Castis omnia casta

Юля собирает осенние листья. В парке возле катка прохладно — не то что в Сочи, дует пробирающий до костей даже сквозь пальто ветер, небо хмурится, хотя дождя не обещали. До проката Ками три часа.  — Букет на загляденье. Юля вздрагивает — Алексей подошёл неслышно.  — Не подкрадывайся со спины.  — Ты просто не слышала. Спорить не хочется, да и смысла нет.  — Жаль, что придётся бросить, не с собой же тащить.  — Можешь бросить Ками на лёд.  — В смысле Ками туда бросить?  — Ну, у нас всё же не парное, чтобы живых людей об лёд кидать. Юля улыбается.  — Пойдём, до прокатов хорошо бы перекусить ещё успеть. Ками во второй разминке, помнишь? Юля кивает. Молча, рука об руку они идут к воротам. Молчание не должно быть напряжённым, никак не должно, но почему-то выходит, как часто бывает для Юли. Как будто недосказанность, а может — она и есть. Сколько уже прошло — почти два года? Два года они рядом, но никогда не будут вместе. Она вроде как свыклась. Она нужна Алексею, немногим, наверное, меньше, чем он нужен ей. Без него ей не можется дышать, но и она правда для него, должно быть, много значит. Тогда, в самом начале девятнадцатого года, она привела его за руку на каток. «Ты нужен нам. Всем. Мы без тебя не сможем. Нужен, понимаешь?» Она твердила это как заклинание, глядя в едва живые глаза, и хотела бы сгореть, чтобы там вновь зажегся огонь, но всё, что она могла — жалко говорить правду. Без него их тим был бы мёртв — не только как без старшего тренера, с текущими делами и стартами они кое-как справлялись. Юля не спала, не жила без успокоительного, всё превратилось в механическую рутину, она была становой шестерёнкой в несущемся на полном ходу паровозе, как и Илья, как и все они, но на первой же стрелке без машиниста им пришёл бы конец. Но дело было даже не в этом. Алексей был их душой. Без его веры, без стремления по капельке, по сантиметру делать мир лучше — он, должно быть, не сказал бы вслух именно так, но он так думал и делал. Он этим жил и дышал — фигурным катанием, извечной дуэлью на лезвиях коньков, в которой нет на деле никаких правил, но могут быть убеждения. И без них в этом не было никакого смысла. Тренерских штабов десятки, может — сотни по всей стране, тысячи по всему миру, но Юля знала, что не сможет больше прижиться нигде. Хорошие, плохие люди — неважно, не имеет значения, никто из них не был Алексеем, никто не был принцем с его спокойной, непоколебимой верой в свои принципы. «На войне все средства и хитрости хороши. Другое дело — что надо всё-таки оставаться людьми». Без этого для неё не было любви к фигурному катанию. Без этого оно превращалось в фарс, бессмысленную равнодушную карусель под фальшивящую на каждой ноте шарманку, в бесконечную гонку, где раненых лошадей пристреливают и выбрасывают на обочину их искорёженные трупы. Она знала — так не везде, но только Алексей мог подтвердить ей каждым словом, каждым действием, что можно наладить шарманку, притормозить бесконечный бег на выживание, сделать его борьбой атлетов, а не боем гладиаторов на потеху толпе. «Ты нам нужен». И он поверил ей. Тогда он нырнул в работу, как в единственное спасение от кошмара, и Юля старалась быть рядом, говорить, спорить, убеждать, просить помочь с учёбой, показать первую, совсем ещё сырую карту программы, которая никогда не была потом поставлена, да и писалась не для этого. Просто для того, чтобы ещё несколько минут побыть рядом.  — Ты можешь быть для него тем, чем никогда не станем мы, — однажды непривычно серьёзно сказал ей Илья. Юля горько усмехнулась.  — Неужели?  — Я не об этом. Не только об этом. Мы все нуждаемся в нём, мы все беспокоимся и хотим помочь. Но никто не любит его так, как ты. В горле встал ком, и она просто кивнула.  — Я постараюсь. Когда всё стало чуточку, исподволь меняться к лучшему? Кажется, это был мемориал Жука.  — Поедешь со мной? — спросил Алексей без предисловий, просто подойдя за обедом к её столику. Юля подавилась рыбой в кляре.  — Куда?  — Мемориал Жука. В Калуге.  — А ты один не справишься? Опять всё на Илью переложим?  — Он уже согласился, к тому же там на выходные приходится, помнишь?  — Но зачем?  — Мне кажется, тебе нужно передохнуть. Хотя бы несколько дней. Отвлечься, а то на тебя глядеть больно. Юля молча подняла глаза. На лице Алексея впервые за эти месяцы было выражение — настоящее, неподдельное беспокойство.  — Я могу работать.  — Я знаю. Но ты и без того сделала больше, чем я мог от тебя требовать. И сейчас ты выглядишь так, будто от усталости сейчас свалишься.  — Окей. — Юля кивнула, но просто потому, что от неё этого ждали. В Калугу, Париж или на край света — кажется, ей было всё равно. Если Алексей попросит… Прокат произвольной у Ками не задался с самого начала — падение, бабочка, снова падение. Юля вцепилась в борт до побелевших пальцев, сердце забилось рвано, мир помутнел. «Вот и всё», — почему-то пронеслось в голове. Крепкая, тяжёлая ладонь опустилась поверх её собственной, Юля против воли обернулась, и из мутного, душного марева проступило лицо Алексея.  — Таблетки. Непослушные пальцы с трудом достали блистер из кармана, но тот тотчас же полетел на пол. Алексей не смотрел на прокат — наклонился, поднял, протянул ей таблетку — так, что пришлось касаться губами его заледеневших на холоде пальцев. Сил говорить «спасибо» не было — просто молча стиснуть руками борт под дрожащую из динамиков музыку, звук с едва слышной фальшью резонанса. До кика она, кажется, шла своими ногами. Ками плакала навзрыд, уткнувшись в Алексея, а Юля тихо надеялась, что запись лагает — не хотелось бы видеть на трансляции собственное белое лицо.  — Всё, Ками. Всё закончилось. Сегодня не получилось, потом разберём. Но прокат закончился, слышишь? Ты сделала то, что могла. Пойдём, тебе надо переодеться, на эдаком морозе ты простынешь. Ками кивнула, всё ещё всхлипывая и икая.  — Юля?  — Всё в порядке, — с трудом прошептала она. Ками, кажется, только что поняла — всё совсем не в порядке.  — Я пойду переодеваться, — какой-то невнятной скороговоркой выдавила она, спешно поднимаясь на ноги и с тревогой оглядываясь.  — Ты молодец. Переоденься и приходи в холл, мы сейчас придём. Музыка следующего проката фальшивила ещё гаже.  — Я сейчас встану. Нельзя занимать кик…  — В случае чего они все постоят. Сиди столько, сколько надо, — твёрдо сказал Алексей. — Лучше? Или врача позвать?  — Не надо. Я сейчас встану. Только…дай руку. Так они и ковыляли до холла. Кто-то останавливался, с тревогой спрашивал, всё ли хорошо, Алексей по большей части отговаривался за неё, но когда они, наконец, дошли, перед глазами немного прояснилось. Они сидели рядом на банкетке — люди проходили мимо, но никто не задерживался. Ками выскользнула к ним.  — Юля, всё хорошо? Надо было улыбнуться, вроде получилось.  — Мне нужно ещё немного посидеть, окей? Алексей кивнул.  — Ками, успокоилась? Всё в порядке, рабочий момент. Не заладилось у тебя на заходе — чувствуешь? Слишком замедлилась, там дальше на толчке ось полетела… Пока Юля сидела, они, пользуясь лишней минутой, разбирали прокат, как обычно — спокойно, деловито и дотошно. Она помнила — такие разборы на удивление успокаивали. Никто не будет тебя ругать, наоборот — отметят и достоинства, и недостатки проката, утешат, это заставит с оптимизмом смотреть в будущее, с нетерпением ждать следующего проката.  — Всё хорошо. Пойдёмте. К вечеру уже намного лучше.  — Хочешь пройтись немного? — спросила Юля Алексея вечером, уже после ужина, но спать ложиться ещё рано. Он кивнул.  — Ты в порядке?  — Иначе бы не предлагала, -улыбка выходит искренней, сейчас такое случается редко.  — Это правда было нужно — выбраться из Сочи ненадолго, — сказала Юля, пока они медленно брели вдоль бульвара. Людей мало, вечер воскресенья и уже вечереет.  — Согласен. Там…слишком много всего. Он не про работу, совсем не про неё, но Юля думала об этом секунду — до тех пор, пока чужая рука осторожно не взялась за её собственную, почти…нежно? На короткое мгновение в груди сдавило. Эта прогулка была…обычной, конечно, обычной, ничего особенного, но на короткое мгновение можно было вообразить, будто это — свидание, всамделишнее, взрослое, каких у Юли никогда толком не было. Лучше было на этом не зацикливаться. Центр города красивый. Алексей кивнул на один из домов — лепнина вилась по фасаду, к гранёным колоннам, Юля замедлила шаг, чтобы взглянуть поподробнее. Какие-то амуры, девушки в античных платьях — в Сочи такого нет, слишком новый город.  — Там памятник, вон, видишь?  — Наверняка Пушкин.  — А он связан с Калугой?  — Он по сути вообще с Россией связан. Но издалека ж видно, у него волосы кудрявые. Табличка оповестила их — какой-то местный архитектор. В этом не было особого смысла — во всех этих шагах, разговорах, вялых дискуссиях об искусстве — но это заставляло Юлю глубже дышать, чувствуя в голосе Алексея жизнь.  — Завтра назад.  — Не хочется даже, — призналась Юля неожиданно для себя. — Тут хорошо. Спокойно. Жаль, что сезон заканчивается, но, может, и к лучшему — мы Илью бы совсем загрузили, ушёл бы он от нас, злых. Видеть его улыбку — лучшая награда, полновесная медаль. Так всегда, так вечно — монотонная работа, тоска, редкие улыбки, объятия на удачных прокатах детей, но это даже хуже, от объятий брала дрожь, и иногда возвращались сны. Она не гнала их прочь, хотя потом было невыносимо стыдно, хотелось прятать глаза, но там, во сне, было хорошо, противоестественно хорошо, там она чувствовала себя счастливой и любимой, какой никогда не была в реальности, за пределами грёз. Она не смела даже всерьёз мечтать — только сны были