребает руками стекло.  — Юля, что ты делаешь?! «Я делаю что-то не так?» Кажется, люди и вправду убираются по-другому — на ум смутно приходят слова «веник», «совок», «пылесос», но они бессмысленны, как набор звуков. Юля сидит на полу, сжимая окровавленными руками осколки, и просто дрожит. Больше ничего. За спиной слышно скрип стула. Алексей опускается на пол рядом с ней, перехватывает её руки.  — Ты обещала. Отпусти.  — Ты тоже. Ты…это как падение. Просто ты не прыгаешь, но падаешь всё равно, — пытается объяснить Юля. Водка, наложившись на таблетки, не облегчает дело. Она крепче сжимает ладони, на пол падают алые капли.  — Я больше не буду. Прости меня. Я больше не буду. Только отпусти осколки. Прошу. Пожалуйста. Дрожащие ладони касаются её рук, осторожно гладят, тоже пачкаясь в крови. Это её кровь? Да?  — Разожми ладони, — умоляющий шёпот.  — Ты вернёшься? Ты обещаешь? — собственный голос кажется ей каким-то детским, до невозможности наивным и отчаявшимся.  — Да. Да, я обещаю. Стекло с глухим каким-то звоном падает. Алексей тут же неловко пытается промокнуть кровь салфетками, которые сгрёб со стола, Юля просто оборачивается — и смотрит глаза в глаза. Хватает секунды, чтобы броситься к нему на грудь, чтобы безнадёжно зарыдать.  — Не бросай меня. Никогда больше не бросай меня! — рыдает Юля, не отдавая себе отчёта, что не имеет никакого права на эти слова, но Алексей не поправляет её, только крепко прижимает к себе дрожащими руками.  — Всё в порядке. Всё будет в порядке, Юля, Юлечка, только не плачь. Только не плачь, пожалуйста, не плачь. Он повторяет это, как молитву, как заклинание.  — Подожди, я…я сейчас, я сейчас доплачу до конца — и сварю суп, хорошо? Тебе надо поесть…  — Мы вместе сварим. Всё хорошо. Всё хорошо, Юля. Не торопись. Я никуда не уйду.  — Никогда? — вырывается у Юли. Она не имеет права, она знает — она никто, она должна уйти, скоро уйти, она просто…  — Никогда, — говорит Алексей, и сегодня Юле просто хочется на секунду поверить.