отдушиной, хорошо было спать по двенадцать часов, только работа, еда и сон, больше ничего. Больше ничего и не хотелось — иногда залипнуть в сериал, пару раз Юля даже выбиралась на конюшню, но слишком уставала, таблетки брали своё. Быть может, и можно было отменить транквилизаторы, без них уже можно было жить, но они давали сон, погружали её в тот яркий мир, где Юля хотела бы остаться навсегда. Из которого её раз за разом выдёргивал звон будильника, чтобы пришло отрезвление, чтобы обнаружить, как футболка прилипла к телу, почувствовать далёкие отголоски извращённого возбуждения, от которых ещё дрожали бёдра и сладко ныло в низу живота… В конце следующего сезона нагрянул коронавирус. Сидеть дома было как в клетке. Маленькая студия — шестнадцать метров, даже не походишь, не позанимаешься. Даже улицу им уже не оставили, только зум или скайп — вот и вся свобода. Тренировать было сложно, но это было не самое тяжкое. Хуже — не видеть Алексея, это давно уже стало базовой потребностью. Сны снились муторные, тревожные — как он там, живой? Отвечал в их чате, конечно, но так хотелось увидеть, что Юля не выдержала — написала, что хочет посмотреть на его онлайн-тренировку. Вышло смешно и почти заразительно — Юля сама не заметила, как начала повторять всё те же упражнения, быстро запыхавшись.  — Юль, тебе говорю — поотлынивай. А всем остальным говорю обратное! Юля смеялась, усаживаясь прямо на пол, скрестив ноги и наблюдая за детьми, разглядывая неожиданно повзрослевшие, но привычные, почти родные лица. Хотелось внезапно обнять всех, хотелось идти всей толпой до катка, слушать весёлый щебет их лебедят с их обычной, кипящей жизнью, ещё детскими, обычными трудностями. Простыми и понятными со стороны. Её жизнь стала ещё непонятнее. Все отключились. Юля осталась.  — Как впечатления? — осведомился Алексей, и Юля с удивлением поняла, что от неё серьёзно ждут фидбэка.  — Как всегда — отлично, — улыбку невозможно было сдержать, сейчас, когда она видела его лицо спустя столько дней взаперти.  — Я серьёзно! — оправдывался он. — Я человек тёмный в этих ваших новых технологиях, чёрт его знает, может, меня даже не было видно нормально.  — Всё в порядке, реально. Просто телефон чуть выше поставь в следующий раз или отойди подальше, лицо не всегда было видно, в принципе всё понятно, но так лучше. «Я просто соскучилась по твоим глазам». Это пришлось проглотить. Когда им открыли лёд — это было что-то незабываемое, похожее, должно быть, на открытие нового континента. Белая гладь завораживала, почти до детского какого-то восторга, и хотелось оставаться на ней круглые сутки, забыв о том, что за стенами катка — лето. Она и оставалась, после всех групп, в одиночестве и тишине. Вечерело, лампы гасили, оставляя ей одну или две, и в этой бархатистой тьме она скользила и скользила под тихое поскрипывание льда под лезвиями.  — Можно? Юля едва не вскрикнула от неожиданности и бросила почти сердитый взгляд на Алексея, посмевшего нарушить звучание тишины — прежде, чем опомнилась. Но он только улыбнулся в ответ и примирительно развёл руками.  — Лёд — не моя собственность.  — Но всё же? Она молча махнула рукой — «заходи». Он редко катался просто так — Юля и не припомнила такого с того вечера, когда они вместе бились о прыжок — но всякий раз, когда это случалось, Юля отходила и замирала в углу, завороженная. Алексей не делал зрелища из своего катания, как бывает со многими, кто не накатался вволю, кто привык к шуму трибун, медалям, поклонению. Он просто выходил на лёд и скользил под тихий хруст белой глади, с лёгкостью, быстротой и неизменным изяществом, удивительными для его грузной фигуры. Какие-то замысловатые шаги, обрывки дорожек, кораблик, простенькое вращение-винт. Юля не могла оторваться от чётких позиций рук, от идеальной осанки, от отрешённого лица — казалось, он забыл, что она здесь, казалось, забыл вообще о существовании целого мира за этими стенами. Только он — и лёд. И, здесь и сейчас, Алексей казался ей самым прекрасным, что когда-либо существовало на треклятой планете Земля. Приземление с одинарного акселя совсем рядом вывело её из замедленного, завороженного забытья — Алексей тяжело дышал, шмыгая носом и шаря по карманам в поисках носовых платков, но глаза смотрели весело и тепло.  — Ты чего так смотришь?  — Просто. Красиво. Почему ты так редко катаешься?  — Побегаешь с малышами — только бы до кровати добраться, язык на плечо. А сегодня что-то…не знаю. Захотелось вот. Извини, если отвлёк. «Да хоть каждый день меня отвлекай». Всё что угодно — за эти искорки жизни в глазах.  — А ты пробовал когда-нибудь кататься с кем-то? — внезапно спросила Юля, не вполне понимая, зачем, и Алексей недоуменно приподнял густые брови.  — Было дело. Может, помнишь, были в нулевые такие шоу по телевизору — фигурист и звезда вставали в пару и что-то там выделывали. Та ещё ерунда, но с деньгами было негусто, пацаны совсем мелкие были…  — Почему ерунда? Он досадливо поморщился:  — Потому что вручают тебе человека, который ни разу в жизни до этого на катке не был, и учи его, чтобы не падал и что-то там выдавал на камеру, но это полбеды. Просто…знаешь, ощущение, что ты в цирке выступаешь, как дрессированная собачка или того хуже — клоун. А у меня немного другая профессия всё же.  — А в спорте никогда не хотел? Она сама когда-то мечтала о танцах — но годы спустя это казалось наивной детской иллюзией, попыткой сбежать от страха прыжков. С кем бы она каталась? Кто был бы рядом? Можно ли было бы ему доверять?  — Меня в юниорах в парное хотели отдать, — усмехнулся Алексей. — Мол, вымахал ты и раздался слишком для одиночного, Алёша. Но я с тренером-то порой препирался как осёл, а если в это уравнение было кого-то ещё добавить — рвануло бы как пороховой склад. Плюс ответственность… Словом, не судьба, да и хорошо. В решающий момент остаёшься только ты и лёд. И больше ничего в этой вселенной.  — Но это звучит как одиночество, — Юля невольно обхватила себя руками за плечи.  — За бортом всегда кто-то есть. Кто-то, кому ты нужен и важен.  — Не всегда, — коротко, горько оборвала его Юля, и повисла тяжёлая тишина, которую нарушил скрежет льда.  — Хочешь, попробуем в танцы на льду? — Алексей осторожно коснулся её ладони, заставив поднять голову и посмотреть ему в глаза. И она кивнула. Синхронностью у них и не пахло, твиззлы выходили корявыми.  — Раз-два-три, Раз-два-три, — отсчитывал голос Алексея у неё в ушах пополам с биением крови. После дорожки едва не закружилась голова, но её подхватили, помчали дальше, и в какой-то момент Юля почувствовала, как ноги отрываются от земли — не в прыжке, которых она где-то подспудно боялась, нет, не в одиночестве, её подхватывали чужие сильные руки, кружили в простенькой поддержке, и Юля просто закрыла глаза, чувствуя, как колотится сердце, как даже сквозь слои одежды проникает чужое живое тепло. Скорость терялась, медленно затухала, и под хруст торможения её осторожно опустили на землю и молча обняли: макушки коснулось чужое дыхание и коротко — обветренные губы.  — Спасибо.  — За танцы на льду?  — За всё. За то, что за бортиком есть люди, ради которых стоит жить. Всегда. Вместо ответа Юля прижалась крепче, утыкаясь носом в чужую толстовку. Прокат Ками идёт посредственно — без падений, но с досадной бабочкой на сальхове в ойлернике и степаутом на флипе. С трибуны летит игрушка — людей неожиданно много, все стосковались по соревнованиям после пандемии. Ками едва замечает маленького плюшевого лебедя, неохотно поднимает и бредёт к борту.  — Недурно, — ободряюще говорит Алексей, Юля просто улыбается. — Сезон только начинается, надо будет с ойлерниками поработать на тренировках, не напрыган он у тебя толком… Разбор ещё в кике — Ками деловито кивает, смотрит на повторы. Оценки вполне неплохие, в десятке будет точно, может — и в шестёрке, даже компоненты не зажали. Это удивляет Юлю — когда они успели стать приличным с точки зрения федерации тренерским штабом, да ладно приличным, хотя бы вообще заметным? Но это слишком сложно, чтобы обсуждать и размышлять сейчас, Юля бросает последний взгляд на лёд и выходит под вибрирующий звук колонок. Назад на поезде, с самолётами отчего-то перебои. Ками и Эдик оккупировали верхние полки, дети любят высоту, как будто там у каждого свой личный домик. Юля думает о том, что вряд ли забралась бы на такую высоту сейчас, думает — и пьёт таблетки. За окном быстро темнеет, быстро мелькают фонари станций.  — Спать пора, — чуть строго говорит Алексей, когда они все поужинали. — Я же знаю, в телефонах зависнете, так что лучше пораньше начать и пораньше закончить. Дети неохотно забираются на высоту — под одеялом долго с телефоном не полежишь, начнёшь задыхаться, а иначе тренер спалит. Алексей застилает свою полку, задумчиво смотрит на тёплое одеяло и всё же оставляет — из вентиляции порой задувает. Юля засыпает быстро — таблетки не оставляют вариантов. Куда более странно, что среди ночи она просыпается без всякой видимой причины: в купе темно, дети явно видят десятый сон, Алексей громко посапывает вечно забитым носом. Одеяло у него сбилось к ногам, он скорчился, съёжился от прохладного сквозняка вентиляции, и Юля не выдерживает — прямо босыми ногами становится на пол и поправляет ему одеяло, натягивая до самого подбородка. Мелькают станционные огни, коротко озаряя непривычно спокойное, расслабленное лицо Алексея. Видела ли она его прежде спящим, кроме того раза, когда пришла после смерти Вики? Это не имеет значения. Рука сама тянется к его щеке, чуть колючей и тёплой, пальцы скользят к шее. Алексей резко распахивает глаза, заставляя Юлю отшатнуться к своей полке, так, что она едва не ударяется головой. «Ты и так ударенная».  — Ты чего, Юль? Что случилось?  — У тебя просто одеяло сбилось. Я поправила, извини, что разбудила, — тараторит она смущённой скороговоркой, но Алексей абсолютно спокоен.  — Спасибо, — он сонно улыбается и переворачивается на бое. — Спи, ещё до утра далеко. Юля сворачивается клубком, натянув одеяло на голову, хотя вряд ли в темноте заметно, как горят у неё щёки. Хочется провалиться под землю, прямо на рельсы, чтобы её переехало как чёртову Каренину, но вместо этого она неожиданно легко проваливается в сон. В этот раз всё иначе, без удушающего, мутного желания, только утренний свет в окно — то же самое горизонтальное окно вагона. Легко спутать сон и явь, но только во сне может быть тёплая рука, осторожно глядящая по голове, подтыкающая одеяло, поправляющая подушку, и уж тем более нереально — то, как упавшую с полки руку осторожно возвращают поверх простыни, коротко коснувшись губами, мимолетно, так, что даже во сне, где всё нереально и чётко, это кажется почти секундным прикосновением тёплого воздуха. Наверное, там, в реальности, просто включили вентиляцию на обогрев. Разумеется, наяву всё совсем иначе — Юля просыпается от тихих голосов, за окном белый день, поезд постепенно замедляется.  — Думали тебя уже будить, — говорит Алексей, подавляя зевок и помешивая ложечкой чай.  — Нет, я сама, — Юле не хочется вставать, расставаться со сном, но на экране телефона высвечивается время — до вокзала двадцать минут езды. Бабье лето приходит неожиданно запоздало — в Москве передают первый снег, а у них за двадцать градусов. Лебедята уговорили Алексея сходить с ними на море, с теми, кто постарше и умеет плавать.  — Шла бы ты с ними, Юлёк, — тихо говорит Илья, встретив её в коридоре. — Хоть развеешься, а то у тебя работа и дом, работа и дом…  — Я там лишняя, — она отвечает ещё тише, почти шёпотом, и в голосе никак не сдержать горечи.  — Чего это? Все будут рады тебя видеть.  — Дело не в них. Илья молчит. Молчит очень, слишком понимающе.  — Зачем ты бегаешь от него?  — Я не бегаю, я нормально общаюсь.  — Краснеешь как рак через день. Вот те истинный крест! Юля, кажется, краснеет и сейчас, ещё хуже.  — Вот и тем более. Не дай бог он заметит.  — И что тогда?  — И всё. Кина не будет.  — За что ты так с собой?  — Как?! — Юля почти кричит, срывая накопившуюся злость и раздражение, но Илья даже не вздрагивает.  — Вот так вот. Юль, если всё…вот так, то нечего стыдиться. Ты с ним рядом уже столько всего пережила, думаешь, если он узнает, то это всё сразу перечеркнётся?  — Нет. Просто пока он не знает — я могу надеяться, а когда узнает… Думаешь, жалость — это так круто?  — А с чего ты взяла, что он будет тебя жалеть? Может…  — Не может! Илью ничем не смутить.  — Послушай меня. Вика умерла. Всё. Никто её не воскресит, он это знает, он с этим смирился и потихоньку ожил. Работа его лечит, но вот вы только работаете — и что? Юлёк, он не в монастырь ушёл как-никак. Подкати уже, если хочешь, ну. Он тебя не пошлёт и не станет относиться хуже, что я его, не знаю что ли? Хорошо хоть сумки с коньками нет — Юле кажется, что она могла бы сейчас зашвырнуть ей в Илью со злым «да пошёл ты нахер со своими советами», а это определённо не то, что Илья заслужил — всегда добрый, с его глупыми шутками, за которыми — искренняя дружба и поддержка. Хочется сгореть со стыда, но она всё же идёт к весёлой щебечущей компании, которая уже направляется к морю. Купальника, разумеется, нет, хорошо хоть бельё тёмное, не будет так просвечивать. Не август, можно особо не трястись, что наглотаешься воды и пойдёшь блевать дальше чем видишь, море почти чистое, тихое, переливается под лучами последнего ласкового солнца. Лямка постоянно спадает с левого плеча, она едва не теряет лифчик от неожиданно плеснувшей в лицо воды.  — Дай подтяну, — раздаётся спокойный голос Алексея откуда-то сбоку, и Юля кивает прежде, чем успевает подумать. Горячие пальцы касаются захолодевшей в воде кожи, осторожно затягивают лямку.  — Вроде норм, — выдавливает Юля и давится воздухом, когда чужая рука мимолетно, кажется, совсем случайно скользит по спине. Хочется уйти под воду и оставшиеся годы жить с рыбами.  — Поплыли до буйков? — вдруг предлагает Алексей с почти по-детски задорной улыбкой. Ноги ещё ватные, но Юля с трудом кивает, глядя ему вслед, на широкие плечи и сильные руки, медленно и плавно разгребающие водяную гладь. Можно только следовать за ним к горизонту, как всегда, по дороге в бесконечность, кажется, как всегда — в историю, глупую историю маленькой и тупой влюблённой девочки, которой она оказалась. Не олимпийская чемпионка, не бронзовый призёр, просто девочка, которая криво попыталась повзрослеть и где-то свернула не туда. Идти домой в джинсах на голое мокрое тело противно, но Юля почти этого не чувствует. В голове всё ещё прикосновение, всё ещё горизонт, всё ещё Алексей — как и всегда, стоило бы выкинуть, вырвать это из своей головы и сердца. «Почему люди не могут кого-то просто разлюбить?» Видит бог, она пыталась. Это похоже на пытку, сладкую и горькую, иногда кажется, что это хуже, чем самые жестокие поражения, потому что там был хотя бы шанс победить. Но ей никогда не выйти победителем из этой битвы.  — Лен, что делать, если ты безнадёжно влюбилась?  — Плюнуть, — звучит беззаботный голос Лены на том конце связи. — Юль, мужиков много. Свет на одном клином не сошёлся, а ты у себя одна. Хочешь, приезжай на новый год? Сергей вернулся, правда, но мы его куда-нибудь спровадим и посидим. Тебе пить можно? Тогда и выпьем по бокальчику-другому, поболтаем, вспомним о хорошем. Приезжай, ну. Развеемся.  — Не, пить нельзя, а то, может, и приехала бы, но ещё работать надо, я тут…ну… На самом деле это просто оправдание. У Лены счастливые отношения — то есть, конечно, какие-то всратые, как всегда, вкус подруги на мужчин Юле был положительно непонятен. «На свой посмотри…дура».  — Всё равно приезжай. Когда хочешь. Не закисай там, а то в последнее время даже не звонишь. Уработалась совсем. Береги себя, Юль. Жизнь только одна. Гудки в трубке. «Жизнь только одна. И та не заладилась». На новый год Юля покупает водку. Пить действительно нельзя, но ей уже плевать. Пусть рвёт хоть в три горла, пусть лежать ей до конца отпуска еле живой, но больше она не может. Нужно просто отключиться, не думать, рухнуть куда-нибудь в бездну, откуда лучше даже не выбираться. Наверное, нужна какая-то закуска, она режет кривые бутерброды и наливает стопку до краёв. Водку чистоганом пить ещё не доводилось. «Всегда приятно узнавать что-то новое». Первая стопка кажется жидким огнём, и она давится ей, как дракон своим собственным огнём. Выдохнуть, без аппетита зажевать бутербродом, налить ещё одну… Кажется, после третьей сознание окончательно поплыло. Юля сползает на пол, забивается в угол, у плиты, обнимает руками колени и зло, бесслёзно всхлипывает, давится, как будто её сейчас стошнит, но не тошнит. Желудок жжёт, перед глазами мелькают вертолётики, наверное, надо выпить ещё одну и упасть прямо на пол, прямо в одежде, и лучше — больше не очнуться. «Жизнь только одна». Из мутной глубины всплывает фраза, больше отчего-то не вызывающая циничной усмешки. Жизнь действительно только одна, она уже десять раз перечёркнута и перепахана, чем ещё Юлю можно испугать? Рука сама собой тянется к куртке, босые ноги еле попадают в сапоги. Через шаг пошатывает, уводит куда-то в сторону, но есть силы даже закрыть дверь и начать спускаться по лестнице. Путь как в тумане. «Что я делаю? Я сошла с ума?» Но с ума она сошла давно и безнадёжно. Можно только прыгнуть со скалы в море и разбиться, можно покончить раз и навсегда с этой глупой жизнью ещё более изощрённым путём. Дверной звонок у знакомой двери пронзительно трещит, слышно даже снаружи, щёлкает замок, и Юля почти падает на руки растерянному, немного сонному уже Алексею.  — Юля? Что случилось? Она пьяно всхлипывает и тянется ближе, тянется обнять, прижаться крепко-крепко, это ведь можно, этого никому у неё не отнять… Можно вдыхать его запах через старую ткань футболки, шмыгая носом, крепко вцепляясь в диком страхе, что её сейчас оттолкнут, но её не отталкивают, даже не отстраняют, прижимают к себе, так и стоя на пороге у распахнутой двери в холод подъезда.  — Тише, тише, всё хорошо, всё будет хорошо… Просто успокойся и расскажи, что случилось, что ты прямо в домашнем прибежала. Юля поднимает наконец голову и смотрит ему в лицо, будто пытаясь запомнить этот миг — за секунду до того, как всё окончательно полетит под откос. У него самые красивые в мире глаза, она вырвала бы сердце из груди, чтобы всегда видеть в них этот лучистый свет, который так редко загорался после смерти Вики. Она никогда не сможет её заменить, но отступать поздно — мы вышли на бой, нам не вернуться назад. Никогда.  — Я тебя люблю. Люблю. Нет сил смотреть в глаза, можно только ткнуться куда-то в щёку губами, не в губы, это она не посмеет, но можно в щёку, обжигающе тёплую, как хотелось давно, слишком давно, чтобы вспомнить, когда — впервые.  — Юля, Юля, ну что ты, всё хорошо… «Я не верю тебе». Завтра будет больно и плохо, от этого не спасёт никакое похмелье, но сейчас можно верить. Алексей осторожно целует её в лоб, в этом нет ничего плотского, но слишком давно этого не было, и Юля снова взахлёб плачет.  — Господи, проходи, не стой на пороге. Я тебя назад в таком состоянии не пущу, ты еле на ногах стоишь, замёрзнешь, да и пьяных дураков сейчас на улице как у дурака фантиков. Её тянут за руку, дверь за спиной захлопывается. Нет ни грамма тревоги, чего нет, того нет. Юлю усаживают на стул в прихожей, он в углу, можно прислониться к стене, ноги уже не держат, перед глазами всё плывёт.  — Не тошнит? Юля мотает головой. Куртку тоже снимают, вешают, кажется, на крючок, а потом со вздохом подхватывают на руки, куда-то несут. Под щекой — пушистая диванная подушка, чужие руки исчезают, и Юля беспомощно, бессильно тянется вслед.  — Подожди минуту, я тебе воды принесу. На кухне что-то гремит, уже сейчас звук бьёт по ушам, что будет завтра — лучше не думать.  — Вот, выпей угля. И побольше воды. Допивай до конца. Рядом с диваном стоит таз, на всякий случай. Сверху опускается тёплый и мягкий плед, Алексей осторожно подтыкает его после того, как поворачивает Юлю на бок, как лежачую больную.  — Не уходи, — просит Юля безнадёжно. Завтра будет поздно просить, умолять, надеяться, но сегодня у неё есть жалкие остатки этого права.  — Всё хорошо. Я никуда не уйду. Алексей садится рядом с диваном на ковёр, берёт за руку, осторожно гладит.  — Господи, глупая моя Юля, что ж ты напилась-то так? Завтра поговорим, как в себя немного придёшь.  — Страшно… — шепчет она занемевшими губами, почти проваливаясь в мутное забытье, то ли сон, то ли обморок.  — Ничего не бойся. Всё будет хорошо, я тебе обещаю. Последнее, что помнит Юля — прикосновение тёплых губ к её ладони, а потом — ничего. Выныривать из пустоты страшно, ей до последнего не хочется — там есть иллюзия, что всё приснилось, что она никуда не ходила, что ничего не сказала и сохранила тайну. Лучше уж так, привычно, трусливо, но — рядом. Дневной свет режет глаза, безжалостно вырывая в реальный мир. Подташнивает, раскалывается голова, во рту пересохло так, как ещё никогда в жизни. Рядом бутылка прохладной минералки, Юля откручивает пробку трясущимися руками и пьёт, жадно, так, что едва не тошнит, громко закашливается.  — Блять…  — С добрым утром, — раздаётся голос от двери. Алексей кажется немного помятым, но наверняка выглядит лучше, чем она сама — хорошо, что до зеркала не добраться. Юля с трудом садится. Свет бьёт в глаза, но так надо, это наказание, малая плата за собственную глупость.  — Плохо?  — Нормально. Слушай…я… Короче, прости за это всё. Я просто пьяная дура, наговорила с три короба, нет бы помолчать…  — Ты всё помнишь?  — Смутно, — признаётся Юля. — Я несла всякую херню…  — Херню или правду? Юля упорно отмалчивается. Алексей приподнимает её голову за подбородок, заставляя смотреть в глаза.  — Правду, — нехотя признаётся Юля и зажмуривается, пытаясь снова не разрыдаться, да нечем — кажется, вода в теле улетучилась до капли. Рука с подбородка исчезает. Хочется исчезнуть и самой, провалиться на другую сторону планеты, но слишком хочется пить, и Юля тянется к минералке.  — Дурашка ты, Юль. Как тебя можно не любить? Кажется, она выдала самый идиотский ответ на признание в любви за всю историю человечества, закашлявшись и заплевав Алексею футболку. Он только смеётся, отбирает бутылку, притягивает к себе, прямо на колени. Юля прижимается и, кажется, даже дышит через раз.  — Я маленькая и глупая, — упорно, неверяще твердит она. — Как ты можешь меня любить?  — Ты умная, Юль. И очень сильная. Ты замечательная. Пришла маленькой девочкой, а потом вдруг так выросла — и оказалось, что мне, взрослому мужику, есть чему у тебя поучиться. Например, выбираться из всякого… Ты столько раз выбиралась, Юль, что памятник тебе поставить надо. Хотя бы нерукотворный.  — Но…  — Юль, я не влюбляюсь в тех, кого считаю детьми. Мне не нужно самоутверждаться за чей-то счёт. Поэтому я просто тебя люблю. Её разворачивают к себе, осторожно гладят по щеке и целуют. Это так внезапно, что в первую секунду Юля забывает ответить, но потом навёрстывает — отчаянно и жадно, потому что кажется, что вся её жизнь была ради этого момента.  — Тише, тише, — тихий смех, щекотное дыхание. — Торопиться нам некуда.  — У меня, небось, перегаром изо рта несёт, да? — Юля смущённо отстраняется.  — Ну, положим, я вчера тоже не лимонад пил, — в доказательство Алексей приподнимает с пола почти пустую бутылку из-под шампанского. — Новый год как-никак. Там вроде ещё что-то плещется, не хочешь? — глаза у него горят лукавством. Юля икает, зажав рот рукой.  — Нет, ну как хочешь, — Алексей допивает прямо из горла в один глоток.  — Шампанское с утра…  — Пьют только аристократы и дегенераты. Я успешно совмещаю. А если серьёзно, тебе бы поспать хоть ещё пару часиков. А потом под контрастный душ.  — Ты специалист.  — У меня была настолько бурная молодость, насколько могла быть без ущерба для спорта. Я ещё и квады с похмелья прыгал как-то. Не рекомендую, если что. Юлю и вправду клонит в сон, она сползает вниз, сворачивается клубочком.  — Я реально посплю. Можно?  — Юль, спи на здоровье. Сколько хочешь. И оставайся столько, сколько надо. Хоть навсегда.  — А можно? — вопрос звучит совсем по-детски.  — Возможно, даже нужно? Только, если так, дай ключи, я из твоей квартиры таблетки принесу, смену одежды, ну и по мелочи.  — Ключи в куртке. Только транки не бери. Больше не нужны. «Больше не будут нужны». Юля снова засыпает под звон ключей. Так она и остаётся — на удивление просто и спокойно, даже обыденно. Остаток каникул проходит немного лениво — они валяются рядом на диване с яблоками или орехами под какой-нибудь фильм, болтают за чашкой чая о перспективах на остаток сезона, обо всякой мелочи, но эти крохотные детали исподволь заставляют Юлю верить, что это всё — реальность. Страшно однажды проснуться и понять — всё это было сном, каждый раз сложно засыпать, но Алексей всегда рядом с её диваном, когда она проваливается в сон, держит за руку и гладит запястье. Объятия, поцелуи — ничего больше, никто её не торопит. Алексей на второй день мимоходом упомянул: «если что — приходи, дверь в мою комнату не заперта», но это было максимально невинным и деликатным намёком, который только можно было вообразить, который вообще можно было понять десятью разными путями. Начинаются занятия. Илья ничего не спрашивает, но, кажется, догадался по её ошалелому, неверящему виду — всё хорошо, всё сбылось, даже то, что сбыться не могло.  — Мой новогодний подарочек, — смеётся Алексей, осторожно затаскивая Юлю к себе на колени вечером, после ужина, который они пробовали готовить вместе, а потом вместе же отмывали кухню от разлитого блинного теста: пришлось просто потушить размороженные овощи. Юля млеет и льнёт ближе, сворачиваясь в комочек, так, чтобы её можно было спрятать на груди, как маленького лебедя — среди перьев большого, тёплого. В выходные генеральная уборка. На шкафах много пыли, Алексей держит Юлю за ноги, поднимает высоко-высоко, чтобы она могла протереть на самом верху.  — У нас какое-то парное катание в быту.  — Подкрутка получится в люстру, а выброс — в окно. Предлагаю не переносить личную жизнь в ледовое творчество. Много смеха и улыбок, мимолетных прикосновений. Жизнь течет абсолютно непринужденно, будто они живут вместе долгие годы, нет никакой неловкости и стыда — всё естественно, Юля отбирает у Алексея испачканную кетчупом футболку, снимая её с него собственноручно, идёт замачивать в пятновыводителе, он по фотке покупает ей прокладки. Так и должно быть — будто было всегда. Это счастье, уже это — почти полное счастье, но однажды Юля притворяется спящей, пока Алексей не уйдёт, и только после этого открывает глаза, решительно вперившись в темноту и нервно покусывая губы. В комнате прохладно, кажется, именно от этого подрагивают руки, когда она решительно раздевается догола. Тело чистое, только из душа, но в зеркале серванта предательски видны мелочи — прыщик у ключицы, волоски на теле, чуть обвисшая грудь. Юля кажется себе некрасивой, почти уродливой, поэтому плотно запахивается в плед. Если так думать, то ни к чему хорошему по любому не придёшь. Идти босиком на свет, мелькающий под дверью, прохладно, Юля плотнее кутается в плед, нажимая на дверную ручку. Дверь поддаётся легко и плавно, Алексей поворачивает голову на звук, откладывает книгу.  — Юль, ты чего? Она молча заходит в комнату, прикрывая дверь, глубоко выдыхает и просто отпускает края пледа, позволяя ему упасть на пол, на пушистый ковёр. Хочется зажмуриться, но не хочется быть трусливой. В конце концов, что может уже случиться не так? Это же Алексей. Но страшно всё равно.  — Ну как-то так, — невнятно бормочет она и робко смотрит ему в глаза.  — Ты красивая, — просто говорит Алексей и выбирается из-под одеяла, спускает на пол ноги в пижамных штанах. — Иди сюда. В последних словах едва слышен вопрос — «ты хочешь?». Юля хочет, но ей страшновато, коленки слегка дрожат.  — Тебе страшно? — угадывает Алексей. — Что такое?  — Не…ну…всё нормально, просто… Ну, короче, у меня раньше ни с кем не было. Вот. Вообще. Это звучит на редкость глупо — ей двадцать два года, а она всё ещё девственница. Почему-то от этого стыднее всего — как будто она какая-то закомплексованная недотёпа… В глазах Алексея — только нежность. Её ладони касается чужая рука, чужие губы — осторожно, будто она принцесса, настоящая принцесса из сказки.  — Иди сюда, — повторяет он. — Я не сделаю тебе больно. Обещаю. Юля верит ему, верит безоглядно, забираясь на колени, подставляя губы под поцелуй, подаваясь навстречу каждому прикосновению. Это Алексей — она может только верить ему, верить безоглядно, отдаваясь в чужую власть, выгибаясь, чувствуя, как лопаток касается мягкая простынь, беспорядочно отвечая на поцелуи, чувствуя тяжесть чужого тела, ласковый шёпот, на который был только один ответ — «да, да, да, я верю тебе, я хочу этого, я хочу только тебя, больше никого во всём чёртовом мире»… Он не солгал — боли почти не было.